ыл  отступником  от  закона, гомосексуалист
является теперь видом.
   Как являются видами и все мелкие извращенцы, которых психиатры XIX века
энтомологизировали,   давая   им   прихотливые   крещальные    имена:   есть
эксгибиционисты Лазега, фетишисты Бине, зоофилы и
   _______
   1 {i}Westphal.Archlv fur Neuralogie,{/i} 1870.

   {i}142{/i}
   зооэрасты Крафт-Эбинга,  ауто-моносексуалисты Роледера, появятся  еще и
миксоскопофилы, гинекомасты,  пресбиофилы,  сексоэстетические  извращенцы  и
диспарейные  женщины. Эти  красивые  имена ересей  отсылают к некой природе,
которая  вроде  бы  забывает  о  себе  настолько,  что преступает закон,  но
достаточно помнит о себе, чтобы продуцировать  все новые виды даже там,  где
уже нет  порядка.  Механика  власти,  которая настойчиво преследует  всю эту
разномастность, настаивает на  том, что ее  можно уничтожить лишь придав  ей
постоянную и видимую аналитическую реальность: она погружает ее  в тела, она
подкладывает ее под  поведение, она делает из  нее  принцип  классификации и
интеллигибельности,  она  конституирует  ее  как  условие  существования   и
естественный  порядок  беспорядка.  Что  же  -  исключение  всей  этой  тьмы
отклоняющихся  сексуальностей?  Отнюдь  -  лишь  спецификация,  региональное
отвердевание каждой из них. Речь идет о том, чтобы, рассеивая их, посеять их
в реальности, во-плотить их в индивиде.
   3. Чтобы  эта  форма  власти  осуществлялась,  она  в  гораздо  большей
степени,  чем  старые  запреты,  требует  постоянных,  внимательных  и  даже
любопытствующих  присутствий; она предполагает  разного  рода близости;  она
действует через обследования и постоянные наблюдения; она нуждается в обмене
дискурсами  через вопросы,  вымогающие  признания,  и  через  откровенности,
выходящие за пределы вопросов. Она подразумевает  физический  подход и  игру
интенсивных  ощущений.  Медикализация  необычного  сексуального  оказывается
одновременно и последствием и инструментом этого. Внедренные в тело, ставшие
глубинным  характером  индивидов, причуды секса релевантны некой  технологии
здоровья  и  патологии.  И,  напротив,  с  того  момента  как  сексуальность
становится чем-то медицинским или чем-то, допус-

   {i}143{/i}
   кающим медикализацию, е± - точно так же,  как и повреждение, дисфункцию
или симптом  - нужно отправляться подстерегать в глубине  организма,  или на
поверхности кожи,  или среди любых знаков поведения. Власть,  таким образом,
взяв на себя заботу  о сексуальности, берет на  себя обязательство входить в
соприкосновение  с  телами;  она  ласкает  их  глазами;  она интенсифицирует
определенные  их области;  она  электризует  поверхности;  она драматизирует
беспокоящие моменты. Она берет  сексуальное тело в  охапку. Это, несомненно,
повышение эффективности  и расширение контролируемой  области. Но это  также
сенсуализация  власти  и  выгода  для удовольствия. Что  производит  двойной
эффект:  власть получает импульс от  самого  своего осуществления;  волнение
вознаграждает  надзирающий   контроль  и  несет  его  дальше;  интенсивность
признания дает новый толчок любопытству опросника; обнаруженное удовольствие
приливает к  окружающей его  власти.  Но  ведь  столько назойливых  вопросов
обособляет  удовольствия  того,  кто  должен отвечать;  взгляд их фиксирует,
внимание выделяет их и оживляет. Власть функционирует как призывный механизм
- она  притягивает,  она извлекает те странности,  за которыми сама неусыпно
следит.  Удовольствие  распространяется  на преследующую его власть;  власть
закрепляет удовольствие, которое она только что выгнала из его логова.
   Медицинский осмотр, психиатрическое обследование, педагогический отчет,
семейный контроль  вполне могут  иметь в качестве своей общей и  зримой цели
говорить "нет" всем  заблудшим и бесплодным формам сексуальности  - на самом
деле все они осуществляются под  действием двойного импульса: удовольствия и
власти. Удовольствия - отправлять  власть, которая расспрашивает, надзирает,
выслеживает, шпионит, обыскивает, ощупывает, извлекает на свет; а с другой

   {i}144{/i}
   стороны - удовольствия, которое разгорается от того, что ему приходится
ускользать от этой власти, от нее убегать, ее обманывать или ее маскировать.
Власти - которая позволяет пленять себя  как  раз тем удовольствиям, которые
она  преследует; и наряду с ней - власти, утверждающей  себя  в удовольствии
себя демонстрировать, в удовольствии соблазнять или сопротивляться. Пленение
и соблазнение; столкновение и взаимное усиление: родители и дети, взрослый и
подросток,  воспитатель  и  ученики,  врачи   и  больные,  психиатр  с   его
истерическими пациентами  и извращенцами,- все эти персонажи, начиная с  ХIX
века,  беспрерывно  разыгрывали этот сценарий. Эти призывы и  эти умолчания,
эти  круговые  побуждения  оборудовали  вокруг  секса  и  тела  не  какие-то
непроходимые границы, но {i}нескончаемые спирали{/i} власти и удовольствия.
   4.   Отсюда-  эти  {i}диспозитивы  сексуального  насыщения,{/i}   столь
характерные для социального пространства и ритуалов XIX века. Часто говорят,
что  современное  общество попыталось  редуцировать  сексуальность к паре  -
гетеросексуальной и, насколько возможно,- легитимной. Но точно так же  можно
было бы сказать, что оно если и не  изобрело, то  по крайней  мере тщательно
оборудовало и заставило размножаться группы с многочисленными элементами и с
циркулирующей сексуальностью: дистрибуция точек власти, иерархи-рованных или
приходящих в  столкновение; "преследуемые" удовольствия -  удовольствия,  за
которыми охотятся  и  которые желают; частичные формы сексуальности, которые
терпят и  поддерживают; формы  близости, которые  выдают  себя за  процедуры
надзора и которые осуществляются как механизмы  интенсификации; индуцирующие
контакты.
   Так обстоит дело  с  семьей, или скорее,  быть может, с  домочадцами: с
родителями, детьми, в некоторых {i}случаях. -{/i} со слугами. Семья XIX века
- действитель-

   {i}145{/i}

   но ли это ячейка моногамной супружеской жизни? Быть может, до известной
степени  это и так. Но  точно  так  {i}же{/i}  является она  и  некой  сетью
удовольствий-властей,  сочлененных соответственно  точкам,  многочисленным и
находящимся в  доступных  трансформации  отношениях.  Разделение взрослых  и
детей,  полярное   разведение  спален  для  родителей  и  детей   (что  было
канонизировано в этом веке вместе с возникновением массовых форм застройки),
до  известной  степени  разделение  мальчиков  и  девочек,   неукоснительные
предписания  по   уходу  за  грудными   младенцами  (правила   вскармливания
материнским   молоком,   гигиена),   настороженное   внимание    к   детской
сексуальности,  предположительно  опасные  последствия  мастурбации,  особое
значение, придаваемое периоду полового созревания, методы надзора, внушаемые
родителям,  увещевания, секреты и страхи, одновременно и важное и вызывающее
опасения присутствие слуг,- все это делает из  семьи, даже сведенной к своим
минимальным  размерам,  сложную  сеть,  насыщенную  многочисленными  формами
сексуальности,   фрагментарными   и  подвижными.   Сведение  всего  этого  к
супружеским  отношениям,  даже если и  проецировать их в  форме запрещенного
желания также и на детей, конечно же, не ведет к пониманию этого диспозитива
семьи, который является по отношению к  сексуальностям  не столько принципом
запрета,   сколько   механизмом   побуждения  и  умножения.   Школьные   или
психиатрические заведения с их многочисленным  населением, их иерархией,  их
пространственным устройством, их  системой  надзора конституируют, наряду  с
семьей,  некий  иной  способ  распределять   игру  разных   форм  власти   и
удовольствия; но и  эти  заведения очерчивают  своего  рода области высокого
насыщения  сексуальным  -  с привилегированными пространствами и  ритуалами,
такими, как классная комната, спальня, визит или кон-

   {i}146{/i}
   сультация. Если  что здесь и запрашивается  и устанавливается,  так это
формы сексуальности - не супружеской, не гетеросексуальной, не моногамной.
   "Буржуазное" общество XIX века,  как впрочем, без сомнения, еще и наше,
является обществом извращения - извращения взрывающегося и разлетевшегося во
все стороны.  И это отнюдь не в  смысле  лицемерия, ибо  ничто не было более
явным  и более многословным,  ничто  не стало  более явно  предметом заботь!
дискурсов  и  институций. Не потому вовсе, что, пожелав воздвигнуть  слишком
строгий и слишком  общий барьер против сексуальности, общество якобы вопреки
себе дало повод для настоящего расцвета извращений и для  обширной патологии
сексуальных инстинктов.  Речь тут  идет скорее о  типе  власти,  которую это
общество заставило функционировать на теле и на сексе.  Эта власть выступает
как  раз  отнюдь  не в  форме  закона  или  в  качестве последствия действия
какого-то  определенного запрета.  Напротив, она осуществляет  свое действие
через умножение отдельных форм  сексуальности.  Она не фиксирует границу для
сексуальности,  но она распространяет  различные формы сексуальности, следуя
за ними по линиям бесконечного внедрения. Власть не исключает сексуальность,
но включает ее в тело как способ спецификации индивидов. Власть не старается
избежать сексуальности, но притягивает ее вариации посредством спиралей, где
удовольствие  и  власть друг друга усиливают;  не  устанавливает барьеры, но
оборудует  места  максимального   насыщения.  Она  производит  и   фиксирует
сексуальную  разнородность. Современное общество  является извращенным вовсе
не  вопреки своему  пуританству  и  не  в силу  отраженного действия  своего
лицемерия,- оно является извращенным на самом деле и прямо: -на  самом деле,
ибо многообразные сексуальности-те, что появляются соответственно различным

   {i}147{/i}
   возрастам  (сексуальность  младенца  или  сексуальность  ребенка  более
старшего  возраста), те, что поселяются внутри  особого рода пристрастий или
эротических практик (сексуальность гомосексуалиста,  ге-ронтофила, фетишиста
и  др.),  те, которые диффузным  образом делают вклады в различные отношения
(сексуальный  характер отношений  между  врачом  и  пациентом,  педагогом  и
учеником,  психиатром  и   душевнобольным),  те,  что  обитают  в  различных
пространствах  (сексуальность  дома,  школы,  тюрьмы),-  все  они   являются
коррелятами вполне определенных процедур  власти. Не следует думать, что все
эти вещи, до поры до времени терпимые, привлекли к  себе внимание и получили
уничижительную оценку тогда,  когда  ролью  регулятива захотели наделить тот
один-единственный тип сексуальности, который способен воспроизводить рабочую
силу и форму семьи. Эти многообразные поведения на самом деле были извлечены
из человеческих тел  и из их удовольствий; или, скорее, они в них отвердели;
с помощью многообразных диспозитивов власти  они были призваны, извлечены на
свет, обособлены,  усилены и воплощены.  Рост  извращений не  есть  тема для
морализации,  тема,  которая якобы  неотступно преследовала щепетильные  умы
викторианцев. Это есть реальный  продукт наложения некоторого типа власти на
тела и  их  удовольствия. Может  статься,  что  Запад  оказался  неспособным
изобрести  новые  удовольствия  и,  уж  конечно,  он не  открыл  неизвестных
пороков.  Но он определил  новые  правила игры  власти и удовольствия. В ней
проступил  застывший   лик  извращений;   -   прямо,  ибо   эта  имплантация
множественных перверсий не является  насмешкой сексуальности,  которая мстит
власти, предписавшей ей  чрезмерно подавляющий закон. Точно так  же  речь не
идет о парадоксальных формах удовольствия, которые обраща-

   {i}148{/i}
   ются  на  власть, чтобы  сделать в  нее вклады  в  форме "удовольствия,
которое    должно    испытать".    Имплантация    перверсий    есть    некий
эффект-инструмент:
   именно  благодаря  обособлению,  усилению и  укреплению  периферических
сексуальностей эти отношения власти к сексу и к удовольствию разветвляются и
размножаются,   размежевывают  тело  и  пропитывают  собой  различные  формы
поведения.  На  этой  передовой  линии  власти  и  обосновываются  различные
сексуальности, рассредоточенные и  прикрепленные к тому или иному  возрасту,
месту,   пристрастию,   к   тому  или   иному  типу   практик.   Размножение
сексуальностей  через  расширение  власти;  повышение цены  власти,  которой
каждая  из  этих  региональных  сексуальностей  предоставляет  плацдарм  для
интервенции:  это сцепление,  особенно начиная  с XIX века, обеспечивается и
воспроизводится  посредством   бесчисленных  экономических   выгод,  которые
благодаря  посредничеству медицины, психиатрии,  проституции  и  порнографии
оказываются   подключенными   одновременно   как  к   этому   аналитическому
приумножению удовольствия, так и  к  этому повышению цены контролирующей его
власти. Удовольствие и  власть не упраздняют друг друга; они не противостоят
друг другу; они следуют друг за другом, чередуются друг с другом и усиливают
друг друга. Они сцеплены друг с другом соответственно  сложным и  позитивным
механизмам возбуждения и побуждения.
   Следует, стало быть, отбросить гипотезу, что современные индустриальные
общества  открыли эпоху возрастающего  подавления секса. Мы присутствуем  не
просто при взрыве еретичных форм сексуальности. Но главным образом при том -
и это чрезвычай-, но важная точка,- что некий диспозитив, весьма отличный от
закона,  даже  если  он   локально  и  опирается  на  процедуры  запрещения,
обеспечивает - с по-

   {i}149{/i}
   мощью  целой сети сцепленных  друг с другом  механизмов  -  размножение
специфических  удовольствий,  умножение разнородных сексуальностей.  Ни одно
другое общество,  говорят, не  было якобы столь преувеличенно  стыдливым,  и
никогда инстанции власти не вкладывали столько заботы  в  то,  чтобы сделать
вид, будто они не ведают  о  том, что они  запрещают,-  как  если бы они  не
хотели  иметь  с  этим  ничего  общего.  Выясняется,   однако,  нечто  прямо
противоположное, по крайней  мере при  самом общем  обзоре: никогда не  было
большего  числа  центров  власти;  никогда  не  было  так  много  явного   и
многословного внимания; никогда не  было больше контактов и круговых связей;
никогда  не  было  большего  количества  очагов,  где  разгораются  -  чтобы
распространяться  затем  дальше  и  дальше  - интенсивность  удовольствия  и
настойчивость власти.


   III. Scientia sexualis

   Полагаю, мне уступят первые  два пункта; думаю, согласятся считать, что
в  течение   вот   уже   трех  веков  дискурс  о   сексе  оказывался  скорее
приумноженным, нежели разреженным; и  что  если  он и нес с  собой запреты и
ограничения, то при  этом -  и неким гораздо более фундаментальным образом -
он   обеспечивал   уплотнение  и   имплантацию   всего   этого  сексуального
многообразия.  Тем  не  менее кажется,  что все это играло  главным  образом
защитную   роль.  Столько  о  нем   говорить,  находить  его   размноженным,
расчлененным  и специфицированным именно там, куда  его  вставили,-  по сути
дела,  это  будто  бы   и  значит   пытаться   просто   замаскировать  секс:
дискурс-экран, дисперсия-избегание. И, по крайней  мере до Фрейда, дискурс о
сексе - дискурс  ученых и теоретиков -  никогда якобы  не прекращал скрывать
то,  о  чем он  говорил. Можно было бы принять  все эти сказанные вещи,  эти
скрупулезные предос-

   {i}150{/i}
   торожности   и   детальные   анализы   за   многочисленные   процедуры,
предназначенные для того,  чтобы избежать эту невыносимую, слишком гибельную
истину о  сексе.  И  самый факт, что притязали говорить о нем с  очищенной и
нейтральной   точки   зрения  науки,   является  весьма  показательным.  Это
действительно была наука, построенная  на умолчаниях, поскольку, обнаруживая
свою неспособность или  нежелание говорить о сексе как таковом, она касалась
главным   образом   его  отклонений,  перверсий,   причудливых   исключений,
патологических упразднений или болезненных обострений. Это была также наука,
подчиненная  императивам некой  морали, разделения  которой она повторила  в
форме разновидностей  медицинской  нормы. Под предлогом  говорить истину она
повсюду разжигала страхи;  малейшим колебаниям сексуальности она приписывала
целую  воображаемую  династию   несчастий,  которым   суждено  отзываться  в
поколениях;  она объявила  опасными для  общества  в  целом  тайные привычки
застенчивых и  маленькие пристрастия,  самые  что  ни  на есть уединенные; в
конце  необычных удовольствий она поставила ни больше ни меньше как смерть -
смерть индивидов, поколений и рода.
   Она, таким образом, оказалась связанной с  некой медицинской практикой,
настойчивой  и  нескромной, скороговоркой оповещающей о  своих  отвращениях,
скорой  на то,  чтобы бежать на помощь закону и общественному мнению, скорее
угодливой перед  силами порядка, нежели  послушной  требованиям истинного. В
лучшем  случае  непроизвольно  наивная,  но  чаще  всего  намеренно  лживая,
пособница того, что она изобличает, надменная и задиристая,- она  установила
настоящее распутство патологического, характерное для кончающегося XIX века.
Такие  врачи,  как  Гарнье,  Пуйе,  Ладусет   были  во  Франции  бесславными
живо-писателями этого, как Ролина - его певцом. Но - по

   {i}151{/i}
   ту сторону этих удовольствий-расстройств - эта наука требовала для себя
и  других властных  полномочий; она  выставляла  себя  в качестве  верховной
инстанции в том,  что касается  требований гигиены, соединяя  древние страхи
венерической болезни с новыми темами асептики, великие эволюционистские мифы
с новыми институтами  общественного здоровья; она  претендовала на то, чтобы
обеспечить физическую  крепость и моральную  чистоту  социального  тела; она
обещала  устранить  неполноценных  индивидов,  всякого  рода  дегенератов  и
вырождающиеся популяции. Во имя биологической и исторической настоятельности
она  оправдывала  различные формы  государственного расизма, в таком  случае
неизбежного. Она обосновывала расизм как "истину".
   Если сравнить эти дискурсы о человеческой сексуальности с тем, чем была
в то же самое время  физиология размножения животных и растений, различие не
может не поражать. Слабость их содержания - я даже не говорю о научности, но
об элементарной рациональности - ставит их особняком в истории  знания.  Они
образуют  странную  смешанную  зону. На протяжении  ХIX  века  секс  кажется
вписанным в  два  весьма  различных  регистра  знания: биологии размножения,
которая   непрерывно   развивалась    в   соответствии   с   общей   научной
нормативностью,  и  медицины  секса,  которая  подчинялась  совершенно  иным
правилам  формирования.  Между  ними  не  было  никакого  реального  обмена,
никакого взаимного структурирования. Первая сыграла по  отношению  ко второй
роль более чем отдаленной и к  тому же весьма фиктивной гарантии: глобальное
поручительство, под прикрытием которого моральные препятствия, экономические
или политические предпочтения, традиционные страхи  могли  быть переписаны в
наукообразном словаре. Все происходит так, как если бы некое фундаментальное
сопро-

   {i}152{/i}
   тивление противостояло тому, чтобы о человеческом сексе, его коррелятах
и его  эффектах  держать речь в рациональной форме.  Такой  сдвиг  указывает
вроде  бы на то, что  подобного рода дискурс преследует цель  не высказывать
истину,  но  лишь  во  что  бы  то  ни стало помешать  этой истине  там себя
обнаруживать.  За различием физиологии размножения и  медицины сексуальности
следовало бы  видеть  нечто большее,  нежели  только  неравномерный  научный
прогресс  или  перепад форм рациональности:  как если бы  одна  находилась в
ведении  безмерной  воли к знанию,  которая  поддерживала институт  научного
дискурса  на  Западе,  тогда  как  другая принадлежала  бы  упорной  воле  к
незнанию.
   Неоспоримо:  на