оанализа,  диспози-тивы
супружества   и  сексуальности,  поворачиваясь  друг  относительно  друга  в
соответствии  с тем медленным процессом,  которому вот уже более трех веков,
поменялись местами; в  христианском пастырстве  закон супружества  кодировал
эту плоть, которую как раз  тогда и обнаруживали, и  навязывал  ей с  самого
начала  все  еще  юридическую арматуру, с  приходом  же психоанализа  именно
сексуальность дает плоть и жизнь порядкам супружества, насыщая их желанием.
   Областью,  об  анализе  которой  пойдет речь в  следующих за этим томом
работах,  и является, стало быть,  этот {i}диспозитив сексуальности,{/i} его
образование  на  основе  христианской "плоти"; его разворачивание  через  те
четыре  важнейшие  стратегии,  которые сложились  в  ХIX веке,-сексуализацию
ребенка,   истеризацию  женщины,  спецификацию  извращений  и  регулирование
рождаемости,- через все  эти стратегии, проходящие сквозь  семью, по  поводу
которой  следовало бы хорошенько понять, что она  была не запрещающей силой,
но, напротив, главнейшим фактором сексуализации.
   Первый момент  соответствовал бы  необходимости  образовывать  "рабочую
силу" (стало быть - никакой бесполезной "растраты", никакого расточи-

   {i}217{/i}
   тельства  энергии,  все  силы - только для  работы) и  обеспечивать  ее
воспроизводство (институт  брака, регулируемое  изготовление  детей). Второй
момент   соответствовал   бы   той  эпохе   {i}Spatkapitalismus,{/i}   когда
эксплуатация наемного труда не требует уже таких насильственных и физических
принуждений,  как в XIX веке,  и когда политика  тела не нуждается больше  в
выпадении секса или в его ограничении только воспроизводящей ролью; политика
эта   проводится,  скорее,  через   его  множественное   канализирование   в
контролируемые   обороты  экономики:   сверхрепрессивная  -  как  говорят  -
десублимация.
   Однако, если  политика секса задействует уже  не столько закон запрета,
сколько  целый технический  аппарат, если речь  идет, скорее, о производстве
"сексуальности", а не о подавлении секса, то следует отказаться от подобного
членения,  открепить  анализ  от  проблемы  "рабочей  силы"  и,  безусловно,
отбросить диффузный энергетизм, который поддерживает тему подавляемой в силу
экономических соображений сексуальности.

   4. Периодизация
   История сексуальности,  если центрировать ее на механизмах  подавления,
предполагает два разрыва. Один - в XVII веке:  рождение главнейших запретов,
придание  значимости  исключительно  взрослой и  супружеской  сексуальности,
императивы приличия, обязательное избегание  тела, приведение к  молчанию  и
императивные стыдливости языка; другой - в XX веке (меньше, впрочем, разрыв,
нежели  отклонение кривой):  это  момент, когда  механизмы подавления начали
будто  бы  ослабевать;  когда будто бы  совершился  переход  от  непреложных
сексуальных запретов к известной терпимости по отношению к до-  и внебрачным
связям; когда будто бы ослабла дисквалификация

   {i}218{/i}
   "извращенцев", а их  осуждение законом отчасти сгладилось;  когда табу,
тяготевшие  над  детской сексуальностью,  по большей части  оказались  якобы
снятыми.
   Следует    попытаться    проследить   хронологию   этих   происшествий:
изобретений, инструментальных мутаций, остаточных явлений. Но существует еще
и календарь  их употребления,  хронология их распространения и  тех эффектов
(подчинения или сопротивления), которые  они  индуцируют.  Эти множественные
датировки, конечно  же,  не  совпадают с тем  известным  циклом  подавления,
который обычно помещают между XVII и XX веками.

   1. Хронология самих по себе  техник  уходит  далеко в прошлое. Точку их
образования  следует искать в практиках покаяния средневекового христианства
или, скорее,  в  двойной  серии, образуемой  обязательным,  исчерпывающим  и
периодическим  признанием, которое предписывалось всем верующим. Латеранским
собором  -  с одной стороны, и  методами аскетизма, духовного  упражнения  и
мистицизма, которые особенно интенсивно разрабатывались начиная с XIV века -
с другой.
   Сначала Реформация, затем Тридентский собор  маркируют важную мутацию и
раскол в  том, что можно было бы  назвать  "традиционной технологией плоти".
Раскол,  глубина  которого  не  должна  недооцениваться; это  не  исключает,
однако, определенного  параллелизма  католических  и протестантских  методов
исповедывания совести и  пастырского  руководства:  и  тут и  там вместе  со
всякого рода ухищрениями устанавливаются способы анализа "вожделения" и  его
выведения  в  дискурс. Это  была богатая и рафинированная техника,  которая,
начиная   с  XVI  века,  развивалась   благодаря  длительным   теоретическим
разработкам и фиксировалась в  формулах, которые могли бы выступить символом
для умеренного ригоризма

   {i}219{/i}
   Альфонса де Лигуори - с одной стороны, и для уэслиевской педагогики - с
другой.
   Так вот, в том же  самом конце XVIII века и в силу причин, которые  еще
нужно будет установить, рождается совершенно новая технология секса; новая -
поскольку, не будучи действительно независимой от  тематики греха, в главном
она ускользала от института  церкви. Через посредство педагогики, медицины и
экономики  она  превращала  секс  в  дело  не  просто  светское,  но в  дело
государственной важности; и более того: в дело, внутри которого и социальное
тело в  целом и почти каждый из его индивидов призывались поставить себя под
надзор.  Новая  еще  и потому, что  технология эта развивалась по трем осям:
педагогики,  нацеленной  на своеобразную  сексуальность  ребенка,  медицины,
нацеленной на сексуальную физиологию женщины и, наконец, демографии, имеющей
целью спонтанное или согласованное регулирование рождаемости. "Грех юности",
"нервные болезни" и "мошенничества с  деторождением" - как позже назовут эти
"пагубные секреты" - маркируют, таким образом, три привилегированные области
этой  новой технологии.  Для  каждой  из  них технология  эта,  конечно  же,
подхватывает  -  не  без  того, чтобы их  при этом  упростить,- методы,  уже
сформированные  христианством:  детская  сексуальность  выступила в качестве
проблемы уже для духовной педагогики христианства (небезразлично, что первый
трактат,  посвященный  греху  {i}"мягкотелости",{/i} был написан  в  XV веке
Жерсоном, воспитателем и мистиком, и что сборник {i}Онания,{/i} составленный
Деккером в  XVIII  веке, воспроизводит слово в слово  примеры, приводившиеся
англиканским пастырством); в свою очередь,  медицина нервов  и  истерических
припадков подхватывает в XVIII веке область анализа, уже определенную к тому
моменту, когда феномены одержимости

   {i}220{/i}
   обнажили  серьезный кризис  столь  "нескромных"  практик  нравственного
руководства  и  духовного  исповедывания  (нервная  болезнь  - это не  есть,
конечно же, истина об одержимости;  но нельзя сказать, что медицина  истерии
никак не связана с прежней практикой руководства "одержимыми" женщинами); и,
наконец,  кампании   по  поводу  рождаемости  переводят  в  другую  форму  и
перемещают   на  другой   уровень   контроль  за  супружескими  отношениями,
рассмотрение  которых  с  такой  настойчивостью  производилось  христианским
покаянием. Явная преемственность, которая не мешает, однако, фундаментальной
трансформации:   технология   секса,   начиная  с   этого   момента,   будет
упорядочиваться    преимущественно    институтом    медицины,    требованием
нормальности и скорее  проблемой  жизни и болезни, нежели вопросом смерти  и
вечной кары. "Плоть" низводится до организма.
   Эта мутация располагается на повороте от XVIII к XIX веку;  она открыла
дорогу множеству других, из не± проистекающих трансформаций. Вначале одна из
них  отделила  медицину пола  от общей медицины тела;  она обособила половой
"инстинкт", который даже без органических изменений может представлять собой
конститутивные аномалии, приобретенные отклонения, хронические заболевания и
патологические  процессы. Индикатором  здесь  может  служить  {i}Сексуальная
психопатия{/i} Генриха  Каана,  вышедшая в  1846 году: с этих пор начинается
относительная  автономизация  пола  по  отношению  к телу и,  соответственно
этому,  появление  медицины,  некой  "ортопедии",  которая  для  пола  якобы
характерна,- словом, открытие  этой  обширной  медикопсихологической области
"извращений", которая в скором времени должна будет принять эстафету прежних
моральных  категорий  распутства  и излишества. В то  же  самое время анализ
наследственности поставил секс (сексу-

   {i}221{/i}
   альные  отношения,  венерические болезни,  брачные союзы, извращения) в
позицию "биологической ответственности" по отношению  к роду: секс не только
может быть поражен своими собственными болезнями,  но он может, если его  не
контролировать,  либо  передавать,  либо  создавать   болезни   для  будущих
поколений;  он, таким образом, оказывается  в  основе целого патологического
капитала  рода.  Отсюда  -  медицинский,  но  также  и  политический  проект
организации    государственного    управления   браками,   рождаемостью    и
продолжительностью  жизни;   пол  и   его  плодовитость   должны   подлежать
регулированию.  Медицина  извращений и программы  улучшения  рода были двумя
важнейшими инновациями в технологии секса второй половины XIX века.
   Инновациями, которые легко сочленялись,  поскольку теория "дегенерации"
позволяла им бесконечно отсылать друг к другу; она  объясняла, каким образом
наследственность,   чреватая   различными   заболеваниями   -   безразлично:
органическими,  функциональными или психическими  -  производит  в  конечном
счете  сексуального  извращенца   (загляните  в   родословную  какого-нибудь
эксгибициониста  и  гомосексуалиста:  вы  непременно  там найдете  разбитого
односторонним  параличом предка, чахоточного родителя  или дядю, пораженного
старческим  безумием); но она  объясняла  и то,  каким  образом  сексуальное
извращение  вело  к  вырождению  потомства:  детскому  рахитизму,  бесплодию
следующих    поколений.   Связка   "извращение-наследственность-дегенерация"
конституировала прочное ядро  новых технологий секса. И не нужно думать, что
речь  здесь   идет   всего   лишь   о   некой  медицинской   теории,  научно
несостоятельной,  злоупотребляющей  морализированием. Площадь ее рассеивания
была  обширной,   а  внедрение  ее  -  глубоким.   Психиатрия,  но  также  и
юриспруденция, судебная медици-

   {i}222{/i}
   на, инстанции социального контроля, надзор за опасными или находящимися
в   опасности  детьми  в  течение  долгого  времени  функционировали  "a  1а
дегенерация", в духе системы "наследственность-извращение". Целая социальная
практика, по отношению к которой государственный расизм явился ее отчаянной,
но вместе с  тем и связной формой, дала этой технологии секса опасную мощь и
далеко идущие последствия.
   Нельзя  верно понять все своеобразие положения психоанализа в конце XIX
века, если не  видеть того разрыва, который он произвел  по отношению к этой
великой  системе   дегенерации:  он  подхватил  проект   некой   медицинской
технологии,  сопряженной  с сексуальным инстинктом, но постарался освободить
ее от  ее соотнесенности с  наследственностью и,  следовательно - от  всех и
всяких  форм расизма и евгенизма. Теперь можно, конечно, припоминать то, что
было у Фрейда  от воли  к  нормализации,  равно  как  и изобличать ту  роль,
которую в течение многих  лет играл институт психоанализа. Однако внутри той
большой  семьи   технологий  секса,   уходящей  корнями  далеко   в  историю
христианского  Запада,  и  среди  тех  из  них, что  произвели  в  XDC  веке
медикализацию секса, психоанализ  был вплоть до сороковых  годов нашего века
именно  той  технологией, которая  решительно противостояла  политическим  и
институциональным                      эффектам                      системы
"извращение-наследственность-дегенерация".
   Понятно,  что  генеалогия   всех  этих  техник  -  с   их  мутациями  и
перемещениями,  с их  непрерывностями и разрывами - не совпадает с гипотезой
великой репрессивной фазы,  торжественное открытие которой состоялось  будто
бы в классическую эпоху, а долгая церемония  закрытия растянулась на весь XX
век.  Скорее,  здесь имела  место  бесконечная изобретательность, постоянное
размножение методов и способов, с двумя моментами особой плодовитости в этой
пролифериру-

   {i}223{/i}
   ющей  истории: развитие процедур направления  и исповедывания совести к
середине XVI века и появление медицинских технологий секса - в начале ХIX.

   2. Это, однако, пока лишь датировка самих техник. Иной была  история их
распространения  и  точек  приложения.  Если писать  историю сексуальности в
терминах  подавления и  если  соотносить  это  подавление  с  использованием
рабочей  силы,  то  и в самом деле  следовало  бы предположить,  что способы
контроля за сексом были наиболее  интенсивными и  тщательными  именно тогда,
когда  они  адресовались  неимущим  классам;  что  они следовали  по  линиям
наибольшего  господства  и  наиболее  систематической  эксплуатации:  именно
взрослый  человек, молодой, располагающий для того, чтобы существовать, лишь
своей  собственной  силой,  и  должен  был  бы  стать   первой  мишенью  для
подчинения,  направленного   на  то,  чтобы   перемещать  свободные  энергии
бесполезного  удовольствия в  сторону  обязательного труда. Кажется, однако,
что все  происходило иначе. Напротив, наиболее строгие техники сложились и в
особенности -  применялись,  первоначально  и  с  наибольшей интенсивностью,
внутри   классов   в  экономическом   отношении  -   привилегированных  и  в
политическом   отношении   -    руководящих.    Нравственное    руководство,
исповедывание самого  себя,  вся  эта  длительная  разработка грехов  плоти,
скрупулезное  распознавание  вожделения  -  так  много  изощренных  приемов,
которые могли быть доступны лишь для узких групп. Метод покаяния Альфонса де
Лигуори,  правила,   предложенные  методистам  Джоном  Уэсли,  действительно
обеспечили  этим приемам в некотором  роде более широкое распространение, но
произошло это  ценою значительного  упрощения.  То  же самое можно  было  бы
сказать  о  семье как  инстанции  контроля и точке  сексуального  насыщения:
именно в "буржуазной"

   {i}224{/i}
   или  "аристократической"  семье  была первоначально  проблематизирована
сексуальность детей и подростков;  в  ней  {i}же{/i}  была  медикализирована
сексуальность женщины; и именно она первой была поднята по тревоге в связи с
возможной патологией секса, в связи с неотложной нуждой за ним  надзирать  и
необходимостью  изобрести рациональную корректирующую технологию. Именно эта
семья была местом первоначальной психиатризации  секса. Она  первой пришла в
состояние повышенной  возбудимости  по отношению  к сексу,  придумывая  себе
страхи,  изобретая рецепты, призывая на помощь искусные техники,  порождая -
чтобы повторять  их  самой себе - бесчисленные дискурсы.  Буржуазия начала с
того, что именно свой секс стала рассматривать как вещь  важную, как хрупкое
сокровище,  как тайну, которую с необходимостью надлежит познать. Не следует
забывать,  что  персонажем, в который сделал  первые свои вклады  диспозитив
сексуальности, персонажем, который одним  из первых был "сексуализирован", -
что им была "праздная" женщина  -  на границе между "светом", где она всегда
должна была  выступать в качестве  ценности,  и семьей, где ей был определен
новый  жребий  супружеских  и  родительских  обязанностей;  так   появляется
"нервная"  женщина,  женщина, страдающая "истерическими  припадками"; именно
здесь истеризация женщины нашла точку своего  закрепления. Что  же  касается
подростка, растрачивающего  в тайных удовольствиях свою  будущую субстанцию,
то ребенком-онанистом, столь сильно занимавшим врачей и воспитателей с конца
XVIII  по  конец  XIX  века,  был не  ребенок  из  народа, будущий  рабочий,
которому,  возможно,  следовало бы  преподать  дисциплину  тела,  но  ученик
коллежа   -  ребенок,  окруженный  слугами,  наставниками  и  гувернантками,
ребенок, который рисковал не столько подорвать свои физи-

   {i}225{/i}
   ческие силы, сколько поставить под угрозу интеллектуальные способности,
моральный  долг и обязанность сберечь  для  своей семьи и  для своего класса
здоровое потомство.
   Как  раз народные слои долгое  время ускользают от действия диспозитива
"сексуальности". Конечно, они были подчинены - особым  образом - диспозитиву
"супружества": придание  значимости легитимному браку и высокой рождаемости,
исключение  брачных  союзов   между  кровными   родственниками,  предписание
социальной  и  местной  эндогамии.  Зато  маловероятно,  чтобы  христианская
технология плоти когда-либо имела для них большое значение. Что  же касается
механизмов   сексуализации,   то  они   медленно  туда   проникли,   в   три
последовательных  этапа. Первоначально  - в связи  с проблемами рождаемости,
когда  в конце XVIII века было  обнаружено, что искусство обманывать природу
вовсе  не  было  привилегией  горожан  и  развратников, но  было  известно и
практиковалось теми, кто, будучи столь близкими к самой природе, должны были
бы  более чем кто-либо  еще  испытывать к этому  отвращение. Затем  -  когда
приблизительно  в  30-е  годы  XIX  века  организация  "канонической"  семьи
выступила  в качестве  инструмента политического  контроля  и экономического
регулирования, необходимого для подчинения  городского пролетариата: широкая
кампания за  "моральное воспитание"  неимущих  классов.  Наконец - когда  на
исходе XIX века сложился юридический и медицинский контроль за извращениями:
во имя  всеобщей  защиты  общества  и  расы.  Можно  сказать,  что  тогда-то
диспозитив  "сексуальности",  выработанный  - в  своих  наиболее  сложных  и
интенсивных  формах  -  для  привилегированных  классов  и  ими  же  самими,
распространился на все  социальное тело в целом. Нельзя сказать, однако, что
он принял повсеместно одни и те же

   {i}226{/i}
   формы  и  повсюду стал использовать  одни  и  те  {i}же{/i} инструменты
(соответствующие  роли  медицинской и  юридической инстанций  вовсе не  были
одними  и  теми  же  здесь  и  там;  не был  тем же  самым  и  способ, каким
функционировала медицина сексуальности).

   * * *
   Эти хронологические  напоминания - идет  ли речь  об изобретении техник
или о календаре  их  распространения - не  лишены смысла. Они  делают весьма
сомнительной идею о каком-то  репрессивном периоде, имеющем  начало и конец,
вычерчивающем,  по  крайней  мере,  некую  кривую  с  ее  точками  перегиба:
представляется   правдоподобным,   что  не  существовало  эпохи  ограничения
сексуальности;  и  точно  так  же напоминания эти  заставляют  сомневаться в
гомогенности  процесса  на  всех  уровнях общества  и для  всех классов:  не
существовало  и  единой  политики  по   отношению  к  сексу.   Но   особенно
проблематичным  делают они  самый смысл этого процесса  и разумные основания
его  существования:  кажется,   что  вовсе   не   как  принцип   ограничения
удовольствия других был  установлен  диспозитив сексуальности  теми, кого по
традиции называли "правящими классами". Скорее, думается,  они  испытали его
прежде всего на самих себе. Что ж, еще одно перевоплощение этого буржуазного
аскетизма, столько раз описанного в связи  с Реформацией, новой этикой труда
и  подъемом  капитализма? Кажется, не об аскетизме как раз идет тут речь; во
всяком  случае - не об  отказе от удовольствия или  о дисквалификации плоти;
напротив  - об интенсификации тела,  проблематизации здоровья и условий  его
функционирования,-  речь идет о  техниках  максимализации  жизни.  Речь  шла
поначалу  скорее не о подавлении  секса эксплуатируемых классов, но о теле и
силе, о долголетии, о  потомстве и о  происхождении "доминирующих"  классов.
Именно там и был
   227
   установлен,