та. Все  формы  господства, покорения и подчинения
сводятся в конечном счете будто бы к эффекту повиновения.
   Почему же  так легко принимается эта юридическая  концепция  власти?  И
отсюда уже  - выпадение всего того,  что могло бы составить  ее продуктивную
действенность, стратегическое богатство, позитивность? В  обществе, подобном
нашему,  где аппараты власти так многочисленны,  ее ритуалы  так очевидны, а
инструменты в конечном счете так надежны,- в этом обществе, которое, конечно
же,  более,  чем  любое  другое,  было  изобретательно  по  части  тонких  и
изощренных  механизмов власти,- откуда вдруг здесь эта тенденция: признавать
ее только  в  негативной и бесплотной  форме  запрета?  К чему  ограничивать
диспозитивы властвования всего лишь одной процедурой: запрещающим законом?
   Причина, и генеральная и тактическая, которая представляется само собой
разумеющейся:  лишь  при условии  сокрытия  значительной своей части  власть
вообще  может  быть  переносима. Ее успех пропорционален тому,  что из своих
механизмов ей удается спрятать. Будь  власть целиком и полностью  циничной -
принимали бы ее? Тайна не есть для нее нечто из ря-

   {i}185{/i}
   да злоупотреблений - она необходима для самого функционирования власти.
И  не только потому, что власть навязывает ее тем, кого себе  подчиняет, но,
возможно, еще и потому, что и этим, последним, тайна также необходима: стали
бы они  принимать эту власть, если  бы не  видели  в  ней  простого предела,
установленного  для их желания,-предела, подчеркивающего ценность нетронутой
- пусть и усеченной - части  свободы? Власть как чистый предел, прочерченный
для свободы,-  это, по крайней мере в нашем  обществе,  есть общая форма  ее
приемлемости.
   Этому есть, возможно, историческая  причина. Сложившиеся в средние века
важнейшие институты  власти  -  монархия,  государство  с его  аппаратами  -
пережили свой взлет на фоне множественности предшествующих форм  власти и до
определенной степени - в противовес им: плотным, путаным, конфликтным формам
власти,  формам, связанным с прямым и непрямым владением землей, с владением
оружием, с крепостничеством,  с узами сюзеренной  и вассальной  зависимости.
Если эти институты власти и  смогли укорениться,  если  они смогли,  выгодно
используя  целую серию  тактических  альянсов,  заставить  принять  себя, то
только потому, что они представили себя в качестве  инстанций регулирования,
арбитража, разграничения, в качестве способа ввести  внутрь этих форм власти
определенный  порядок,   зафиксировать  некоторый  принцип  их  смягчения  и
распределения соответственно границам и установленной иерархии. Перед  лицом
сил  множественных  и  сталкивающихся, поверх всех  гетерогенных  прав,  эти
важнейшие   формы  власти   функционировали   в   качестве  принципа  права,
конституируя себя  при этом в  качестве  унитарного  ансамбля, идентифицируя
свою   волю  с  законом  и,  наконец,   осуществляя  себя  через   механизмы
установления запретов и приме-

   {i}186{/i}
   нения  санкций.  Формула этой  власти  {i}pax  et  justitia{/i}  в  той
функции, на какую  она претендовала,  означала мир как запрет феодальных или
частных  войн,  а  также  справедливость  как  способ прекратить  улаживание
распрей  в  частном  порядке.  Без сомнения,  в  этом становлении  важнейших
монархических институтов речь шла о чем-то совершенно ином, нежели  просто о
системе  права. Но  таковым  был язык власти,  таковым  было  представление,
которое  она создала  о себе  самой и о котором свидетельствовала вся теория
публичного права, построенная - или перестроенная - в средние века на основе
римского  права. Право  было не просто  оружием, которым умело  пользовались
монархи,- оно  выступало для монархической системы  способом ее проявления и
формой  ее приемлемости. В  западных обществах  всегда,  начиная  со средних
веков, отправление власти формулирует себя в праве.
   Восходящая  к  XVIII или  к  ХIX  веку  традиция  приучила нас относить
абсолютную монархическую  власть к области не-права -  к  области произвола,
злоупотреблений,  каприза, своеволия, привилегий и исключений, - основанного
на  традиции  продолжения  наличного  состояния.  Но  это значит  забыть  то
фундаментальное историческое обстоятельство, что западные монархии выстроили
себя в качестве правовых систем, что они осмыслили себя через призму  теорий
права и  придали  функционированию  своих властных  механизмов форму  права.
Давний упрек, высказанный Буленвилье в адрес  французской монархии,- упрек в
том, что она  воспользовалась правом и юристами для того,  чтобы  упразднить
права и принизить  аристократию,- в  общем  и целом,  конечно же, обоснован.
Через  развитие  монархии   и  ее   институтов  установилось  это  измерение
"юридически-политического";  оно,  безусловно, не  адекватно  тому  способу,
каким осуществлялась и осуществляется власть; однако же

   {i}187{/i}
   оно  является  тем  кодом,  в   соответствии  с  которым   власть  себя
предъявляет и в соответствии с которым,  по ее же собственному  предписанию,
ее и  нужно  мыслить. История монархии  и сокрытие деяний и процедур  власти
юридически-политическим дискурсом шли рука об руку.
   И вот, несмотря на усилия, предпринятые, чтобы высвободить  юридическое
из  института  монархии  и  освободить политическое  от  юридического,  наше
представление  о власти  так  и осталось в плену  этой  системы. Только  два
примера. В XVIII веке критика института монархии во Франции велась не против
юридически-монархической системы как таковой, но  во имя юридической системы
- чистой  и  строгой,  внутрь  которой  могли  бы  влиться, без излишеств  и
нарушений, все механизмы власти,- против монархии, постоянно, несмотря на ее
заверения,  выходившей  за  рамки  права  и  ставившей  себя  над  законами.
Политическая критика воспользовалась тогда всей  юридической мыслью, которая
сопровождала  развитие монархии,  чтобы  этой  последней  вынести  приговор;
однако же она не усомнилась в самом принципе, согласно которому право должно
быть собственно формой власти, а власть должна всегда осуществляться в форме
права.
   В ХIX веке появился иной тип критики политических институтов  - критики
куда  более  радикальной, поскольку речь шла о том,  чтобы показать,  что не
только реальная  власть ускользает  от правовых установлении, но  что и сама
система права была не чем иным, как способом осуществления насилия, способом
аннексировать его в пользу только  отдельных индивидов и под видом всеобщего
закона привести в действие  присущие всякому господству отношения асимметрии
и несправедливости. Эта критика права, однако,  совершается  все еще на фоне
постулата, гласящего, что в идеале и по сво-

   {i}188{/i}
   ей  сути  власть  должна   осуществляться  в   соответствии   с   неким
фундаментальным правом.
   По сути дела, несмотря на различия эпох и целей, представление о власти
продолжает   неотступно  преследоваться   монархией.  В  том,  что  касается
политической  мысли и политического анализа,  король все еще не обезглавлен.
Отсюда  и  то значение, которое в теории власти все еще придается  проблемам
права  и  насилия,  закона  и  беззакония,  воли и  свободы,  особенно  же -
государства  и суверенитета (даже  если в случае этого последнего обращаются
уже не к особе суверена, а к некоему коллективному существу). Мыслить власть
исходя из этих  проблем -  значит  мыслить  ее исходя  из некой исторической
формы,  весьма характерной  для  наших обществ: формы  юридической монархии.
Весьма характерной и, несмотря ни на что,- переходной. Ибо даже  если многие
прежние  ее  формы  дожили  до нынешнего дня  и  продолжают  существовать  и
сегодня, все  же  мало-помалу в нее  проникли  новые  механизмы  власти,  не
сводимые,  по всей  вероятности,  к представлению  о  праве.  Как  мы увидим
дальше,  именно эти  механизмы власти,  по крайней мере  отчасти, и взяли на
себя, начиная с XVIII века, заботу о  жизни людей -  людей как живых тел.  И
если верно, что юридическое  могло еще служить для того, чтобы представлять,
бесспорно  неполным  образом,  власть,  центрированную  преимущественно   на
взимании и смерти,- то оно оказывается уже абсолютно  чужеродным  тем  новым
приемам  власти,  которые функционируют не  на праве, а  на  технике,  не на
законе, а  на  нормализации,  не  на наказании,  а  на контроле,  и  которые
отправляются  на "таких уровнях и в таких формах, которые выходят за границы
государства  и  его  аппаратов. Вот  уже несколько  веков, как мы вступили в
такой тип общества, где юридическое все меньше и меньше может коди-

   {i}189{/i}
   ровать  власть  или  служить  для  нее   системой  представления.  Наша
скользкая дорожка все  дальше  и дальше  уводит нас от  того  царства права,
которое уже тогда начинало отступать в прошлое, когда Французская революция,
а вместе  с  ней эпоха конституций и всякого рода кодексов, казалось бы, его
возвещали для ближайшего будущего.
   Именно это  юридическое  представление  до  сих  пор  и  используется в
современных анализах отношений власти к сексу.  Проблема, однако, вовсе не в
том, чтобы установить, действительно  ли желание  чуждо власти, предшествует
ли оно закону, как  это часто себе представляют, или же, напротив, что вовсе
не закон его конституирует. Вопрос не  в этом.  Чем бы желание ни было,  тем
или этим,  его  в  любом случае продолжают мыслить  в  отношении  к  власти,
неизменно  юридической и  дискурсивной,- власти,  центральный  пункт которой
сопряжен с  высказыванием закона.  Мы  по-прежнему  остаемся  привязанными к
определенному   образу,   выработанному  теоретиками  права   и   институтом
монархии,-  образу  власти-закона,  власти-суверенитета.  И  если  мы  хотим
проанализировать власть в конкретной и исторической игре ее  приемов, то как
раз от этого образа и нужно освободиться, т.е.  от  теоретической привилегии
закона и суверенитета. Необходимо  построить такую аналитику власти, которая
уже не будет брать право в качестве модели и кода.
   Я охотно признаю, что  проект этой истории  сексуальности, или, скорее,
этой серии исследований, касающихся исторических отношений власти и дискурса
о сексе, содержит  своего рода круг - в том смысле, что речь тут идет о двух
попытках,  которые   отсылают   друг  к   другу.  Попытаемся  избавиться  от
юридического  и негативного представления  о власти, откажемся мыслить  ее в
терминах   закона,   запрета,   свободы  и   суверенитета:   как  -же  тогда
анализировать то, что произош-

   {i}190{/i}
   ло в недавней истории в связи с  этой  вещью,  одной из самых, казалось
бы,  запретных в  нашей  жизни и  в  нашем теле,- как анализировать  то, что
произошло  с  сексом? Если не через запрет и  заграждение,  то каким образом
подступается  к нему  власть? С помощью каких  механизмов, или  тактик,  или
диспозитивов?  Допустим,  наоборот,  что  сколько-нибудь  тщательный  анализ
показал  бы,  что на  самом  деле власть в современных  обществах не  правит
сексуальностью на манер закона и суверенитета. Предположим, что исторический
анализ выявил бы наличие настоящей "технологии" секса, гораздо более сложной
и, что  важно,-  гораздо более  позитивной, нежели  простой эффект "защиты";
тогда этот случай - а его нельзя не рассматривать как привилегированный, ибо
здесь скорее, чем  где бы то ни было еще, власть, казалось бы, функционирует
как  запрет,-  не вынуждает  ли  этот  случай искать  такие принципы анализа
власти, которые не состояли бы в ведении системы права и  формы закона? Речь
идет, таким образом, о том, чтобы, создавая другую теорию власти, образовать
одновременно и другую  сетку  для  исторической дешифровки;  и, рассматривая
сколько-нибудь тщательно сам исторический материал, мало-помалу продвигаться
к другому пониманию власти. Мыслить одновременно: секс без закона,  а власть
- без трона.

   2. Метод
   Итак: анализировать формирование  знания о  сексе, знания определенного
типа,  анализировать в  терминах  не подавления и  закона, а власти. Но есть
риск, что это  слово  "власть"  индуцирует  многочисленные  недоразумения  -
недоразумения, касающиеся его значения, его формы и его  единства. Властью я
называю  не  "Власть"  как  совокупность  институтов  и  аппаратов,  которые
гарантировали бы подчинение граж-

   {i}191{/i}
   дан в каком-то государстве.  Под  властью я также не подразумеваю такой
способ  подчинения,  который  в  противоположность  насилию  имел  бы  форму
правила.  Наконец,  я   не  имею  в  виду  и  всеобщей  системы  господства,
осуществляемого  одним  элементом  (или  группой)  над  другим,  господства,
результаты   действия   которого  через   ряд  последовательных  ответвлений
пронизывали  бы все  социальное  тело. Анализ  в терминах власти  не  должен
постулировать  в качестве  исход-ный данных  суверенитет  государства, форму
закона  или  всеобъемлющее  единство некоторого  господства;  скорее  всего,
напротив, это только  терминальные формы  такого  анализа.  Под властью, мне
кажется, следует понимать,  прежде  всего, множественность  отношений  силы,
которые имманентны области, где они  осуществляются, и которые конститутивны
для  ее  организации;  понимать  игру, которая  путем  беспрерывных  битв  и
столкновений  их трансформирует,  усиливает и  инвертирует;  понимать опоры,
которые  эти  отношения  силы  находят  друг  в  друге  таким  образом,  что
образуется   цепь   или   система,  или,  напротив,  понимать   смещения   и
противоречия,  которые  их друг от  друга  обособляют;  наконец, под властью
следует  понимать  стратегии,  внутри которых  эти отношения силы  достигают
своей  действенности,   стратегии,  общий  абрис  или  же  институциональная
кристаллизация   которых   воплощаются   в  государственных   аппаратах,   в
формулировании закона, в формах социального господства.
   Условие возможности власти,- или, во всяком случае, такую точку зрения,
которая позволила бы сделать  интеллигибельным ее отправление, вплоть до  ее
наиболее   "периферических"   эффектов,  и   которая  позволила   бы   также
использовать   представления    о   ее   механизмах   в   качестве   решетки
интеллигибельности  всего социального поля,- это условие не следует искать в
изначальном существовании некой центральной точ-

   {i}192{/i}
   ки, в каком-то одном  очаге суверенности,  из  которого  расходились бы
лучами производные и  происходящие  из  него  формы; таким условием является
подвижная  платформа отношений силы, которые индуцируют постоянно, благодаря
их   неравенству,   властные   состояния,   всегда,   однако,   локальные  и
нестабильные.  Вездесущность власти:  не  потому  вовсе, что  она  будто  бы
обладает привилегией перегруппировывать все под своим непобедимым единством,
но  потому, что  она производит себя в каждое мгновение  в любой точке  или,
скорее,-  в  любом отношении от  одной точки к другой.  Власть  повсюду,  не
потому,  что  она  все охватывает,  но потому,  что  она отовсюду исходит. И
"власть" -  в  том,  что в ней есть постоянного, повторяющегося, инертного и
самовоспроизводящегося,-   является  только  совокупным   эффектом,  который
вырисовывается из всех  этих флуктуаций,  сцеплением,  которое опирается  на
каждую из них  и, в свою очередь, пытается их фиксировать. Следует, конечно,
быть номиналистом: власть - это не некий институт или структура, не какая-то
определенная сила,  которой некто был  бы  наделен:  это имя,  которое  дают
сложной стратегической ситуации в данном обществе.
   Следует ли тогда перевернуть известную формулу и сказать, что  политика
- это война, продолженная другими средствами? Если все-таки хотеть сохранить
зазор между войной и политикой, то следовало бы предположить скорее, что эта
множественность отношений  силы  может быть кодирована  - только частично  и
никогда полностью - либо  в форме "войны", либо в форме "политики"; это были
бы две  различные стратегии  (готовые,  однако,  переходить  друг  в  друга)
интеграции этих отношений силы - неуравновешенных, разнородных, неустойчивых
и напряженных.
   Следуя этой линии, можно было бы выдвинуть ряд предположений:

   {i}193{/i}
   -  власть  не  есть  нечто, что приобретается, вырывается  или делится,
нечто  такое,   что  удерживают  или  упускают;   власть  осуществляется  из
бесчисленных точек и в игре подвижных отношений неравенства;
   -  отношения  власти не  находятся во внешнем положении к другим  типам
отношений   (экономическим  процессам,  отношениям   познания,   сексуальным
отношениям),  но имманентны  им;  они  являются  непосредственными эффектами
разделений,  неравенств и неуравновешенностей,  которые там производятся; и,
наоборот, они являются внутренними условиями этих дифференциаций;  отношения
власти не находятся в  позиции надстройки, когда они играли бы роль простого
запрещения или  сопровождения;  там, где они действуют,  они выполняют  роль
непосредственно продуктивную;
   - власть приходит снизу; это значит, что в основании отношений власти в
качестве  всеобщей  матрицы  не существует  никакой  бинарной  и  глобальной
оппозиции между господствующими и теми, над  кем господствуют, - такой,  что
эта двойственность распространялась бы сверху вниз на все более ограниченные
группы,  до самых глубин социального тела. Скорее  следует предположить, что
множественные  отношения  силы,  которые образуются и действуют в  аппаратах
производства, в семье,  в ограниченных группах,  в институтах, служат опорой
для   обширных  последствий  расщепления,  которые  пронизывают  все   целое
социального тела.  Эти последние образуют при этом некую генеральную силовую
линию,  которая  пронизывает  все  локальные  столкновения  и их  связывает;
конечно   же,  взамен  они   производят   перераспределения,   выравнивания,
гомогенизации,   сериальные  упорядочивания   и   конвергирования   эффектов
расщепления. Главнейшие виды господства и суть гегемо-

   {i}194{/i}
   нические эффекты, которые непрерывно поддерживаются интенсивностью всех
этих столкновений;
   -  отношения  власти   являются  одновременно   и   интенциональными  и
несубъектными.  Если  они  и  в самом деле являются интеллигибельными, то не
потому, что  являются  якобы следствием -  говоря в  терминах причинности  -
некоторой другой инстанции, которая  их будто бы "объясняет", но потому, что
они насквозь пронизаны расчетом: нет  власти,  которая осуществлялась бы без
серии намерений и  целей. Это  не означает,  однако, что  она проистекает из
выбора или решения какого-то индивидуального субъекта; не будем искать некий
штаб, который руководил бы ее рациональностью; ни каста, которая правит,  ни
группы,  которые  контролируют государственные  аппараты,  ни люди,  которые
принимают важнейшие экономические  решения,- никто из них не управляет  всей
сетью   власти,   которая  функционирует  в   обществе  (и   заставляет  его
функционировать); рациональность власти есть рациональность  тактик-зачастую
весьма  явных  на том ограниченном уровне, в который они  вписаны: локальный
цинизм власти,- которые, сцепливаясь друг с другом, призывая и распространяя
друг друга, находя где-то в другом месте себе опору и  условие, очерчивают в
конце концов диспозитивы целого: здесь логика еще совершенно ясна, намерения
поддаются  дешифровке, и все же случается, что нет уже больше никого, кто бы
их замыслил, и весьма мало тех, кто бы их формулировал: имплицитный характер
важнейших  анонимных,  почти  немых  стратегий, координирующих  многословные
тактики, "изобретатели"  которых или  ответственные  за которые часто лишены
лицемерия*;
   -  там, где есть  власть, есть и  сопротивление,  и все же, или скорее:
именно поэтому сопротивление

   {i}195{/i}
   никогда  не  находится  во  внешнем  положении по  отношению  к власти.
Следует ли тогда говорить,  что мы  неизбежно находимся "внутри" вла