ь, которая отправляет себя через сексуальность,- разве не
адресуется она особо  к тому элементу реальности, каковым выступает "секс" -
секс вообще? То, что сексуальность не является по отношению к власти внешней
областью,  которой власть себя  навязывала  бы, что  сексуальность является,
напротив, и  эффектом и инструментом ее устройств,- это еще может пройти. Но
вот  секс  как  таковой,- разве не  является  он по  отношению  к  власти  -
"другим",  тогда как для сексуальности он выступает очагом, вокруг  которого
она распределяет свои эффекты? Так вот эту-то идею секса {i}как такового{/i}
как  раз  и  нельзя  принять без ее  рассмотрения. Действительно  ли  "секс"
является  точкой  закрепления,  на  которую опирается  в  своих  проявлениях
"сексуальность",   или  же  он   есть  только   сложная   идея,  исторически
сформировавшаяся внутри диспозитива сексуальности? Во всяком случае,

   {i}259{/i}
   можно  было бы показать,  как  эта  идея "секса"  сформировалась  через
различные стратегии власти и какую вполне определенную роль она там сыграла.
   Можно видеть, как именно по тем  основным линиям, по которым, начиная с
XIX  века,  развертывался  диспозитив сексуальности, и разрабатывалась идея,
что существует нечто другое, нежели  тела, органы, соматические локализации,
функции,  анатомо-физиологи-ческие  системы,  ощущения,  удовольствия,-нечто
другое и  большее,  нечто  такое, что  имеет свои, внутренне  присущие  ему,
свойства  и   свои   собственные   законы:  "секс"*.  Так,  внутри  процесса
истеризации  женщины  "секс"  определялся  трояким   образом:  как  то,  что
принадлежит  одновременно и  мужчине  и  женщине;  как  то, что  принадлежит
преимущественно  мужчине и чего, стало быть, недостает женщине; но также еще
и как  то, что одно только и конституирует тело женщины, целиком и полностью
подчиняя  его функциям воспроизводства  и  беспрестанно  нарушая  его  покой
результатами действия самой этой  функции. В рамках этой  стратегии  истерия
интерпретируется  как игра секса постольку, поскольку он есть одновременно и
"одно"  и  "другое",  целое  и  часть,  первоначало и недостаток.  В  рамках
сексуализации   детства  вырабатывается   идея   такого   секса,  который  и
присутствует  (с  точки  зрения  анатомии),  и  отсутствует  (с точки зрения
физиологии); опять-таки - присутствует, если иметь  в виду его активность, и
обнаруживает  свою  недостаточность,  если  говорить  о  его  репродуктивной
финальности;  или же который действителен в своих проявлениях, но  скрыт  по
своим эффектам, которые  в  своей патологической  весомости дадут себя знать
лишь позже; и если секс ребенка еще и присутствует у взрослого, то как раз в
форме  некой  тайной  причинности,  которая   стремится  аннулировать   секс
взрослого (одной из догм медицины XVIII и XIX ве-

   {i}260{/i}
   ков  и  было предположение, что раннее  сексуальное развитие влечет  за
собой  впоследствии  стерильность,  импотенцию,  фригидность,  неспособность
испытывать удовольствие, анестезию чувств); сексуализируя детство, тем самым
конституировали  идею  секса,  отмеченного  игрой присутствия  и отсутствия,
скрытого и  явного; мастурбация  со всеми эффектами, которые ей приписывают,
как будто бы  прежде всего и обнаруживает эту игру присутствия и отсутствия,
явного  и скрытого.  Внутри  психиатризации извращений  секс  был  отнесен к
биологическим функциям и к анатомо-физиологическому аппарату, который и дает
ему его "смысл", то  есть его  финальность; но  точно  так же  секс оказался
соотнесен  с  инстинктом,  который  -  через  свое  собственное  развитие  и
соответственно объектам, к которым он может прикрепляться,- делает возможным
появление извращенных поведений, равно  как и интеллигибельным  их  генезис;
таким  образом,  "секс" определяется через переплетение функции и инстинкта,
финальности и значения  - и именно в  этой форме он  лучше, чем где бы то ни
было,  обнаруживает себя в том, что  за образец берется  извращение:  в  том
"фетишизме", который, начиная по крайней мере с 1877 года, служил путеводной
нитью для анализа всех других отклонений, поскольку в нем ясно прочитывалась
фиксация   инстинкта  на  объекте   по  типу   исторического   сцепления   и
биологической неадекватности. Наконец,  в рамках социализации репродуктивных
форм   поведения  "секс"  описывается  как  нечто,   зажатое  между  законом
реальности  (непосредственной  и наиболее  грубой  формой которого  являются
экономические  необходимости)  и  экономикой  удовольствия,  которая  всегда
пытается  обойти  закон  реальности, когда она  вообще  его признает;  самая
известная из  "хитростей"  - {i}coitus interruptus-{/i}  представляет  собой
такую точку, где инстанция реального вынуж-

   {i}261{/i}
   дает  положить  предел  удовольствию и  где  удовольствие  еще  находит
возможность  реализоваться, несмотря  на  экономику,  предписанную реальным.
Понятно:  именно  диспозитив  сексуальности  и  устанавливает  внутри  своих
стратегий  эту идею "секса"; и в  этих четырех  главнейших формах - истерии,
онанизма, фетишизма и прерванного коитуса - и выставляет он секс как  нечто,
подчиненное  игре  целого  и  части, первоначала и недостатка,  отсутствия и
присутствия, избытка и нехватки, функции и  инстинкта, финальности и смысла,
реального и удовольствия. Так мало-помалу сформировался корпус  общей теории
секса.
   Так вот, эта теория, порожденная таким  образом, выполнила  ряд функций
внутри диспозитива сексуальности, которые и  сделали  ее необходимой. Три из
них   были  особенно   важными.   Понятие   "секса"  позволило,   во-первых,
перегруппировать   в  соответствии  с   некоторым  искусственным   единством
анатомические  элементы,  биологические  функции,  поведения,   ощущения   и
удовольствия,   а   во-вторых   -   позволило  этому   фиктивному   единству
функционировать в качестве каузального принципа, вездесущего смысла, повсюду
требующей обнаружения тайны:  секс, таким образом, смог  функционировать как
единственное  означающее  и  как  универсальное  означаемое. И  кроме  того,
подавая себя единообразно - и  как анатомию и как  недостаток, как функцию и
как  латентность,  как  инстинкт  и  как смысл,- секс  смог обозначить линию
контакта между знанием о человеческой сексуальности и биологическими науками
о воспроизведении рода;  таким  образом,  это знание,  ничего реально у этих
наук не позаимствовав - за  исключением разве  что  нескольких  сомнительных
аналогий и нескольких пересаженных понятий,-  получило  благодаря привилегии
такого  соседства  некую  гарантию  квазинаучности;  но благодаря  этому  же
соседству некоторые положения биоло-

   {i}262{/i}
   гии  и  физиологии  выступили  в  качестве  принципа  нормальности  для
человеческой  сексуальности.  Наконец,  понятие  секса  обеспечило  основное
переворачивание: оно позволило обернуть представления об отношениях власти к
сексуальности  и  выставить  эту  последнюю  вовсе  не  в  ее  сущностном  и
позитивном отношении  к власти, но как укорененную в некоторой специфической
и  нередуцируемой инстанции, которую власть пытается, насколько  может, себе
подчинить; вот  так  идея "секса" позволяет умолчать  о том,  что составляет
"власть"  власти; эта  идея  позволяет мыслить  власть только  как  закон  и
запрет.  Секс, эта инстанция,  господствующая, как  нам  представляется, над
нами; эта тайна, которая кажется нам лежащей подо всем, чем мы являемся; эта
точка, завораживающая нас властью, которую она проявляет, и смыслом, который
она  утаивает;  точка, у  которой  мы просим открыть  нам, что мы  такое,  и
освободить нас от  того, что  нас  определяет,- секс есть,  несомненно, лишь
некая  идеальная точка, которую сделали необходимой диспозитив сексуальности
и его функционирование.  Не  следует  представлять  себе какую-то автономную
инстанцию  секса,  которая  вторичным  образом  производила  бы  вдоль  всей
поверхности своего контакта с властью  множественные эффекты  сексуальности.
Напротив, секс является наиболее  отвлеченным, наиболее идеальным и наиболее
внутренним элементом диспозитива сексуальности, который организуется властью
в точках захвата ею тел, их материальности, их сил, их энергий, их ощущений,
их удовольствий.
   Можно  было бы  добавить,  что  "секс" выполняет  и  еще  одну функцию,
которая пронизывает первые  и  их  поддерживает.  Роль  на  этот  раз  более
практическая, чем теоретическая.  В  самом деле:  именно через  секс  -  эту
воображаемую  точку,  закрепленную  диспозитивом  сексуальности,-  и  должен
пройти каждый,

   {i}263{/i}
   дабы получить доступ к своей собственной интеллигибельности  (поскольку
он, этот  секс, является одновременно  и потаенным элементом и первоначалом,
производящим  смысл),  к  целостности своего  тела  (поскольку  он  является
реальной и угрожаемой частью этого тела и символически конституирует его как
целое), к  своей идентичности (поскольку к  силе импульса  секс присоединяет
единичность некой  истории).  И  вот в  результате переворачивания,  которое
подспудно,  без  сомнения,  началось  отнюдь  не  вчера,  но  уже   в  эпоху
христианского  пастырства  плоти,  мы  сегодня  дошли  до  того,  что  стали
испрашивать нашу интеллигибельность у того, что на протяжении стольких веков
считалось безумием, полноту нашего тела  - у того, что долгое время было его
клеймом и как бы раной, свою идентичность  - у  того, что воспринималось как
темный  напор без  имени. Отсюда  то значение,  которое  мы ему придаем, тот
благоговейный  трепет,  которым мы  его  окружаем, то  усердие,  которое  мы
вкладываем  в  его  познание.  Отсюда  {i}же{/i}  тот факт,  что  он  стал в
перспективе столетий чем-то  более  важным, нежели  наша  душа, разве что не
более важным, чем наша жизнь; и отсюда же - что все загадки мира кажутся нам
такими легковесными в сопоставлении с этой тайной, в каждом из нас - мелкой,
плотность которой, однако, делает  ее более весомой,  чем что бы  то ни было
другое.
   Фаустовский сговор, искушение которым диспозитив сексуальности вписал в
нас, отныне таков: обменять жизнь всю целиком на секс сам по себе, на истину
и суверенность секса. Секс вполне стоит смерти. Именно в  этом, как мы видим
- строго историческом, смысле секс сегодня действительно пронизан инстинктом
смерти.  Когда  Запад давным-давно  открыл  любовь,  он  назначил  ей  цену,
достаточную для того,  чтобы сделать смерть  приемлемой; сегодня именно секс
претендует на

   {i}264{/i}
   роль  такого  эквивалента- самого дорогого из всех. И  в  то время  как
диспозитив  сексуальности  позволяет  техникам власти  делать  свои вклады в
жизнь, фиктивная  точка секса,  которую этот  диспозитив сам же и обозначил,
завораживает каждого из  нас  -  в достаточной мере, чтобы мы  были согласны
слышать там рокот смерти.
   Создав такой воображаемый элемент,  каковым является "секс", диспозитив
сексуальности породил один из главнейших принципов  своего функционирования:
желание  секса -  желание его иметь,  желание  получить  к нему доступ,  его
открывать, его освобождать, артикулировать его в дискурсе, формулировать его
в виде истины. Самый "секс"  он конституировал как нечто  желаемое. И именно
эта  желаемость  секса  и  связывает  каждого  из  нас  с  предписанием  его
познавать,  раскрывать  его закон и его  власть;  именно  эта  желаемость  и
заставляет  нас думать, что  мы, наперекор всякой власти,  утверждаем  права
нашего  секса, тогда как на  самом деле  желаемость секса привязывает  нас к
диспозитиву  сексуальности, который  заставляет  подниматься  из глубин  нас
самих - как некий мираж, в котором, как нам верится, мы узнаем  самих себя,-
черное сияние секса.
   "Все есть секс,- говорила Кейт  в {i}Пернатом змее,-{/i} все есть секс.
Как секс может быть прекрасен, когда человек хранит его  сильным и священным
и когда  он наполняет мир. Он как солнце, которое вас затопляет, пронизывает
вас своим светом."
   Итак:  не  отсылать  к   инстанции  секса  историю   сексуальности,  но
показывать,  каким образом "секс" оказывается в исторической  зависимости от
сексуальности. Не размещать секс на стороне  реального, а сексуальность - на
стороне  смутных  идей и иллюзий; как  раз сексуальность  есть  историческая
фигура чрезвычайно реальная, и именно она породила в качестве спекулятивного
элемента,  необходимого  для ее функционирования, понятие секса.  Не думать,
что говоря "да" сексу, мы

   {i}265{/i}
   говорим  "нет" -  власти;  напротив,  здесь мы  следуем за нитью общего
диспозитива сексуальности. Именно от  инстанции секса и нужно освобождаться,
если  хотеть,  посредством тактического переворачивания различных механизмов
сексуальности,  отстоять  в  своей значимости  -  наперекор действию ловушек
власти - тела, удовольствия  и знания, в их множественности и  способности к
сопротивлению. Не  секс-желание,  но тела и удовольствия должны быть опорным
пунктом для контратаки против диспозитива сексуальности.
   * * *
   "В прошлом,-  говорил Лоуренс,-  было так  много действия, в частности,
сексуального действия,  такого  монотонного и утомительного  повторения  без
всякого параллельного  развития  в мысли  и в понимании. Теперь  наше дело -
понять  сексуальность. Сегодня до конца сознательное  понимание сексуального
инстинкта имеет большее значение, нежели самый сексуальный акт".
   Быть может, однажды удивятся. Трудно будет понять, как это цивилизация,
в  остальном  настолько  отдавшая  себя   развертыванию  огромных  аппаратов
производства  и  разрушения, находила время и бесконечное терпение для того,
чтобы  с  такой тревогой расспрашивать  себя, как  это  там  обстоят  дела с
сексом;
   улыбнутся, быть может, вспомнив, что те люди, каковыми мы были, верили,
что в этой стороне имеется истина,  по меньшей  мере столь же ценная, как  и
та, которую  они уже испрашивали у  земли,  у  звезд  и у  чистых форм своей
мысли;  удивятся  тому  рвению,  с  каким  мы  делали  вид,  будто  вырываем
сексуальность у  ее ночи, сексуальность,  которую вс± - наши  дискурсы, наши
привычки, наши институты, наши установления, наши знания  - при полном свете
производило и с грохотом запускало в ход. И спросят себя, почему это нам так
хотелось отменить закон молчания о

   {i}266{/i}
   том, что было самым шумным из  наших занятий. Ретроспективно  шум этот,
быть  может, покажется  чрезмерным, но  еще  более странным  покажется  наше
упорство  в  том,  чтобы здесь  дешифровывать лишь  отказ говорить и  приказ
молчать. Будут задавать себе вопрос, что могло сделать нас столь надменными,
будут  гадать, почему мы приписали себе заслугу в том, что первые пожаловали
сексу  -  наперекор  всей  этой  тысячелетней  морали  -то важное  значение,
которое, говорим  мы, и  есть его значение; и как это нам удалось прославить
себя за то,  что  мы  наконец-то,  в XX  веке, преодолели  эпоху  долгого  и
сурового  подавления  -   эпоху  христианского  аскетизма,  продолженного  и
преломленного императивами  буржуазной  экономики  и использованного  ею  со
свойственной ей скупостью и мелочностью. И там, где сегодня мы видим историю
с   таким   трудом  отмененной  цензуры,  там  распознают,   скорее,  долгое
восхождение  сквозь  века  некоего  сложного  диспозитива,  предназначенного
заставить  говорить  о  сексе,  прикрепить  к  нему  наше  внимание  и  нашу
озабоченность, заставить нас  поверить в суверенность его закона,- тогда как
на самом деле нами движут властные механизмы сексуальности.
   Будет   вызывать   насмешку   упрек   в   пансексуализме,   одно  время
выдвигавшийся  против  Фрейда  и  психоанализа.  Но,  быть  может,  меньшими
слепцами окажутся те, кто его сформулировал, нежели те,  кто с легкостью его
отбросил,  как  если  бы  он  выражал  только   страхи  устаревшей  показной
стыдливости. Поскольку первые в конечном счете были лишь застигнуты врасплох
процессом, который начался  отнюдь не вчера и который -  они и не  заметили,
как это  случилось,- уже окружил их  со  всех  сторон; они  приписали одному
только злому гению  Фрейда то, что  подготавливалось издалека;  они ошиблись
лишь  в  том,  что  касается даты установления в  нашем  обществе  всеобщего
диспозитива
   267
   сексуальности. Вторые же -  они ошиблись  в том, что  касается  природы
этого   процесса;   они    подумали,   что   Фрейд,   благодаря   внезапному
переворачиванию, возвратил, наконец, сексу ту долю,  которая ему причиталась
и которая у него так  долго оспаривалась; они не заметили, что  добрый гений
Фрейда поместил его в один из  решающих пунктов,  маркированных - начиная  с
XVIII  века  - стратегиями  знания  и власти, равно  как и  того,  что таким
образом  Фрейд  придал  новый  импульс  -  с  замечательной  эффективностью,
достойной  величайших  духовных вождей  и  наставников  классической эпохи,-
вековому наказу о необходимости познавать секс и переводить его в дискурс.
   Часто  припоминают  те  бесчисленные приемы,  с помощью  которых  былое
христианство будто бы заставило нас ненавидеть тело, но задумаемся немного о
всех тех хитростях, которыми за несколько веков нас заставили-таки  полюбить
секс, которыми сделали для нас желаемым познавать  его, сделали  ценным все,
что о  нем говорится, которыми, опять {i}же,{/i} побудили нас развернуть все
наши  способности,  чтобы застигать его  врасплох, и привязали нас  к  долгу
извлекать из него истину, хитростях, которыми, наконец, нам вменили  в  вину
то,  что  мы так  долго его  не  признавали. Именно  они  и должны  были  бы
удостоиться сегодня удивления.  И нам следует  подумать о том,  что однажды,
быть может,  внутри  другой экономики тел и удовольствий будет уже  не очень
понятно, каким  образом  этим ухищрениям сексуальности и  поддерживающей  ее
диспозитив власти, удалось подчинить  нас  этой суровой монархии  секса - до
такой  степени, что удалось обречь нас на бесконечную задачу выколачивать из
него  его  тайну и  вымогать у  этой  тени самые  что ни  на  есть  истинные
признания.
   Ирония  этого  диспозитива: он заставляет  нас  верить,  что  дело  тут
касается нашего "освобождения".


   ИСПОЛЬЗОВАНИЕ
   УДОВОЛЬСТВИЙ

   История сексуальности
   Том второй
   Введение


   I.
   Изменения


   Эта серия исследований  выходит в свет позже,  чем  я  предполагал, и в
совершенно иной форме.
   Вот почему. Эти исследования не должны были быть ни историей поведений,
ни историей  представлений.  Это  должна была быть  история "сексуальности".
Кавычки  здесь  существенны.   Мои   намерения  состояли  не  в  том,  чтобы
реконструировать  историю  сексуальных  поведений  и  сексуальных  практик -
соответственно последовательности их форм, их эволюции и их распространению.
Равно  как  не собирался я  и анализировать идеи  (научные,  религиозные или
философские),  через  которые  представляли  себе  эти  поведения.  Я  хотел
поначалу  остановиться перед  самим  этим  понятием "сексуальности" -  таким
обыденным  и  таким недавним: открепить  себя от  него, обойти его привычную
очевидность, проанализировать  контексты,  теоретический  и  практический, с
которыми  оно ассоциируется. Сам термин  "сексуальность" появился  поздно, в
начале XIX  века. Факт этот  не  должен ни  недооцениваться,  ни становиться
поводом  для многозначительных интерпретаций. Он указывает  на нечто другое,
нежели  просто  преобразование  словаря;  но он,  конечно  же,  не  означает
внезапного появления того, к  чему он относится. Слово  это вошло в оборот в
связи с други-

   {i}271{/i}
   ми феноменами:  с  развитием  ряда  областей  знания (охватывающих  как
биологические механизмы воспроизводства, так и индивидуальные или социальные
варианты поведения);  с  установлением  совокупности правил и норм,  отчасти
традиционных, отчасти новых, которые  опираются на религиозные, юридические,
педагогические  и  медицинские  институты;  в связ