Ему  угрожают внешние
враги, которые хотят его свергнуть или оспорить его права? Тогда он может на
законном основании вести войну и требовать  от своих подданных участвовать в
защите государства; не  "предполагая прямо  их смерть", он обладает законным
правом "подвергать опасности  их жизнь" - в  этом  смысле он осуществляет по
отношению к ним "непрямое" право на жизнь  и на смерть'. Но вот если один из
них выступит против  него  и  нарушит его законы, тогда он может осуществить
над  жизнью  своего подданного  прямое право:  карая,  он  его убивает.  Так
понимаемое право на жизнь и на
   _______
   1  S.  Pufendorf,  {i}Le  Droit  de  la   nature{/i}  (франц.   перевод
1734),p.445.

   {i}238{/i}
   смерть больше  уже не является абсолютной привилегией: оно  обусловлено
защитой суверена и его собственным  выживанием. Нужно ли  вместе  с  Гоббсом
мыслить его как передачу государю того права, которым каждый якобы обладал в
естественном состоянии,-  права защищать свою жизнь ценой смерти других? Или
же  нужно  видеть  в этом некое особое право, которое  появляется  вместе  с
формированием того нового  юридического существа, каковым является суверен1?
Во всяком случае, право на жизнь и на смерть - как в этой современной форме,
относительной  и ограниченной,  так  и  в  прежней своей  абсолютной форме,-
является  асимметричным  правом.  Суверен здесь  осуществляет  свое право на
жизнь, лишь приводя в действие свое право убивать или воздерживаясь от того;
свою власть над жизнью  он  маркирует лишь смертью, которую  он в  состоянии
потребовать.  Право, которое формулируется как право "на жизнь и на смерть",
в   действительности   является   правом    {i}заставить{/i}   умереть   или
{i}сохранить{/i} жизнь.  В конце  концов, неслучайно  оно  символизировалось
мечом.  И,  быть  может,  эту  юридическую  форму  следует  отнести  к  тому
историческому типу общества, в котором власть осуществлялась преимущественно
в качестве инстанции  взимания,  механизма отнимания, права присвоения части
богатств  и  навязанного  подданным вымогательства произведенных  продуктов,
благ,  услуг,  труда и крови.  Власть здесь была,  в первую  очередь, правом
захвата - над вещами, временем, телами и, в конечном счете - над жизнью; ее
   _____
   1 "Точно так же, как сложное тело может обладать свойствами, которые не
обнаруживаются ни  у  одного  из  простых  тел, из  соединения  которых  оно
образовано,  так и юридическое тело может иметь -  в силу самого объединения
людей,  его  составляющих,- некоторые  права,  которыми  формально  не  было
облечено  ни  одно  из частных  лиц и  осуществлять которые  подобает только
предводителям". Pufendorf, /or. rit.i p.452.

   {i}239{/i}
   кульминацией  была  привилегия  завладеть жизнью  для  того,  чтобы  ее
уничтожить.
   Так вот, Запад  претерпел, начиная с классической эпохи, очень глубокую
трансформацию этих механизмов  власти. "Взимание" мало-помалу перестает быть
ее преимущественной формой, но  оказывается лишь одним из элементов наряду с
другими,  обладающими  функциями  побуждения, усиления,  контроля,  надзора,
умножения  и  организации сил,  которые  власть  себе  подчиняет  -  власть,
предназначенная скорее для того, чтобы силы производить, заставлять их расти
и их  упорядочивать, нежели для того, чтобы ставить им заслон, заставлять их
покориться  или  их  разрушать.  Право  на  смерть  с  тех  пор обнаруживает
тенденцию перейти - или, по крайней  мере, опереться - на требования власти,
которая  управляет  жизнью, и  упорядочивать  себя  тем,  что эти требования
провозглашают. Эта смерть, которая основывалась на праве суверена защищаться
или  требовать  защиты,  предстает  теперь  только  изнанкой  права, которым
обладает  социальное тело,- права обеспечивать свою  жизнь,  поддерживать  и
приумножать ее. Никогда, однако, войны не были  столь кровавыми, как теперь,
начиная  с XIX века,  и никогда прежде, при прочих равных условиях, правящие
режимы не производили такие массовые бойни  по отношению к своим собственным
народам. Но эта чудовищная власть смерти - и именно это, быть может,  и дает
ей часть ее силы и  того цинизма,  с каким  она столь далеко раздвинула свои
границы,-  выдает себя  в качестве дополнения  к  власти, которая позитивным
образом  осуществляется  над  жизнью,   которая  берется  ею  управлять,  ее
усиливать  и  умножать,  осуществлять  педантичный  контроль  над  ней и  ее
регулирование  в  целом. Войны не ведутся  больше во имя  суверена, которого
нужно защищать,- они ведутся теперь во имя всех; целые народы стравлива-

   {i}240{/i}
   ют друг с другом, чтобы они  друг  друга  убивали во имя  необходимости
жить.  Бойни  стали  жизненно необходимыми.  Именно  в  качестве управляющих
жизнью и выживанием,  телами  и  родом, стольким  режимам  удалось развязать
столько  войн,  заставляя  убивать  столько  людей.  И  благодаря  повороту,
замыкающему  круг, чем  больше  технология  войн разворачивает  их в сторону
полного  истребления,   тем  больше,  действительно,   решение,  которое  их
развязывает или  их прекращает,  подчиняется  голым соображениям  выживания.
Ядерная ситуация сегодня - это только конечная  точка этого процесса: власть
предавать  одну  часть населения  тотальной  смерти  есть оборотная  сторона
власти гарантировать другой части сохранение ее существования. Принцип: мочь
убивать,  чтобы  мочь жить*, на  который  опиралась  тактика  сражений, стал
стратегическим принципом  отношений между государствами. Но существование, о
котором  теперь  идет  речь,  -   это  уже   не   существование  суверенного
государства, но биологическое существование населения. Если геноцид и впрямь
является  мечтой  современных режимов  власти,  то  не потому,  что  сегодня
возвращается  прежнее право убивать;  но потому, что власть располагается  и
осуществляется   на   уровне   жизни,  рода,  расы  и   массовых   феноменов
народонаселения.
   На  другом  уровне я  мог  бы  взять пример смертной  казни.  В течение
долгого времени  она наряду с  войной  была еще одной формой права меча; она
представляла собой ответ  суверена тому,  кто  бросает вызов его  воле,  его
закону,  его особе. Тех, кто умирает на  эшафоте -  в противоположность тем,
кто умирает на войне,- становилось все меньше и меньше. Но одних становилось
меньше,  а других - больше  в силу одних и тех  же  причин. С тех  пор,  как
власть взяла  на себя функцию  заведовать жизнью, применение  смертной казни
становилось все более и более затруднительным

   {i}241{/i}
   вовсе  не  в  связи  с  появлением  гуманных  чувств,  но  в силу самих
оснований существования власти и логики ее отправления. Каким образом власть
может  осуществлять свои высшие полномочия,  приговаривая  к смерти, если ее
главнейшая роль состоит в том, чтобы  обеспечивать, поддерживать, укреплять,
умножать жизнь и ее  упорядочивать?  Для такой власти  смертная  казнь - это
одновременно  предел, позор и противоречие*. Отсюда тот факт, что ее удалось
сохранить  лишь  за  счет   апелляции   к  чудовищности   преступника,   его
неисправимости  и  к  задаче охраны общества,  а не  к чрезвычайности самого
преступления.
   На законном основании теперь  убивают тех,  кто представляет для других
своего рода биологическую опасность.
   Можно  было бы сказать, что прежнее право {i}заставить{/i} умереть  или
{i}сохранить{/i}  жизнь  было  замещено  властью {i}заставить{/i}  жить  или
{i}отвергнуть{/i}   в   смерть.   Этим,   быть  может,   и   объясняется  та
дисквалификация  смерти,  знаком   которой   выступает  недавний  выход   из
употребления  сопровождавших  ее  ритуалов.  Усердие,  с  которым  стараются
замолчать  смерть,  связано  не  столько с  той неизвестной  ранее тревогой,
которая якобы делает ее невыносимой для наших обществ, сколько с тем фактом,
что  процедуры власти  неизменно от нее отворачиваются. Будучи переходом  из
одного  мира  в другой,  смерть была  сменой  владычества земного на другое,
несопоставимо  более могущественное; пышное зрелище, которым ее  обставляли,
было из разряда политической церемонии.  Именно на жизнь и по  всему ее ходу
власть устанавливает теперь свои капканы; смерть же  теперь - ее предел, то,
что  от  нее  ускользает;   смерть   становится   самой   потаенной   точкой
существования,  самой  "частной"   точкой.   Самоубийство,   которое  прежде
считалось преступлением, поскольку было способом присвоить себе право на

   {i}242{/i}
   смерть, отправлять которое  мог  лишь суверен  -  тот ли что  здесь, на
земле, или тот, что там, по ту сторону,- не нужно удивляться, что именно оно
стало  в ходе XIX  века одной  из  первых  форм поведения,  вошедших в  поле
социологического анализа; именно  оно заставило появиться - на границах  и в
зазорах осуществляющейся  над жизнью власти - индивидуальное и частное право
умереть. Это  упорствование  в том, чтобы умирать,- такое странное и, тем не
менее,   такое  регулярное,  такое   постоянное  в  своих   проявлениях,  а,
следовательно,  столь  мало  объяснимое   индивидуальными  особенностями   и
случайными  обстоятельствами,  - это  упорствование  было  одним  из  первых
потрясений того общества, где политическая власть как раз  только что  взяла
на себя задачу заведовать жизнью.
   Конкретно говоря,  эта власть над жизнью уже с  XVII века развивалась в
двух основных формах;  формы  эти,  впрочем, не являются антитетичными;  они
представляют собой, скорее, два  полюса  развития,  связанных друг с  другом
целым пучком посредующих отношений. Один из этих полюсов - тот, кажется, что
сформировался первым,- был центрирован вокруг тела,  понимаемого как машина:
его дрессура, увеличение его способностей, выкачивание его сил, параллельный
рост  его  полезности  и  его покорности,  его  включение  в  эффективные  и
экономичные  системы контроля - все  это обеспечивалось процедурами  власти,
которые составляют  характерную  особенность {i}дисциплин{/i}  тела{i},-{/i}
целая {i}анатома-политика  человеческого тела.{/i} Второй,  сформировавшийся
несколько позже, к середине XVIII века, центрирован вокруг тела-рода, вокруг
тела, которое пронизано механикой живого и  служит опорой  для биологических
процессов:   размножения,  рождаемости   и   смертности,   Уровня  здоровья,
продолжительности жизни, долголетия - вместе со всеми условиями,  от которых
мо-

   {i}243{/i}
   жет   зависеть   варьирование   этих   процессов;   попечение   о   них
осуществляется   посредством  целой  серии  вмешательств  и  {i}регулирующих
способов  контроля  -{/i}   настоящая  {i}био-политика  народонаселения.{/i}
Дисциплины тела и  способы регулирования  населения образуют те  два полюса,
вокруг которых развернулась  организация власти  над  жизнью.  Учреждение на
протяжении классической  эпохи  этой  великой  технологии  с двойным  лицом:
анатомическим   и  биологическим,  индивидуализирующим  и   специфицирующим,
обращенным  в сторону  достижений  тела  или  в  сторону  процессов  жизни,-
учреждение этой технологии характеризует власть, высшим делом которой отныне
является уже,  быть  может, не убивать,  но инвестировать  жизнь  от края до
края.
   Прежнее могущество смерти, в котором символизировалась власть суверена,
теперь  тщательно  скрыто  управлением  телами  и  расчетливым  заведованием
жизнью.  Быстрое развитие в классическую эпоху  различных  дисциплин:  школ,
коллежей,  казарм,  мастерских;  появление  в  поле политических  практик  и
экономических  наблюдений  проблем  рождаемости,  долголетия,  общественного
здоровья, жилища, миграции; словом - взрыв различных и многочисленных техник
подчинения тел и контроля за населением.  Так открывается  эра "био-власти".
Два направления,  в которых  она  развивается,  еще в  XVIII  веке предстают
отчетливо разделенными. Со  стороны  дисциплины - это такие  институты,  как
армия или школа; это - размышления о  тактике,  об обучении  и воспитании, о
порядке  обществ, размышления, которые  простираются  от  собственно военных
анализов  Маршала де  Сакса до политических мечтаний Гибера или  Сервана. Со
стороны же способов регулирования народонаселения  - это  демография, оценка
отношения между ресурсами и жителями, это - составление статисти-

   {i}244{/i}
   ческих  таблиц  богатств   и  их  обращения,  жизней   и  их  возможной
продолжительности: Кенэ, Моо, Зюс-мильх. Философией "идеологов"* как теорией
идеи,  знака,  индивидуального генезиса  ощущений, но  также и  как  теорией
социального сочетания интересов, "идеологией" как теорией обучения, но также
и   как  теорией   общественного   договора  и  упорядоченного  формирования
социального тела,- всем этим и конституировался, несомненно, тот абстрактный
дискурс, в рамках которого попытались  согласовать эти  две техники  власти,
чтобы  сделать  из этого некую общую теорию. На самом деле  сочленение  этих
техник  произойдет  не  на   уровне  спекулятивного  дискурса,  но  в  форме
конкретных  устройств, которые в  XIX  веке  и образуют  великую  технологию
власти:  диспозитив  сексуальности будет одним  из них,  и  одним  из  самых
важных.
   Эта  био-власть  была, без сомнения, необходимым  элементом  в развитии
капитализма,  которое  могло  быть  обеспечено  лишь  ценою  контролируемого
включения   тел   в  аппарат   производства   и  через  подгонку   феноменов
народонаселения к  экономическим  процессам.  Но развитие это потребовало  и
большего: понадобился рост и того  и другого - понадобилось усиление  обоих,
но   одновременно   их  доступность  для  использования  и  их  послушность;
понадобились  методы власти, пригодные  для приумножения сил,  способностей,
жизни вообще,-  но так,  однако, чтобы не затруднить  подчинение себе  всего
этого;  если  складывание   крупных  государственных  аппаратов  в  качестве
{i}институтов{/i}   власти    способствовало   сохранению   производственных
отношений,  то первые элементы  анатомо- и био-политики - созданные в  XVIII
веке  в  качестве  {i}техник{/i}  власти,  присутствующих  на  всех  уровнях
социального тела и используемых весьма различными институтами (как семьей,

   {i}245{/i}
   так и армией, как школой, так и полицией, как индивидуальной медициной,
так и управлением людскими общностями),- эти элементы действовали  на уровне
экономических процессов,  их развертывания, равно как и сил, которые  в  них
задействованы  и   их  поддерживают;  они  выступали  также  и  как  факторы
социальной сегрегации  и иерархизации,  оказывая действие на соответствующие
силы тел  и общностей, обеспечивая отношения господства и эффекты гегемонии;
подгонка   накопления   людей   к  накоплению   капитала,  сочленение  роста
человеческих  групп с  экспансией производительных сил и с  дифференциальным
распределением  прибыли   -   все  это  стало  отчасти  возможным  благодаря
отправлению био-власти в ее многообразных формах и приемах. Инвестирование в
живое тело, признание  высокой его ценности и распределенное управление  его
силами были в тот момент необходимы.
   Известно, сколько  раз ставился вопрос  о роли аскетической  морали при
начальном  формировании  капитализма; но  то,  что  произошло в XVIII веке в
некоторых  странах Запада и что закрепилось развитием капитализма,- это иной
феномен  и,  возможно,  гораздо  большего  масштаба,  чем эта  новая мораль,
которая, казалось, дисквалифицирует тело; это было не меньше, чем вступление
жизни в историю,- я хочу  сказать:  вступление феноменов, свойственных жизни
человеческого рода, в порядок знания и власти - в поле политических  техник.
Речь идет не  о  том,  что именно в этот момент  и произошел первый  контакт
жизни и истории. Напротив, давление биологического на историческое в течение
тысячелетий было чрезвычайно  сильным.  Эпидемия  и голод  образовывали  две
важнейшие  драматические  формы  этого отношения,  которое,  таким  образом,
пребывало  размещенным под знаком смерти; экономическое, а  главным  образом
сельскохозяйственное развитие в

   {i}246{/i}
   XVIII  веке,  увеличение  производительности   и  ресурсов,  еще  более
быстрое,  чем  демографический   рост,  которому  оно   благоприятствовало,-
благодаря  своего рода круговому процессу все  это способствовало некоторому
ослаблению этих глубинных угроз: не считая нескольких рецидивов, эра великих
опустошений  -  голода  и  чумы  -   закончилась  незадолго  до  французской
революции; смерть перестает уже прямо и неотступно  преследовать жизнь. Но в
то же время этому ослаблению содействовало и развитие знаний о жизни вообще,
и  усовершенствование сельскохозяйственных техник,  равно как и наблюдения и
меры, направленные  на  жизнь и  выживание людей,-  относительное  овладение
жизнью отодвигало некоторые из неотвратимых угроз смерти. В обретенном таким
образом  пространстве  действия,  организуя  и  расширяя его,  разного  рода
технологии  власти  и  знания  принимают  во   внимание   процессы  жизни  и
принимаются  их  контролировать и  изменять.  Западный  человек  мало-помалу
узнает, что значит  быть видом живого в  мире  живого, иметь  тело,  условия
существования,  статистическую  продолжительность  жизни,  индивидуальное  и
коллективное здоровье, силы, которые можно изменять, и пространство, где они
могут  быть распределены оптимальным  образом.  Несомненно, впервые  за  всю
историю биологическое здесь отражается в политическом; "жить" - этот факт не
выступает уже больше недоступным подпольем, лишь изредка обнаруживающим себя
в  случайности смерти и в ее неизбежности; факт  этот частично  переходит  в
поле контроля со стороны знания и вмешательства власти. Эта последняя теперь
уже  имеет  дело не только с субъектами права,  крайний способ  обращения  с
которыми -  смерть,  но с живыми существами, и тот способ обращения, который
власть теперь по отношению к ним сможет отправ-

   {i}247{/i}
   лять, должен располагаться отныне на уровне  самой же жизни; именно это
бремя опеки над жизнью, а  не угроза смерти тела позволяет власти  добраться
до жизни. Если можно называть "био-историей" те давления,  благодаря которым
движения  жизни  и  процессы  истории  интерферируют  друг  с  другом, тогда
следовало  бы говорить  о  "био-политике",  чтобы обозначить то,  что вводит
жизнь  и ее  механизмы в сферу  явных расчетов и превращает власть-знание  в
фактор  преобразования человеческой жизни;  и  вовсе  нельзя сказать,  чтобы
жизнь была целиком  интегрирована в техники, которые над  ней властвуют и ею
управляют,- она беспрерывно  от них ускользает. За пределами западного  мира
голод  существует, причем в масштабах  гораздо больших, чем  когда  бы то ни
было; и  биологические опасности,  которым подвергается вид, тут,  возможно,
еще  большие,  во  всяком  случае  -  более  серьезные,  чем   до   рождения
микробиологии.  Но  то,  что можно  было  бы  назвать "порогом биологической
современности"  общества, располагается  в  том  месте,  где  вид  входит  в
качестве  ставки в  свои собственные  политические стратегии.  На протяжении
тысячелетий  человек  оставался  тем,  чем он  был  для  Аристотеля: живущим
животным, способным, кроме того, к политическому существованию;  современный
же  человек-  это  животное,  в  политике  которого его жизнь  как  живущего
существа ставится под вопрос.
   Эта трансформация  имела значительные последствия.  Излишне  настаивать
тут  на  разрыве, который произошел тогда в распорядке научного дискурса,  и
том  способе,  которым  двоякая проблематика жизни  и человека  пронизала  и
перераспределила  порядок  классической эпистемы*. Если вопрос о человеке  и
был поставлен - в его специфике как живущего и в  его специфике по отношению
к другим живущим,- то причину этого следовало бы искать в новом способе

   {i}248{/i}
   отношения истории и  жизни: в том двойственном положении жизни, которое
ставит  ее  одновременно  и  вне  истории  -  в  качестве  ее  б