ть),  инстанции  производства знания (которые часто
вводят в оборот разного рода незнание и систематические ошибки); я  хотел бы
написать историю этих инстанций и их трансфор-

   {i}110{/i}
   маций. И  вот  самый  первый  обзор,  выполненный  с этой точки зрения,
указывает,  кажется,  на то,  что, начиная  с конца  XVI  века, "выведение в
дискурс"  секса  подлежало  вовсе  не  процессу  ограничения,  но, напротив,
подчинялось   механизму  нарастающего   побуждения;   что   техники  власти,
осуществляющиеся  на  сексе,  следовали  не  принципу  жесткого  отбора, но,
напротив,   принципу   рассеивания   и    насаждения    разнообразных   форм
сексуальности; что воля  к знанию не остановилась перед неустранимым табу, а
выказала  упорство - проходя, несомненно, сквозь  множество ошибок  - в том,
чтобы создать науку  о сексуальности. Именно  эти движения я и хотел бы  - в
некотором  смысле  поверх   гипотезы  подавления  и  фактов  запрещения  или
исключения, к которым она отсылает,- представить теперь схематичным образом,
отправляясь от нескольких исторических фактов, имеющих значение своего  рода
отметин.

   II. Гипотеза подавления

   1. Побуждение к дискурсам
   XVII век: это  якобы начало эпохи подавления, свойственного  обществам,
называемым буржуазными,  подавления, от  которого мы будто бы до  сих пор не
совсем еще освободились. Называть  секс по имени стало с этого момента будто
бы и  труднее  и  наклад-нее.  Как  если  бы для того, чтобы  овладеть  им в
реальности,  понадобилось  сначала  свести   его   к  уровню  языка,  суметь
контролировать его  свободное обращение  внутри  дискурса,  изгнать  его  из
сказанных  вещей,  загасить  слова,  которые   делают  его  слишком  ощутимо
присутствующим. И даже сами эти запреты боятся, казалось бы, называть его по
имени. Даже без того,  чтобы провозглашать это вслух, современное целомудрие
добивается-де  того, чтобы о нем  не  говорили, добивается всего  лишь игрой
запретов, отсылаю-

   {i}111{/i}
   щих друг к другу:  мутизмы,  которые тем, что они молчат, принуждают  к
молчанию. Цензура.
   Однако  же, если  взять  эти  три  последние  века  в  их  беспрерывных
трансформациях,  то вещи предстают совсем иначе: вокруг и по поводу  секса -
настоящий дискурсивный  взрыв. Здесь нужно объясниться. Вполне возможно, что
имела  место  чистка,  и  довольно  суровая,  дозволенного  словаря.  Вполне
возможно, что были установлены настоящие кодексы риторики намека и метафоры.
Новыми  правилами приличия,  несомненно,  отфильтровывались  слова:  полиция
высказываний. Равно как и контроль за самим говорением: гораздо более строго
было определено, где и когда о нем нельзя говорить;  в какой ситуации, между
какими говорящими  и внутри каких  социальных  отношений; таким образом были
установлены регионы если не полного молчания,  то,  по крайней мере, такта и
сдержанности:   например,   между  родителями  и  детьми,   воспитателями  и
учениками,  хозяевами   и  слугами.  Здесь,  почти  наверняка,  существовала
настоящая экономика ограничений. Она  интегрировалась в эту политику языка и
речи  - с одной  стороны, спонтанную,  а с  другой - заранее  согласованную,
которая сопровождала социальные перераспределения в классическую эпоху.
   Зато на уровне дискурсов и их различных областей имеет место почти  что
обратный феномен. Дискурсы  о сексе - дискурсы  специфические, разнообразные
одновременно по своей форме и по своему объекту,- не прекращая размножались:
своего рода  дискурсивная  ферментация,  которая ускорилась с XVIII  века. Я
думаю  здесь не столько о  вероятном размножении "недозволенных"  дискурсов,
дискурсов-нарушений, которые откровенно называют секс оскорбления ради или в
насмешку над новым целомудрием; затягивание потуже правил приличия при-

   {i}112{/i}
   вело, по  всей видимости, в  качестве  противодействия к возрастанию  в
цене  и  к  интенсификации  непристойной речи. Но  главное -  это  умножение
дискурсов о сексе в поле действия самой власти: институциональное побуждение
к тому, чтобы о нем говорить, и говорить все больше и больше;  настойчивость
инстанций  власти  в том, чтобы  слушать,  как о нем  говорят, и  заставлять
говорить его самого, явно все артикулируя и бесконечно накапливая детали.
   Возьмем эволюцию католического пастырства  и  таинства  покаяния  после
Тридентского  Собора.  Мало-помалу  прикрывается  нагота  вопросов,  которые
формулировались в руководствах по исповеди в средние века, и даже многих  из
тех, что были в  ходу еще в XVII веке. Теперь уже избегают входить в детали,
которые такими авторами,  как Санчес или Тамбурини,  долгое  время считались
необходимыми,  чтобы  исповедь была полной: взаимное расположение партнеров,
принятые позы, жесты, прикосновения, точный момент наслаждения - педантичный
обзор полового акта в самом его отправлении. Все  более и  более  настойчиво
рекомендуется деликатность.  Что касается  грехов  против чистоты,  то нужна
самая  большая  предосторожность: "Эта материя напоминает смолу, и  как бы с
ней ни обращались - даже если бы это делалось для  того, чтобы очистить себя
от  нее,- она тем не менее оставляет  пятна и  все-таки пачкает"1. А позднее
Альфонс  де  Лигуори  предпишет  начинать  -  чтобы  иметь  возможность  при
необходимости этим и ограничиться, особенно в случае  с детьми,- с "окольных
и несколько расплывчатых"2 вопросов.
   Но язык может  сколь угодно оттачиваться. Сфера  того,  о чем  делаются
признания - и признания
   ______________
   1  P.Segneri,  {i}L'Instruction  dupinltent{/i}  (французский  перевод,
1695), р.301.
   2 A. de Liguori, {i}Pratique  des confesseurs{/i} (французский перевод,
18S4), р.140.

   {i}113{/i}
   именно о плоти,- беспрерывно расширяется. Потому что контрреформация во
всех католических  странах стремится сделать  исповедь более частой,  нежели
раз в  году.  Потому  что она пытается навязать скрупулезные правила анализа
самого  себя. Но особенно  потому,  что  все  большее и  большее значение  в
покаянии -  она придает быть может, даже в ущерб другим  грехам -  всяческим
вкрадчивым  проявлениям  плоти:  мыслям, желаниям, сладострастным фантазиям,
наслаждениям, слитным движениям души и  тела,- все это отныне должно  войти,
причем в  деталях,  в  игру исповеди  и наставления. В соответствии с  новым
пастырством секс не должен именоваться без специальных предосторожностей; но
его  аспекты, его корреляты, его эффекты должны быть прослежены вплоть до их
тончайших  ответвлений:  тень,  промелькнувшая  в  гр±зах,  задержавшийся  в
сознании  образ,  непредотвращенное  сообщничество  между  механикой  тела и
попустительством духа  -  обо  всем  должно  быть сказано. Двойная  эволюция
нацелена на то, чтобы  сделать из  плоти корень  всех грехов  и  переместить
самый  важный момент во всем этом с собственно  акта  на столь  трудную  для
восприятия  и  формулировки  смуту  желания; поскольку  это зло,  поражающее
человека всего и в самых скрытых  формах,- "проанализируйте старательно  все
способности вашей души, память, рассудок, волю. Проанализируйте  с точностью
также и все ваши чувства. [...] Еще проанализируйте все ваши мысли, все ваши
речи и все ваши действия. Проанализируйте  все, вплоть до ваших снов,  чтобы
узнать, не  дали ли вы, когда бодрствовали,  на  них своего согласия.  [...]
Наконец, не считайте,  что в этой материи, столь щекотливой  и опасной, хоть
что-то есть мелкое и незначительное"1.
   ____________
   1 P.Segneri, loc. cit., pp.301-302.

   {i}114{/i}
   Таким образом, услужливый и внимательный дискурс должен  следовать всем
изгибам линии  соединения души и тела: под  поверхностью грехов он  выявляет
непрерывные прожилки плоти. Под прикрытием  языка, который  пекутся очистить
так, чтобы секс в нем больше не назывался прямо, бремя заботы о нем берет на
себя -  и устраивает нечто  вроде облавы на  него - дискурс, претендующий на
то, чтобы  не  оставить сексу ни одного  укромного  местечка  и не дать  ему
перевести дыхание.
   Быть может,  именно  здесь  впервые заставляет себя принять  - в  форме
всеобщего  принуждения -  это, столь  характерное для  современного  Запада,
предписание. Я говорю  не об обязательстве  сознаваться в нарушениях законов
секса,  как  того  требовало  традиционное  покаяние,  но  о  задаче   почти
бесконечной:  говорить  - говорить себе самому  и говорить другому  и  столь
часто,  насколько  возможно,-  все,  что  может  касаться  игры неисчислимых
удовольствий, ощущений  и мыслей,  которые через душу и тело имеют некоторое
сродство с сексом. Этот проект "выведения в дискурс" секса сформировался уже
довольно давно - в традиции аскетизма и монашества. XVII век сделал из этого
правило для  всех. Скажут,  что на  самом  деле это было  применимо только к
очень немногочисленной  элите; масса же верующих, ходивших  на исповедь лишь
от  случая к случаю  в течение года, избегала столь  сложных предписаний. Но
безусловно важно  здесь  то, что  обязательство  это было  зафиксировано, по
крайней  мере,  как  идеал   для  всякого  доброго  христианина.  Установлен
императив:  не только  признаваться  в поступках, противоречащих закону,  но
стараться  превратить  свое желание  -  всякое  свое  желание  - в  дискурс.
Насколько  возможно, ничто не должно  избежать  этого формулирования,  пусть
даже слова, которые оно использует, и должны

   {i}115{/i}
   быть тщательно  нейтрализованы.  Христианское  пастырство  установило в
качестве фундаментального долга задачу пропускать все, что имеет отношение к
сексу,  через   бесконечную  мельницу  речи'.  Запрет  на  некоторые  слова,
благопристойность выражений, всякого рода цензура  словаря  - все это вполне
могло бы быть только вторичными диспозитивами по отношению к этому основному
подчинению: только способами сделать это подчинение  морально  приемлемым  и
технически полезным.
   Можно  было бы  прочертить  линию, которая пошла бы прямо от пастырства
XVII  века  к  тому, что  стало его проекцией  в  сфере  литературы,  причем
литературы "скандальной". Говорить все,- повторяют наставники,- "не только о
совершенных поступках, но  и о чувственных прикосновениях, обо всех нечистых
взглядах,  всех  непристойных речах/.../,  всех допущенных мыслях"2. Де  Сад
возвращает  это предписание в  терминах,  которые  кажутся  переписанными из
трактатов  по  духовному  руководству: "Вашим рассказам  необходимы  детали,
возможно более многочисленные и пространные; судить  о том, что в страсти, о
которой  вы  повествуете,  имеется  относящегося  к  человеческим  нравам  и
характерам, мы можем лишь постольку, поскольку вы не скрываете ни  одного из
обстоятельств;
   впрочем,  и мельчайшие  подробности бесконечно полезны для того, что мы
ждем  от ваших рассказов"3. В конце  XIX  века анонимный  автор {i}My secret
Life{/i}  все  еще подчинялся этому предписанию;  он  был, без  сомнения, по
крайней мере внешне, обычным распутником;
   _____________
   1 Реформированное пастырство, пусть и  более сдержанным  образом, также
установило  правила  выведения  секса  в  дискурс.  Это будет  развернуто  в
следующем томе - {i}Плоть и тело.{/i}
   2  A.   de  Liguori,  {i}Preceptes  sur   le   sixime  commandement{/i}
(французский перевод, 1835). р.5.
   3  D.-A.  de  Sade, {i}Les 120 journees de Sodome,{/i} Pauvert, I,  pp.
139-140.

   {i}116{/i}
   но  ему  пришла  мысль  продублировать  свою  жизнь,  которую он  почти
полностью посвятил сексу, скрупулезнейшим пересказом каждого из ее эпизодов.
Он  просит  иногда за это  извинения, выказывая  свою  заботу  о  воспитании
молодых  людей,- он, который напечатал (всего в нескольких  экземплярах) эти
одиннадцать   томов,   посвященных  детальным  описаниям  своих  сексуальных
приключений, удовольствий и ощущений; скорее,  стоит поверить ему,  когда он
позволяет  проскользнуть  в  своем  тексте  голосу  чистого  императива:  "Я
рассказываю факты так, как они произошли, насколько я могу их вспомнить; это
все,  что  я  могу  сделать";  "в  тайной  жизни   не  должно   быть  ничего
пропущенного; нет ничего такого,  чего следовало бы стыдиться. [...] никогда
не возможно  слишком  хорошо  знать человеческую  природу"1.  Этот  одинокий
человек из  {i}Тайной жизни{/i} часто говорил,- оправдываясь в  том, что  он
это  описывает,-  что  даже  самые  странные  из  его  занятий,  безусловно,
разделяют тысячи людей на земле. Но самое странное  в этих занятиях состояло
в том, чтобы о них обо всех рассказывать, причем в деталях и день за днем, и
принцип этот  был заложен в  сердце современного  человека добрых  два  века
назад. И скорее, чем видеть  в этом необычном человеке отважного  беглеца из
того "викториан-ства", которое принуждало его к молчанию,  я  склонен был бы
думать, что в эпоху, когда господствовали -- весьма, впрочем, многословные -
правила  сдержанности и  стыдливости, он был наиболее  непосредственным и, в
некотором роде,  наиболее наивным  представителем многовекового  предписания
говорить  о  сексе.  Историческим  происшествием  были  бы,  скорее,  случаи
целомудрия "викторианского пу-
   ___________
   1  Неизвестный автор. {i}My secret  Lifi,{/i}  переиздано Grove  Press,
1964*.

   {i}117{/i}
   ританства";   по   крайней   мере,  именно   они   являлись  бы   некой
неожиданностью,  изощренностью, тактическим  поворотом  в  великом  процессе
выведения секса в дискурс.
   Этот никому не известный англичанин  скорее, чем  его государыня, может
служить  центральной фигурой  в  истории современной сексуальности,  которая
формируется  в  своей   значительной   части  уже   вместе  с   христианским
пастырством. Конечно же - в противоположность этому последнему,- для  нашего
автора речь шла  о  том,  чтобы  усиливать ощущения,  которые он  испытывал,
усиливать их с  помощью деталей  того, что он об этом говорил; как и Сад, он
писал, в точном  смысле  слова,  "единственно  для своего  удовольствия"; он
тщательно перемешивал  писание  и перечитывание своего текста с эротическими
сценами, по отношению к  которым текст был  одновременно  и  репетицией*,  и
продолжением, и стимуляцией. Но,  в конце концов, и христианское  пастырство
стремилось  оказать  на  желание   -   одним   лишь  фактом  его  полного  и
старательного  выведения  в  дискурс  - специфические действия  по овладению
желанием и по отвязыванию от него, но также и  действие духовного обращения,
поворота к  Богу,  физическое  действие блаженной  боли: чувствовать в своем
теле укусы искушения и  сопротивляющуюся  ему любовь. Самое существенное как
раз здесь. В том, что западный человек  в течение трех  веков был привязан к
этой задаче:  говорить все о  своем сексе; что начиная  с классической эпохи
происходило постоянное усиление и возрастание значимости дискурса о сексе; и
что от этого дискурса,  сугубо аналитического, ждали многочисленных эффектов
перемещения,  интенсификации, реориентации и изменения по отношению к самому
желанию. Не только была  расширена область того, что можно говорить о сексе,
и людей вынуждали все время ее расширять, но,

   {i}118{/i}
   главное,  к  сексу  был  подключен  дискурс;  подключен  соответственно
диспозитиву  - сложному и с разнообразными эффектами,- который не может быть
исчерпан одним лишь отношением к запрещающему закону. Цензура секса? Скорее,
была  размещена аппаратура для производства дискурсов о сексе,- все большего
числа дискурсов, способных  функционировать и оказывать действие в самой его
экономике.
   Эта  техника,  быть может, осталась бы связанной с судьбой христианской
духовности или с экономикой индивидуальных удовольствий, если бы она не была
поддержана и  снова поднята на щит  другими  механизмами. Главным  образом -
"общественным интересом". Не коллективным любопытством или восприимчивостью,
не новой ментальностью, но механизмами  власти, для функционирования которых
дискурс о сексе стал - в силу причин, к  которым еще нужно будет вернуться,-
чем-то  исключительно  важным.   К  XVIII   веку   рождается   политическое,
экономическое, техническое побуждение говорить о сексе. И не столько в форме
общей теории  сексуальности, сколько в форме анализа, учета, классификации и
спецификации, в форме  количественных или причинных  исследований. Принимать
секс "в расчет", держать о нем речь, которая была бы не просто моральной, но
и рациональной,- в  этом была необходимость,  и  к тому же достаточно новая,
чтобы поначалу удивиться  самой себе и  искать себе  извинений. Как  дискурс
разума мог бы говорить об {i}этом{/i}*? "Редко философы устремляли уверенный
взгляд на эти предметы, расположенные между отвратительным  и смешным,- там,
где  нужно избегать одновременно и лицемерия и позора"1. И  почти век спустя
медици-
   ___________
   1 Кондорсе, цитируемый по J.-L. Flandrin, {i}Familles,{/i} 1976.

   {i}119{/i}
   на,  от которой можно было бы ожидать меньшего удивления перед тем, что
ей надлежало формулировать, все еще спотыкалась в тот момент, когда начинала
говорить:  "Тень,  окутывающая  эти факты,  стыд  и  омерзение, которые  они
внушают, во все  времена  отвращали  от них  взгляд наблюдателей...  Я долго
колебался:  включать или  нет в это исследование такую отталкивающую картину
[...]"1.  Существенное  заключено  не  столько  во всех  этих  сомнениях,  в
"морализме", который  они  выдают,  или  в  лицемерии,  в  котором их  можно
заподозрить,  сколько в  признаваемой необходимости их преодолевать. Секс  -
это нечто, о чем должно говорить, говорить публично  и так,  чтобы говорение
это упорядочивалось не разделением на дозволенное и недозволенное, даже если
сам говорящий сохраняет для себя это различение (именно тому, чтобы показать
это, и  служат  эти торжественные и предваряющие декларации);  о  нем  нужно
говорить  как  о вещи, которую следует не просто осудить или быть терпимым к
ней, но которой  следует управлять, включать ее в приносящие пользу системы,
направлять   к  наибольшему  всеобщему  благу,  приводить   к   оптимальному
функционированию.  Секс  -  это  не  то,  о чем  только  судят, но  то,  чем
руководят. Он находится  в ведении общества; он требует процедур управления;
заботу о нем  должен взять на себя аналитический  дискурс. Секс становится в
XVIII веке делом "полиции". Но в полном и строгом смысле, который придавался
тогда  этому  слову: не подавление беспорядка,  а упорядоченное  взращивание
коллективных и индивидуальных сил: "Посредством  мудрости его  регламентаций
укрепить  и  увеличить внутреннюю мощь  Государства,  и поскольку  мощь  эта
обеспечивается не толь-
   ________________
   1 A.Tardieu, {i}Etude  medico-legale sur  les attentats aux moeurs,{/i}
1857, p.114.

   {i}120{/i}
   ко Республикой в целом  и каждым из составляющих ее членов, но также  и
способностями и  талантами всех тех,  кто ей принадлежит, то отсюда следует,
что полиция должна в полной мере заниматься этим богатством и заставлять его
служить общественному счастью. Этой цели, однако, она может достичь только с
помощью  знания,  которое  у нее  есть обо  всех этих  достояниях"1. Полиция
секса, то есть: не суровость запрета, но  необходимость регулировать секс  с
помощью дискурсов, полезных и публичных.
   Всего  лишь несколько  примеров. Одним из великих  новшеств  в техниках
власти стало в  XVIII веке появление "населения" в качестве экономической  и
политической  проблемы:  население-богатство,  население-рабочая  сила,  или
трудоспособность, население в  равновесии  между  его  естественным ростом и
ресурсами,  которыми оно  располагает. Правительства замечают, что они имеют
дело  не  просто  с  отдельными  подданными  или  даже  с  "народом",  но  с
"населением":  с  его  специфическими  феноменами  и  характерными для  него
переменными   -   рождаемостью,   смертностью,   продолжительностью   жизни,
плодовитостью, состоянием здоровья,  частотой  заболеваний, формой питания и