на  способах  и  техниках,  с  помощью  которых  их вырабатывают,  на
занятиях, которые позволяют  сделать  самого себя объектом  познания,  и  на
практиках, которые позволяют трансформировать присущий

   {i}303{/i}
   индивиду  способ  бытия.  Эти виды морали,  "ориентированной  на этику"
(которые  необязательно совпадают  с моралью так  называемого  аскетического
отрешения),  были  наряду  с  формами  морали, "ориентированной  на кодекс",
чрезвычайно важны в  христианстве:  иногда они  соседствовали друг с другом,
иногда  находились  в  состоянии  соперничества  и конфликта,  иногда  же  -
соглашения.
   Итак, складывается  впечатление, по  крайней мере на первый взгляд, что
моральные  размышления в  греческой или  греко-римской  античности в гораздо
большей степени были ориентированы на практики себя и на вопросы  [греч.]'а,
чем  на  кодификацию  поведения  и  на  строгое определение  дозволенного  и
запрещенного. Если исключить {i}Государство{/i} и {i}Законы,{/i} найдется не
много апелляций к принципу кодекса, который детально определял бы надлежащее
поведение, к  необходимости инстанции, должной  следить за исполнением этого
кодекса,  к  возможности наказаний, которые  налагались  бы  за  совершенные
нарушения. Даже  если необходимость  чтить  закон  и  обычаи -{i}-{/i} очень
часто подчеркивается, главное все же состоит не столько в содержании  закона
или  в  условиях  его  применения,  сколько  в  той  установке,  из  которой
проистекает  их  соблюдение.  Акцент  стоит  на  отношении  к  себе, которое
позволяет не давать увлечь себя желаниям  и удовольствиям,  сохранять  перед
ними  самообладание и превосходство, удерживать чувства  в  состоянии покоя,
пребывать свободным от всякого внутреннего рабства по отношению к страстям и
достигать  такого способа  бытия, которое может  быть определено  как полное
владение самим собой, или совершенный суверенитет себя над собой.
   Отсюда  проистекает  и  метод,  который  я реализовывал  в  ходе  этого
исследования сексуальной морали языческой и христианской античности: удержи-

   {i}304{/i}
   вать  в  уме различие между  элементами кодекса той или  иной  морали и
элементами  аскезы;  не  забывать  ни  об  их  сосуществовании,  ни  об   их
взаимоотношениях,  ни  об  их  относительной  автономности,  ни  о возможных
различиях  в  расстановке  акцентов;   учитывать  все  то,  что   указывает,
по-видимому, на  привилегированное положение, которое  занимают в этих видах
морали практики себя, равно  как и на тот интерес, который им выказывали, на
усилие,  которое  совершали,  чтобы их развивать, их усовершенствовать  и им
обучать, на споры, которые разгорались  вокруг  них.  Так что  следовало  бы
трансформировать вопрос,  который так часто задают  по  поводу непрерывности
или,  наоборот, разрыва,  существующих между  античными философскими формами
морали и  христианской  моралью: вместо  того,  чтобы спрашивать себя, какие
элементы  кодекса христианство могло позаимствовать у древней мысли, а какие
оно  добавило от себя,  определяя, что дозволено и  что запрещено  в порядке
сексуальности,  которая  при этом  предполагается неизменной,  следовало  бы
спросить  себя, каким образом - под видом  этой  непрерывности, переноса или
видоизменения  кодексов  -  были определены, модифицированы,  переработаны и
сделаны  более  разнообразными  формы отношения к себе и  связанные  с  ними
практики себя.
   Речь тут идет  не  о том,  что кодексы не важны  или что  они  остаются
неизменными.  Но  можно заметить, что они вращаются, в  конце концов, вокруг
нескольких весьма простых и весьма немногочисленных принципов: быть может, в
том, что  касается  порядка запретов,  люди не более изобретательны,  чем  в
случае порядка удовольствий. Постоянство самих кодексов также весьма велико:
заметное  размножение  кодификаций (касающихся  дозволенных  или запрещенных
мест, партнеров и жестов) произойдет в христианстве

   {i}305{/i}
   довольно  поздно. Зато, кажется,-  во  всяком случае, это  та гипотеза,
которую я  хотел  бы здесь испытать,-  существует  целое  поле историчности,
сложное  и  богатое, в плане способа,  каким индивид призывается  признавать
себя в качестве  морального субъекта сексуального  поведения. Речь  могла бы
идти  о  том,  чтобы  понять,  как  определялась  и  трансформировалась  эта
субъективация,   начиная   с   классической  греческой  мысли  и  вплоть  до
образования христианской доктрины и пастырства плоти.
   В этой книге я хотел бы отметить некоторые общие черты, характеризующие
тот  способ, каким сексуальное поведение было отрефлексировано  классической
греческой  мыслью в  качестве области  моральной оценки и  выбора. Отправной
точкой я возьму распространенное тогда понятие "использования удовольствий"*
-{i},{/i} [греч.] {i}-{/i} чтобы выделить способы  субъективации, к  которым
оно отсылает: этическую  субстанцию, типы подчинения, формы выработки себя и
моральную телеологию. Затем, отправляясь каждый раз от той или иной практики
-  будь  то распорядок  здоровой жизни, управление домашним  хозяйством  или
практика  любовного  ухаживания,-  каждая  из которых  обладала  в греческой
культуре  своим   собственным  существованием,   своим  статусом   и  своими
правилами, я  буду изучать,  каким образом  медицинская  и философская мысль
разрабатывала  это  "использование  удовольствий"  и сформулировала тематику
строгости, которой суждено было стать вновь и вновь повторяющейся на четырех
главнейших  осях  опыта: отношение к телу, отношение к супруге, отношение  к
мальчикам и отношение к истине**.


   ЗАБОТА ОБ ИСТИНЕ

   Беседа с Франсуа Эвальдом
   ф.Эвальд. {i}В{/i} Воле к знанию {i}был обещан скорый выход{/i} Истории
сексуальности. {i}Но выходит она восемь  лет спустя и по совершенно другому,
чем было объявлено, плану.{/i}

   М.Фуко. Я передумал. Работа, которая  не является  попыткой изменить не
только  то,  что  ты думаешь,  но  одновременно даже  и то, что ты  есть, не
очень-то захватывает. Я начал писать две  книги по первоначальному плану, но
очень  быстро  мне  это  надоело.  Мое  обещание  было  опрометчивым   и  не
соответствовало моим привычкам.
   Э. {i}Зачем же тогда было это делать?
   Ф.{/i} По причине  лени.  Я думал,  что  наступит  такой день, когда  я
заранее буду знать, что  я  хочу сказать, и когда мне останется лишь сказать
это.  Я вообразил,  будто  достиг, наконец,  такого возраста, когда можно не
делать ничего другого, как только разворачивать то, что имеешь в голове. Это
было одновременно и родом самомнения и потерей бдительности. Однако работать
- это значит решиться думать иначе, чем думал прежде*.
   Э. {i}Но читатель - он ведь всему поверил.{/i}
   Ф. Да, совесть  моя перед ним нечиста,  но одновременно я испытываю  по
отношению  к  нему  изрядное  доверие.  Читатель, как  и  слушатель  лекции,
прекрасно умеет отличать действительно проделанную ра-

   {i}309{/i}
   боту от такого случая, когда довольствуются изложением того, что есть в
голове. Возможно, он и будет разочарован, но только не тем, что я  не сказал
ничего такого, чего бы уже не говорил прежде.
   Э. Использование удовольствий {i}и{/i} Забота о  себе {i}воспринимаются
поначалу  как  позитивная работа  историка,  как  систематизация сексуальных
нравов в античности. Речь и в самом деле об этом?{/i}
   Ф. Это - работа историка, но с тем уточнением, что эти книги, как и те,
что я  писал раньше, представляют  собой  работы по  истории  {i}мысли*.{/i}
"История  мысли" же  означает не просто историю  идей  или представлений, но
также и попытку  ответить на следующий вопрос: как возможно конституирование
знания? Каким  образом мысль  как  нечто, имеющее отношение  к истине,  тоже
может иметь  историю? Вот тот вопрос,  который  был поставлен.  Меня волнует
вполне определенная проблема: возникновение морали -  в  той мере, в которой
она является размышлением о сексуальности, о желании, об удовольствии.
   Я хотел  бы, чтобы было ясно  понято: я занимаюсь не историей нравов  и
поведений,  не  социальной  историей сексуальной практики, но  историей  тех
способов, посредством которых удовольствия, желания  и сексуальные поведения
были  в античности  проблематизированы,  отрефлексированы и продуманы  в  их
отношении к  определенному  искусству  жить. Совершенно  очевидно,  что  это
искусство жить осуществлялось на деле лишь небольшой группой людей.  Было бы
смешно  думать, что то, что могли  сказать по  поводу сексуального поведения
Сенека,  Эпиктет или  Музоний Руф,  хоть  в  какой-то  степени  представляло
повсеместную практику  греков или римлян. Я,  однако,  считаю, что тот факт,
что вот эти вещи о сексуальности все-

   {i}310{/i}
   таки  были  сказаны,  что они конституировали некую  традицию,  которую
можно в преобразованном, измененном и глубоко переработанном виде обнаружить
и в  христианстве,  - что факт  этот  представляет собой  факт исторический.
Мысль тоже имеет историю;  мысль является историческим фактом, даже если она
и  имеет много других  измерений кроме этого. В  этом смысле эти  мои  книги
совершенно аналогичны тем, что я написал о безумии или об уголовной системе.
В  {i}Надзирать и наказывать{/i} у меня не  было намерения написать  историю
такого  института,  как  тюрьма,  что  потребовало  бы   совершенно  другого
материала и совершенно другого типа анализа. Вместо этого  я  спросил  себя,
каким образом {i}мысль о{/i} наказании могла в  конце XVIII или в начале XIX
века иметь определенную историю. То, чем я пытаюсь заниматься, - это история
отношений, которые мысль поддерживает с  истиной, история мысли как мысли об
истине. Те,  кто говорят, будто для меня истины не существует, упрощают суть
дела.
   Э.  {i}В{/i}  Использовании  удовольствий  {i}и  в{/i}  Заботе  о  себе
{i}истина принимает,  однако,  форму весьма  отличную от  того,  что  было в
предыдущих   работах,   -   от   этой   мучительной   формы   подчинения   и
объективации.{/i}
   Ф.  Понятием,  которое  служит  общей  формой  для  всех  исследований,
выполненных  мною,  начиная  с  {i}Истории   безумия,{/i}  является  понятие
{i}проблематизации-  с{/i}  той  лишь  оговоркой,  что  я  до  сих  пор  еще
недостаточно  его  выделил. Но к главному  всегда идешь пятясь; в  последнюю
очередь появляются именно наиболее общие вещи. Это плата и вознаграждение за
всякую работу,  где теоретические ставки определяются исходя из той или иной
эмпирической области. В {i}Истории безумия{/i} вопрос  состоял в том,  чтобы
узнать, как и почему в определен-

   {i}311{/i}
   ный  момент  безумие  оказалось проблематизировано  через  определенную
институциональную  практику  и определенный  познавательный  инструментарий.
Точно  так  же  в  {i}Надзирать  и  наказывать{/i}  речь  шла о  том,  чтобы
проанализировать изменения в проблематизации отношений между преступлением и
наказанием в  рамках уголовных практик и исправительных  учреждений  в конце
XVIII  -  начале  XIX  веков.  Теперь же вопрос  стоит  так:  как происходит
проблематизация сексуальной деятельности?
   "Проблематизация" здесь не означает  ни  "представления"  некоторого до
того уже существовавшего объекта, ни тем более "создания" с помощью дискурса
несуществующего  объекта. Проблематизация -  это совокупность дискурсивных и
недискурсивных  практик,  вводящих  нечто  в  игру  истинного  и  ложного  и
конституирующих  эту  игру  в  качестве  объекта  мысли  (будь  то  в  форме
морального размышления, научного познания, политического анализа и т. д.).
   Э.  Использование  удовольствий {i}и{/i} Забота  о себе {i}имеют  дело,
несомненно, с той же самой проблематикой, что и прежние работы. Тем не менее
они очень отличаются от предыдущих работ,{/i}
   Ф.  Действительно, здесь  я "обернул" ход анализа. В случае  безумия  я
двигался  от  "проблемы",  которую  оно  могло  представлять  в определенном
социальном,  политическом  и  эпистемологическом  контекстах,-  от  проблемы
безумия, как она выступала для других. Здесь же я  отправлялся  от проблемы,
которую сексуальное поведение могло составлять для  самих индивидов (или, по
крайней  мере,  для мужчин в античности).  В первом случае речь  шла, вообще
говоря, о том, чтобы понять, как  "управляют" сумасшедшими,  теперь же - как
"управля-

   {i}312{/i}
   ют" самими собой. Правда, я тотчас же  добавлю, что и в случае безумия,
идя от  того,  что оно  представляет  для  других,  я пытался  подобраться к
вопросу  о  конституировании  особого  рода  опыта  - опыта самого  себя как
сумасшедшего,  опыта, как  он  складывался внутри душевной болезни, в рамках
психиатрической практики и института  психиатрических  лечебниц. В последних
же  книгах  я хотел показать, каким  образом управление собой  включается  в
практику  управления  другими.  Короче говоря, тут  мы  имеем дело  с  двумя
противоположными способами подойти к одному и тому  же вопросу - к вопросу о
том,  как формируется такой  "опыт",  внутри  которого  отношение  к  себе и
отношение к другим оказываются связанными.
   Э. {i}Мне кажется, что читатель ощутит двоякого рода странность. Первая
касается собственно Вас, того, что он ожидает от Вас...{/i}
   Ф.  Прекрасно.  Я полностью  отвечаю за  это расхождение.  В  этом-то и
состоит игра.
   Э. {i}Вторая  странность касается самой сексуальности - отношения между
тем, что  Вы  описываете, и тем, что  мы сами  считаем  очевидным в связи  с
сексуальностью.{/i}
   Ф. Что  касается  этой  странности,  то  ее  не  нужно  преувеличивать.
Действительно,  существует  определенное  мнение  в  отношении  античности и
античной морали, в соответствии  с которым эту мораль часто представляют как
весьма "терпимую", либеральную и снисходительно улыбающуюся. Но многие знают
все-таки,  что  в античности  существовала  строгая и  суровая  мораль. Ведь
хорошо известно, что стоики были за брак и за супружескую верность. Так что,
подчеркивая эту "строгость" философской морали, я, по  сути  дела, не говорю
ничего необычного.

   {i}313{/i}
   Э. {i}Я говорил о странности по отношению к привычным для нас в анализе
сексуальности темам: теме закона и теме запрета.{/i}
   Ф. Это  парадокс, который удивил  меня самого, -  даже если  я  немного
догадывался о нем уже в {i}Воле к знанию,{/i} когда выдвигал гипотезу о том,
что  анализировать  конституирование  знания  о сексуальности можно было бы,
исходя не только из механизмов подавления. Что поразило  меня  в античности,
так  это  то,  что  точки  наиболее  активного  размышления   о  сексуальном
удовольствии - совсем  не те,  что связаны с традиционными формами запретов.
Напротив,  именно  там, где  сексуальность  была наиболее свободна, античные
моралисты задавали себе вопросы с наибольшей настойчивостью и сформулировали
наиболее строгие положения. Вот самый простой пример: статус замужних женщин
запрещал  им любые сексуальные отношения  вне  брака, однако по  поводу этой
"монополии"  почти   не   встречается   ни   философских   размышлений,   ни
теоретической  заинтересованности.   Напротив,   любовь   к  мальчикам  была
свободной (в определенных пределах),  и именно  по ее поводу была выработана
целая теория сдержанности, воздержания и несексуальной связи. Следовательно,
вовсе не запрет позволяет нам понять эти формы проблематизации.
   Э.  {i}Кажется,  Вы  пошли  дальше  и  противопоставили  категориям{/i}
"{i}закона{/i}"  {i}и{/i}  "{i}запрета{/i}"  {i}категории{/i}  "{i}искусства
жить{/i}"{i},{/i}    "{i}техник    себя{/i}"     {i}и{/i}     "{i}стилизации
существования{/i}"{i}.{/i}
   Ф. Я мог бы, используя весьма распространенные методы  и  схемы  мысли,
сказать,  что некоторые запреты были действительно  установлены как таковые,
тогда  как  другие,  более  диффузные,  выражались  в   форме   морали.  Мне
представляется, однако, что в отношении областей, которые я рас-

   {i}314{/i}
   сматривал, и источников, которыми я располагал, больше подходит мыслить
эту  мораль  в той самой  форме, в какой  о ней  размышляли  современники, а
именно в форме {i}искусства существования{/i} или, лучше сказать, {i}техники
жизни.{/i}  Вопрос  состоял  в   том,  чтобы   знать,  как  направлять  свою
собственную жизнь, чтобы  придать  ей как  можно более  прекрасную  форму (в
глазах других, самого себя,  а  также будущих поколений,  для которых  можно
будет  послужить  примером).  Вот  то,  что  я  попытался  реконструировать:
образование  и  развитие   некоторого  практикования  себя,  целью  которого
является  конституирование  самого  себя  в  качестве  {i}творца{/i}   своей
собственной жизни.
   Э. {i}Но сфера действия категорий{/i} "{i}искусства  жить{/i}" {i}и{/i}
"{i}техник себя{/i}" {i}отнюдь не ограничивается сексуальным опытом греков и
римлян.{/i}
   Ф. Я  не думаю, чтобы  могла  существовать  мораль без некоторого числа
практик  себя. Бывает так, что эти практики  себя оказываются сцепленными со
структурами  кодекса-многочисленными,  систематическими  и  принудительными.
Бывает даже,  что они почти стушевываются в пользу этой совокупности правил,
которые и начинают выступать потом как сущность  морали. Но случается также,
что эти практики образуют  самый важный и  самый активный очаг морали, и что
именно  вокруг  них развертывается размышление. В этом  случае практики себя
приобретают  форму  искусства  себя,  относительно независимого от моральных
законов.   Христианство  весьма  заметным   образом   усилило  в   моральном
размышлении принцип закона и структуры кодекса, даже если практики аскетизма
и сохраняли в нем очень большое значение.
   Э. {i}Стало быть, наш опыт сексуальности, современный опыт начинается с
христианства.
   315{/i}
   Ф.  Античное  христианство  внесло в  античный  аскетизм  много  важных
изменений:   оно  усилило  форму  закона,  но  точно  так  же  оно  сместило
направленность практик себя в сторону герменевтики себя и расшифровки самого
себя в качестве субъекта желания. Связка закон-желание представляется весьма
характерной для христианства.
   Э.  {i}Описание  разных   форм  дисциплинирования  в{/i}  Надзирать   и
наказывать {i}приучило  нас к самым что  ни на есть  детальным предписаниям.
Странно,  что  предписания  античной сексуальной морали  ни  в чем им с этой
точки зрения не у ступают.{/i}
   Ф. Здесь необходимо  войти  в  детали.  В  античности  люди  были очень
внимательны к элементам  поведения, и одновременно они хотели,  чтобы каждый
обращал на них внимание. Но вот формы внимания были  другими, нежели те, что
мы узнали впоследствии.  Так, сам  сексуальный акт, его морфология,  способ,
которым ищут и  достигают удовольствия, "объект" желания - все это, кажется,
не  составляло  в  античности слишком важной  теоретической  проблемы.  Зато
предметом озабоченности была интенсивность сексуальной активности,  ее ритм,
выбранный  момент,  а  также  активная  или  пассивная  роль  в  сексуальных
отношениях.  Так,  можно   было  бы  обнаружить  тысячу  деталей  касательно
сексуальных актов в их отношении к временам  года, времени суток, к моментам
отдыха или  занятий  или,  скажем,  того,  каким образом  должен  вести себя
мальчик, чтобы  иметь  хорошую репутацию; но  нельзя найти ни одного  из тех
списков  разрешенных и запрещенных  актов, которые  приобрели  столь  важное
значение в христианском пастырстве.
   Э. {i}Различные практики, которые Вы описываете: по отношению к телу, к
женщине, к мальчикам, - предстают отрефлексированными каждая в отделъ-
   316
   мсти, не будучи  связаны в  строгую систему. Это  еще одно  отличие  по
сравнению с Вашими предыдущими работами.{/i}
   Ф. Я узнал, читая одну книгу, что я-де резюмировал весь опыт  безумия в
классическую эпоху через практику заключения в  психиатрическую  больницу. А
ведь {i}История безумия{/i} построена на тезисе о  том, что существовало  по
меньшей  мере два  опыта  безумия, отличающихся  друг от друг