иологической
окрестности -  и внутри человеческой историчности,  пронизанной ее техниками
знания и  власти.  Также  излишне  настаивать и  на разрастании политических
технологий, которые исходя из этого будут делать  вклады в тело, в здоровье,
в  способы  питания   и  расселения,  в   условия  жизни,   в   пространство
существования в целом.
   Другим  следствием  этого   развития   био-власти   является  возросшее
значение,  которое  получило  действие  нормы в  ущерб  юридической  системе
закона.  Закон  не  может  не быть вооружен -  его  оружием по  преимуществу
является смерть; тем, кто его преступает, закон отвечает - по  крайней мере,
в качестве своего  последнего прибежища  -  этой абсолютной  угрозой.  Закон
всегда опирается на меч.  Но такая власть, задачей которой является взять на
себя бремя  заботы  о жизни, будет нуждаться  в  постоянных  регулирующих  и
корректирующих  механизмах. Речь теперь идет уже не о том,  чтобы привести в
действие смерть  в поле суверенности, но о том, чтобы  распределить живое  в
области   ценности   и    полезности.   Такой   власти   приходится   скорее
квалифицировать,     измерять,     оценивать,    иерархизировать,     нежели
демонстрировать себя  во  всем своем  смертоносном блеске;  ей  не  подобает
прочерчивать границу, отделяющую  врагов суверена от  послушных  подданных,-
она производит распределения относительно нормы. Я не хочу сказать этим, что
закон  стирается  или  что  институты  правосудия  обнаруживают тенденцию  к
исчезновению,- я хочу сказать, что закон все в большей степени функционирует
как норма и что институт суда все больше интегрируется в некоторый континуум
аппаратов  (медицинских,   управленческих   и  т.д.),  функции   которых  по
преимуществу регулятивные. Нормализующее общество

   {i}249{/i}
   является   историческим    производным   некой    технологии    власти,
центрированной на жизни. По отношению к обществам,  которые были известны до
XVIII  века,  мы  вступили  в  фазу  регрессии  юридического;   Конституции,
написанные  во всем мире,  начиная с Французской революции,  составляемые  и
переписываемые Кодексы - вся  эта законодательная деятельность, беспрерывная
и шумная, не должна вводить  в заблуждение:  все это  - лишь формы,  которые
делают приемлемой власть - по преимуществу нормализующую.
   И силы, которые сопротивляются  этой, для  XIX века  еще новой  власти,
находят свою  опору именно в  том,  во что эта власть делала свои вклады, то
есть в жизни и в человеке - в той  мере, в какой  он  есть живущее существо.
Начиная с прошлого века  великие  битвы,  которые  ставят под  вопрос  общую
систему власти, больше уже не  происходят во имя возврата  к  прежним правам
или  в соответствии  с тысячелетней грезой о  круговороте времен и о Золотом
веке. Больше уже не ждут ни императора бедных, ни царства последних дней, ни
даже  просто  восстановления  тех прав,  которые  представляются  идущими от
предков; то, что действительно отстаивается и служит целью, так это - жизнь,
понимаемая  в  терминах  фундаментальных потребностей,  конкретной  сущности
человека,  осуществления его виртуальностей,  полноты  возможного.  Не имеет
значения, идет  тут речь об утопии или нет,- мы  имеем здесь весьма реальный
процесс борьбы: жизнь как объект  политики была в  некотором роде поймана на
слове и  обращена против  той системы,  которая  бралась ее  контролировать.
Именно жизнь - в гораздо большей  степени, нежели право,- стала в тот момент
ставкой  в политических битвах, даже если эти последние и формулируют себя в
терминах  права. "Право"  на  жизнь,  на  тело, на здоровье,  на счастье, на
удовлетворение потребностей, "право" -

   {i}250{/i}
   по ту сторону всех и всяческих притеснений и "отчуждении" -  обнаружить
то, что мы  есть, и то, чем мы можем  быть,-  это "право", столь недоступное
для   понимания  в   рамках  классической   юридической   системы,   явилось
политической репликой  на все эти новые процедуры власти, которые и сами уже
точно так же не принадлежат традиционному праву суверенитета.

   * * *
   На  этом  фоне  может  быть  понятно значение,  которое  получил секс в
качестве  политической ставки.  Все дело  в том,  что он находится  в  точке
сочленения  двух  осей,   по  которым  складывалась  вся   эта  политическая
технология  жизни.  С одной  стороны,  он принадлежит  к  дисциплинам  тела:
дрессура, интенсификация и распределение сил, пригонка и экономия энергий. С
другой стороны, через все индуцируемые им глобальные эффекты он  оказывается
сопряженным с регулированием народонаселения. Он вставлен одновременно в оба
эти регистра;  он оказывается  поводом  для бесконечно малых наблюдений, для
ежеминутного   контроля,    для    чрезвычайно   тщательного    обустройства
пространства, для нескончаемых  медицинских и психологических обследований -
для целой микро-власти  над телами; но  точно так же он оказывается  поводом
для   всеобъемлющих   мер,  для  статистических  оценок,  для  вмешательств,
нацеленных на все социальное тело в целом или  на группы в  их совокупности.
Секс  - это доступ одновременно и к жизни тела и к жизни рода. Им пользуются
и  в  качестве  матрицы  дисциплин  тела и  в  качестве  принципа  регуляций
народонаселения.  Вот  почему в XIX веке сексуальность  преследуется  всюду,
вплоть до  мельчайших  деталей  человеческого  существования:  ее  травят  в
поведении,  преследуют  в снах,  ее  подозревают за  малейшими  проявлениями
безумия,  за ней  гонятся вплоть  до раннего детства;  она становится шифром
индивидуальности - одновре-

   {i}251{/i}
   менно и  тем, что позволяет ее  анализировать,  и  тем,  что  открывает
возможность ее укрощать. Но точно  так же можно  видеть, как она  становится
предметом   политических  манипуляций,  экономических  вмешательств   (через
побуждение  к   производству   потомства   или   через   сдерживание   его),
идеологических кампаний (морализующих и призывающих  к ответственности),- ее
наделяют  значением  в качестве показателя  силы  того или  иного  общества,
показателя, обнаруживающего  как политическую энергию этого  общества, так и
его  биологическую мощь.  От одного полюса этой технологии  секса до другого
выстраивается   целая  серия   различных  тактик,  в   различных  пропорциях
сочетающих цели дисциплинирования тела и регулирования населения.
   Отсюда именно - важность четырех основных линий атаки, вдоль которых на
протяжении  двух  веков  продвигалась политика секса.  Каждая из них явилась
способом сочетать  дисциплинарные техники  с  приемами  регулирования. Чтобы
добиться эффектов на уровне дисциплинирования  тела, в случае первых двух из
них  должны были опереться на требования регулирования населения: на всю эту
тематику  рода,  потомства  и коллективного здоровья;  сексуализация ребенка
осуществилась в форме  кампании за здоровье расы (начиная с XVIII века  и до
конца  ХIX  раннюю  сексуальность  представляли  как  эпидемическую  угрозу,
которая создает риск подорвать не только будущее здоровье взрослых, но также
и будущее общества и всего рода в целом); истеризация женщины, потребовавшая
тщательной  медикализации   ее  тела  и   секса,   свершилась   во  имя  той
ответственности, которую  она якобы  несет  по отношению  к  здоровью  своих
детей,  прочности  института  семьи и  спасению  общества. Что  же  касается
контроля  за  рождаемостью и  психиатризации  перверсий,  то  тут  сработало
обратное отношение: вмешательство

   {i}252{/i}
   здесь носило  регулирующий характер, но оно в свою очередь  должно было
опереться на требование индивидуального дисциплинирования и дрессуры. Вообще
говоря,  в точке соединения  "тела" и "населения" именно секс  и  становится
главной мишенью для власти,  которая организована скорее вокруг  заведования
жизнью, нежели вокруг угрозы смерти.
   В течение долгого времени кровь оставалась  важным элементом механизмов
власти, ее проявлений и  ее ритуалов. Для общества,  где преобладают системы
супружества, политическая форма монарха, дифференциация на сословия и касты,
ценность родословных, для  общества, где голод,  эпидемии  и  насилия делают
смерть неминуемой,- для такого  общества кровь  представляет  собой одну  из
важнейших ценностей; цена  ее определяется одновременно ее  инструментальной
ролью  (возможность  пролить  кровь), ее  функционированием  внутри  порядка
знаков  (иметь определенную кровь, быть той же крови, согласиться  рисковать
своей  кровью),  а   также  ее  непрочностью  (легко  проливается,  способна
иссякать, слишком легко смешивается, быстро поддается порче). Общество крови
- я хотел уже было сказать: общество  "кровавости" -  общество, где в почете
война, где царит страх перед голодом,  где торжествуют смерть,  самодержец с
мечом, палач и казнь, общество, где власть говорит {i}через{/i} кровь; кровь
есть {i}реальность с символической функцией.{/i}
   Мы  же  -  мы  живем  в  обществе  "секса",  или,  скорее,  в  обществе
"сексуальности": механизмы  власти обращены  на тело,  на жизнь,  на то, что
заставляет  ее  размножаться,  на  то,  что усиливает  род,  его  мощь,  его
способность  господствовать или  использоваться.  Здоровье, потомство, раса,
будущее   рода,  жизненность  социального  тела-  власть  говорит  здесь   о
сексуальности  и  с сексуальностью;  сексуальность здесь -  не маркер  и  не
символ, она - объект и цель. И то, что при-

   {i}253{/i}
   дает ей значимость,- это отнюдь не ее разреженность или непрочность, но
как раз ее настойчивость и ее неявное присутствие, тот факт, что она повсюду
одновременно и то, что распаляют, и то, чего боятся. Власть ее и выделяет, и
вызывает, и пользуется ею как размножающимся смыслом, который  снова и снова
необходимо   брать  под  свой  контроль,   дабы  он   не  ускользнул  вовсе;
сексуальность  -  это  {i}эффект  с  ценностью смысла,{/i}  Этим  я  не хочу
сказать,   что  замещение  крови   сексом  само   по  себе   резюмирует   те
преобразования,  которые знаменуют порог нашей современности.  Вовсе не души
двух  цивилизаций  или организующий  принцип двух культурных форм  пытаюсь я
выразить; я ищу причины, в силу которых сексуальность в современном обществе
есть не нечто подавляемое, но, напротив - постоянно вызываемое. Именно новые
процедуры власти, выработанные в классическую эпоху и приведенные в действие
в XIX веке, и заставили  наше  общество перейти от  {i}символики крови{/i} к
{i}аналитике сексуальности.{/i} Понятно: если что и находится с той стороны,
где закон, смерть, преступание, символическое и суверенитет,- так это кровь;
сексуальность  же -  она с  той  стороны,  где норма, знание, жизнь,  смысл,
дисциплины и регуляции.
   Маркиз де Сад  и первые евгеники являются современниками этого перехода
от  "кровавости"  к  "сексуальности".  Но  тогда  как  первые   мечтания  об
усовершенствовании рода  переводят всю  эту  проблему  крови  в  управление,
причем весьма  принудительное, сексом (искусство определять  хорошие  браки,
вызывать  желательный  прирост  населения,  обеспечивать  здоровье  детей  и
продлевать  их   жизнь),  тогда  как  новая  идея  расы   стремится  стереть
аристократические  особенности  крови,  чтобы удержать  лишь  контролируемые
эффекты секса,-  в  это  время  Сад  переносит исчерпывающий  анализ секса в
доведенные до отчаяния механизмы прежней суверенной власти и под

   {i}254{/i}
   знак былого,  полностью удержанного  очарования  крови;  эта  последняя
льется  на  всем  протяжении  удовольствия  - кровь  истязания и  абсолютной
власти, кровь касты, которую уважают саму  по себе  и которую, тем не менее,
заставляют течь в важнейших  ритуалах отцеубийства и инцеста,  кровь народа,
которую  проливают  беспощадно,  поскольку  то,  что   течет  в  его  жилах,
недостойно даже, чтобы так  называться. Секс у Сада  -  это секс без нормы и
без внутреннего правила, которое могло бы быть сформулировано исходя из  его
собственной природы; это секс, подчиненный  неограниченному  закону  власти,
которая  сама не  знает другого закона кроме своего собственного; если ей  и
случается игры  ради предписать себе  порядок тщательно расписанных по  дням
шагов,  этот экзерсис  приводит  ее лишь к  тому, что  она становится только
чистой  точкой суверенной  власти,  голой и уникальной: неограниченное право
всесильной чудовищности. Кровь поглотила секс.
   И пусть себе аналитика сексуальности  и  символика крови  соотносятся -
что  касается их принципов  -  с  двумя весьма различными режимами власти; в
действительности они последовали друг за другом (равно как и сами  эти формы
власти) не  без наложений, взаимодействий и  перекличек. На протяжении почти
двух столетий  озабоченность кровью и законом различным образом преследовала
управление сексуальностью. Две из этих интерференции особенно примечательны:
одна - в силу своей исторической значимости, а другая - в силу теоретических
проблем, которые она ставит.  Так случилось, что  начиная со второй половины
XIX  века тематика  крови оказалась призванной  оживить  и  поддержать  всем
стоящим  за  ней  пластом  истории  тот  тип  политической  власти,  который
отправляется через диспозитивы сексуальности. Расизм образуется в этой точке

   {i}255{/i}
   (расизм в его современной  -  государственной и биологизирующей форме):
целая  политика   расселения  людей,  политика  семьи,  брака,   воспитания,
социальной иерархизации,  собственности, равно как и  длинный ряд постоянных
вмешательств на  уровне тела, поведений, здоровья, повседневной жизни,-  все
это  получило  в  тот  момент  свой  особый  колорит  и  свое  оправдание от
мифической заботы о защите чистоты крови и о торжестве расы.  Нацизм явился,
несомненно, только самой  наивной  и хитрой  - причем второе  есть следствие
первого - комбинацией фантаз-мов крови с пароксизмами дисциплинарной власти.
Евгеническое  упорядочивание  общества- в совокупности с тем, что оно  могло
иметь от распространения и усиления разного рода микро-власти под прикрытием
неограниченного     огосударствливания,-     сопровождалось     онейрическим
превознесением  высшей  крови; это последнее  подразумевало  систематический
геноцид других  и  риск подвергнуть себя самого опасности некоего тотального
жертвоприношения.  И  история  пожелала, чтобы  гитлеровская политика  секса
осталась всего лишь смехотворной практикой, тогда как миф крови - вот  он-то
и  превратился в  величайшую бойню, какую  только на сегодняшний день  могут
припомнить люди.
   На  противоположном полюсе можно проследить с того же  самого конца XIX
века  теоретическое  усилие  переписать  тематику  сексуальности  в  систему
закона, символического порядка и  суверенитета. В том и состоит политическая
заслуга  психоанализа  -  или,  по  крайней  мере,  того,  что  есть  в  нем
последовательного,- что он поставил  под подозрение (и это  - с  самого  его
рождения, то  есть начиная с момента разрыва с нейропсихиатрией дегенерации)
все необратимо размножающееся в тех механизмах власти,  которые претендовали
на контроль и заведование сексуальностью

   {i}256{/i}
   обыденной жизни: отсюда фрейдовское усилие (несомненно, как реакция  на
наблюдавшийся в то  время заметный подъем  расизма) дать сексуальности  -  в
качестве  ее  принципа -  закон:  закон  супружества,  запрета  единокровных
связей,  Отца-Суверена,-  короче говоря:  его усилие созвать  вокруг желания
весь  этот  прежний порядок  власти.  Именно благодаря  этому  психоанализ и
оказался - за немногими исключениями и в том, что касается самого главного,-
в   теоретической   и   практической  оппозиции   фашизму.  Но  эта  позиция
психоанализа   была   связана    с   определенным   историческим   стечением
обстоятельств.  И ничто не  может помешать  тому, чтобы,  в конце концов, не
оказалось,  что  мыслить порядок  сексуального  в соответствии  с инстанцией
закона,  смерти, крови и  суверенитета - какие бы тут ни  делались отсылки к
Саду и к  Батаю  и каких бы  залогов  "низвержения" ["subversion"]  у них ни
испрашивали   -   есть   только   историческая   "ретро-версия".  Диспозитив
сексуальности следует мыслить, отправляясь от современных ему техник власти.

   * * *
   Мне скажут: это значит ударяться в историцизм, скорее поспешный, нежели
радикальный; это  значит замалчивать - в пользу  феноменов,  быть может, и в
самом   деле   изменчивых,  но   непрочных,   вторичных   и,   в   общем-то,
поверхностных,- биологически прочное существование сексуальных функций;  это
значит говорить  о сексуальности так, как  если бы секса не  существовало. И
вправе  были  бы  мне  возразить:  "Вы  намерены  подробно  проанализировать
процессы,  посредством  которых были  сексуализированы  тело женщины,  жизнь
детей,  семейные отношения и  целая обширная  сеть социальных  отношений. Вы
хотите описать этот  большой подъем заботы о сексе, начиная с XVIII  века, и
ту, все разрастающуюся,  страстную  настойчивость,  с которой мы подозревали
секс повсюду.

   {i}257{/i}
   Допустим.  И  предположим,  что   и  в  самом  деле  механизмы   власти
применялись  в  большей  степени для  того, чтобы  вызывать  и  "возбуждать"
сексуальность, нежели  чтобы ее  подавлять. Но  вот  тут-то  Вы  и остаетесь
вблизи того, от чего - как Вы, наверняка, думали, - Вы отмежевались. По сути
дела.  Вы  указываете  на  феномены рассредоточения,  укоренения  и фиксации
сексуальности,  Вы  пытаетесь  показать   то,  что  можно  было  бы  назвать
организацией эрогенных зон в социальном теле. Вполне могло бы оказаться так,
что  Вы не  сделали  ничего другого,  как только транспонировали на  уровень
диффузных процессов те механизмы, которые психоанализ четко выявил на уровне
индивида. Но Вы  опускаете  как  раз  то,  исходя из  чего  только  и  могла
произойти  эта сексуализация и  от чего  психоанализ -  он-то  как раз и  не
отрекается, а именно: секс.  До Фрейда пытались  как можно  более  тщательно
локализовать сексуальность - в  сексе, в его функциях воспроизводства, в его
непосредственных  анатомических  локализациях;  ударились   в  разговоры   о
биологическом  минимуме: органе,  инстинкте,  финальности.  Вы  же занимаете
симметричную и обратную позицию: для Вас остаются одни только эффекты без их
опоры, оторванные от своих корней ветви, сексуальность без секса. Кастрация.
И тут опять - кастрация!".
   В  этой  точке  необходимо различить  два  вопроса.  С  одной  стороны,
обязательно ли анализ сексуальности в качестве  "политического  диспозитива"
предполагает  выпадение  тела, анатомии, биологического, функционального? На
этот  первый вопрос, я  думаю, можно  ответить: нет. Во всяком случае, целью
настоящего  исследования  и  является   показать,  каким  образом  различные
диспозитивы  власти  сочленяются непосредственно  с  телом  -  с  телами,  с
функциями, с физиологическими процессами, с ощущениями и

   {i}258{/i}
   удовольствиями. И не о том вовсе речь, чтобы  тело  стереть, но о  том,
чтобы  заставить  его  выступить  в  таком  анализе,   где  биологическое  и
историческое не следовали бы друг  за другом  как  у прежних социологов,  но
связывались  бы соответственно  сложности,  которая  растет по мере развития
современных  технологий власти,  избирающих жизнь  в качестве  своей мишени.
Итак,  не  "история ментальностей",  которая брала бы в расчет тела только с
точки зрения  того способа, которым они  были восприняты  или были  наделены
смыслом и  значимостью, но "история  тел" и того способа, каким были сделаны
вклады в то, что есть в них наиболее материального и живого.
   Теперь  второй  вопрос,  отличный  от  первого:  эта материальность,  к
которой  отсылают, разве не является  она материальностью секса? И разве нет
парадокса в том, чтобы писать историю сексуальности на уровне тел так, чтобы
при этом не был затронут, хотя  бы в самой малой степени,  вопрос о сексе? В
конце концов, власт