образом, чтобы
была  возможность  формулировать  -  и  формулировать  бесконечно  -   новые
положения.
   Но тут  и  нечто  большее  -  для  того,  несомненно,  чтобы было нечто
меньшее:  дисциплина  -  это  не  просто  сумма всего  того,  что может быть
высказано  истинного по  поводу чего-либо; это даже  не  совокупность  всего
того,  что  может быть принято  в  отношении  одних и тех же  данных в  силу
принципа связнос-

   {i}65{/i}
   ти или систематичности. Медицина не конституируется совокупностью того,
что может  быть  высказано истинного  о  болезни;  ботаника  не  может  быть
определена как сумма всех  истин  о  растениях. И  этому есть  две  причины:
во-первых, и ботаника и медицина,  как и любая другая дисциплина, составлены
не только из истин, но  и  из ошибок,  причем  ошибок,  которые не  являются
какими-то   остаточными   явлениями  или  инородными  телами,   но  обладают
некоторыми  позитивными  функциями,  некоторой исторической  эффективностью,
некоторой  ролью, зачастую трудно  отделимой от роли истин.  Но кроме  того,
чтобы то или иное  положение принадлежало ботанике или патологии, оно должно
отвечать условиям в  известном  смысле более строгим и более сложным, нежели
чистая и простая истина; во всяком случае - другим условиям. Оно должно быть
обращено к определенному плану объектов: так, например, начиная с конца XVII
века для того, чтобы некоторое высказывание было "ботаническим", нужно было,
чтобы оно касалось видимой структуры растения, системы его близких и далеких
подобий или  механизма  действия  его  флюидов  (и  не  должно  было  больше
сохранять - как это было еще в XVI веке - свои символические значения, равно
как  и совокупность добродетелей или свойств,  которые  за  ним признавали в
античности).  Далее,  даже  и  не   принадлежа   той  или  иной  дисциплине,
высказывание должно было использовать концептуальные и технические  средства
вполне  определенного типа.  Скажем,  начиная  с XIX  века  высказывание  не
являлось  уже  больше  медицинским,  вываливалось  "за  пределы медицины"  и
расценивалось  либо  как  индивидуальный  фантазм, либо  как плод  народного
вымысла, если оно пускало в  ход одновременно метафорические, качественные и
субстанциальные понятия (такие, как "закупорка", "разгоряченные жидкости"

   {i}66{/i}
   или "высохшие твердые  тела"). Однако высказывание могло  и даже должно
было прибегать  к понятиям равно метафорическим, но основанным уже на другой
модели,  на  этот  раз  - функциональной и физиологической  (это  могло быть
"раздражение", "воспаление" или "перерождение" тканей).
   Но есть  и еще нечто большее:  чтобы принадлежать некоторой дисциплине,
высказывание должно вписываться в определенный  тип теоретического горизонта
- достаточно напомнить, что того самого поиска некоего основного [primitive]
языка, который был вполне допустимой темой до XVIII века, во второй половине
XDC  было  бы   уже  достаточно  для  того,  чтобы  любой  дискурс  оказался
дискредитирован, приобретя характер если не ошибки, то чего-то химерического
и бредового, настоящего лингвистического монстра.
   Внутри  своих  границ  каждая  дисциплина  признает  истинные  и ложные
высказывания; но, кроме  того,  за  свои  пределы она выталкивает  еще целую
тератологию* знания. Внешняя по отношению к науке область населена  и больше
и меньше,  чем думают: вне науки лежит, конечно  же, непосредственный  опыт,
создаваемые воображением темы, которые без конца производят и  воспроизводят
лишенные  памяти верования.  Быть  может, там нет ошибок в  строгом  смысле,
поскольку  ошибка может возникнуть  и  разрешиться  лишь внутри определенной
практики.  Зато  там  скитаются  монстры,  форма  которых меняется  вместе с
историей знания.
   Короче  говоря,  чтобы  иметь возможность принадлежать  дисциплине  как
целому,  высказывание должно  удовлетворять сложным  и нелегким требованиям;
прежде,  чем его можно  будет назвать истинным или ложным,  оно должно быть,
как сказал бы Кангилем, "в истинном".
   Часто  задают  вопрос, каким образом  ботаники  или  биологи  XIX  века
умудрились не заметить, что

   {i}67{/i}
   то, что говорил  Мендель, было истинным.  Но дело-то в том, что Мендель
говорил о  таких  объектах,  применял такие  методы,  помещал  себя  в такой
теоретический горизонт,  которые  были  чужды  биологии  его  эпохи.  Нодэн,
правда, еще до Менделя выдвинул тезис  о том,  что  наследственные  признаки
дискретны. Каким бы, однако, новым и странным ни был этот принцип, он все же
мог входить - по крайней мере, в качестве загадки - в биологический дискурс.
В  случае  же  Менделя  наследственная   черта  конституируется  в  качестве
абсолютно  нового  биологического  объекта   с  помощью  никогда  прежде  не
использовавшегося  способа, а именно  своего  рода фильтрации:  он  отделяет
наследственную черту как  от вида, так и от  передающего ее пола; и область,
где он начинает ее наблюдать,- это бесконечно открытая серия  поколений, где
она    появляется    и   исчезает   в    соответствии   со   статистическими
закономерностями. Итак,- новый  объект, который  требует и  новых понятийных
инструментов, и новых  теоретических обоснований. Мендель высказывал истину,
но он не был "в истинном" биологического дискурса своей эпохи: биологические
понятия и объекты формировались совершенно по  иным  правилам,  и для  того,
чтобы Мендель вошел в "истинное" и чтобы его высказывания (по большей части)
оказались,  наконец,  верными,  понадобилось  полное  изменение  масштаба  и
развертывание  совершенно  нового  плана  объектов.  Мендель  был   истинным
монстром - поэтому-то наука и не могла  о нем говорить. Тогда как, например,
Шлейден, лет за тридцать до этого, отрицая - в самой середине XIX века - пол
растений,  но  делая  это  сообразно с  правилами  биологического  дискурса,
производил всего-навсего дисциплинарную* ошибку.
   Бывает, конечно, что  говорят истинное в диком внешнем пространстве; но
находятся в истинном,

   {i}68{/i}
   лишь  подчиняясь  правилам  дискурсивной  "полиции", которые  говорящий
должен реактивировать в каждом из своих дискурсов.
   Дисциплина  -  это принцип  контроля  над  производством  дискурса. Она
устанавливает  для него  границы благодаря игре идентичности, формой которой
является постоянная реактуализация правил.
   В плодовитости автора, в многочисленности комментариев, в развертывании
той или иной  дисциплины привыкли видеть по преимуществу бесконечные ресурсы
для производства дискурсов. Может, это  и так, но в  не меньшей степени  это
также  и принципы принуждения.  И, вероятно, невозможно до конца отдать себе
отчет в позитивной и умножающей роли перечисленных процедур, если не принять
во внимание их функцию ограничения и принуждения.

   * * *
   Существует,   я   думаю,   и   третья   группа  процедур,   позволяющих
контролировать дискурсы. На этот раз речь идет вовсе не об овладении силами,
которые  они себе  присваивают,  или  же  о  предотвращении  случайности  их
появления,- речь  идет  о  том,  чтобы  определить условия  приведения их  в
действие, равно  как  и  о  том,  чтобы  навязать  индивидам,  эти  дискурсы
произносящим,  некоторое число  правил и сделать так, чтобы не всякому,  кто
захочет, был  открыт к ним доступ. На  этот раз,  стало  быть,  речь идет  о
прореживании говорящих субъектов: в порядок дискурса никогда не вступит тот,
кто  не  удовлетворяет определенным требованиям или же  с  самого  начала не
имеет на  это  права.  Точнее  было бы сказать, что не все области  дискурса
одинаково  открыты и проницаемы;  некоторые из них являются в высшей степени
запретными (дифференцированными и дифференцирующими), в то время как  другие
кажутся открытыми почти что всем ветрам и предоставленными, без ка-

   {i}69{/i}
   кого бы то ни было предварительного ограничения, в  распоряжение любого
говорящего субъекта.
   Я хотел  бы в  связи с  этой  темой  напомнить  одну забавную  историю,
которая так хороша, что страшно подумать, что это могло бы быть правдой. Она
приводит к одной все  фигуры принуждения в дискурсе: и  те, что ограничивают
его  полномочия,  и те,  что  обуздывают его случайные появления, и те,  что
производят отбор говорящих субъектов. В начале XVII века один  из правителей
средневековой  Японии прослышал,  что превосходство европейцев - в том,  что
касается навигации, торговли, политики, военного  искусства,- проистекает из
их знания математики. Он  пожелал овладеть столь ценным знанием. Так как ему
рассказывали об одном английском  моряке, обладавшем секретом  этих чудесных
дискурсов,  этот с±гун приказал привести  его во дворец и  оставил  его там.
Один на один с ним он стал брать у него уроки. Он изучил математику. Ему и в
самом деле удалось удержать власть  и дожить до глубокой старости.  Японские
математики появились лишь в XIX веке.  Но история на этом не  кончается: она
имеет свою  европейскую  сторону. В самом  деле,  истории  этой было угодно,
чтобы  наш  моряк, Уилл  Адамс,  был  самоучкой:  плотником, который  выучил
геометрию,  работая  на  судостроительных верфях.  Следует ли  видеть в этом
рассказе   выражение  одного  из  величайших   мифов  европейской  культуры?
Монополизированному  и  тайному  знанию  восточной  тирании   Европа   здесь
противопоставляет  якобы  универсальную сообщаемость знания,  бесконечный  и
свободный обмен дискурсов.
   Однако  рассуждение это, конечно  же,  не  выдерживает никакой критики.
Обмен  и сообщаемость - это  позитивные  фигуры,  которые  играют  свою роль
внутри сложных систем ограничения и, несомненно, не могли бы функционировать
независимо от последних.

   {i}70{/i}
   Самая   поверхностная  и   зримая   форма   этих   систем   ограничения
конституируется тем, что можно было бы объединить под именем ритуала; ритуал
определяет квалификацию, которой должны обладать говорящие индивиды (которые
в  игре  диалога,  вопрошания  или   повествования  должны  занимать  вполне
определенную  позицию  и  формулировать  высказывания  вполне  определенного
типа); ритуал определяет жесты, поведение, обстоятельства и всю совокупность
знаков,   которые  должны  сопровождать   дискурс;  он,  наконец,  фиксирует
предполагаемую или вменяемую действенность слов - их действие на тех, к кому
они  обращены, и  границы  их принудительной силы. Религиозные, юридические,
терапевтические,  а   также  частично  -  политические  дискурсы  совершенно
неотделимы от такого  выполнения ритуала, который  определяет  для говорящих
субъектов одновременно и их особые свойства и отведенные им роли.
   Несколько  иным  функционированием  обладают "дискурсивные сообщества",
функцией которых является сохранять  или производить дискурсы, но так, чтобы
обеспечивалось  их  обращение в  закрытом  пространстве,  чтобы  можно  было
распределять  их  лишь  в  соответствии со  строгими правилами  и  чтобы  их
владельцы не оказались лишены своей собственности самим этим распределением.
Одна из  архаических моделей такого функционирования известна нам по группам
рапсодов,  обладавшим знанием поэм, которые нужно было читать  наизусть или,
при  случае,  изменять  и  трансформировать;  но  это  знание,  хотя  оно  и
предназначалось  для  оказывания,  впрочем  -  ритуального,  предохранялось,
защищалось  и удерживалось внутри определенной группы благодаря  упражнениям
памяти,  зачастую  очень сложным, которые  это знание предполагало; обучение
позволяло  войти одновременно и в саму группу, и в тайну, которую оказывание
об-

   {i}71{/i}
   наруживало,  но  не  разглашало;  роли говорения  и  слушания  не  были
взаимозаменяемыми.
   Конечно, сегодня почти  не осталось подобных "дискурсивных сообществ" с
этой  двусмысленной  игрой  тайны и разглашения. Но не будем заблуждаться на
сей счет:  даже  внутри порядка  истинного  дискурса,  даже  внутри  порядка
дискурса, публикуемого  и свободного от  всякого ритуала,  все еще действуют
формы присвоения тайны и имеет  место  необратимость ролей. Вполне возможно,
что акт письма, как он инсти-туциализирован сегодня в форме книги, в системе
издательского  дела  и   в  персонаже  писателя,  развертывается  в   особом
"дискурсивном  сообществе",  существующем,  быть  может,  неявно,   но  явно
принудительном.  Отличие писателя,  без конца подчеркиваемое  им  самим,  от
деятельности   любого   другого   говорящего  или  пишущего   субъекта,  тот
непреходящий характер, которым наделяет  он свой дискурс, то фундаментальное
своеобразие,  которое в течение  уже долгого  времени  придает  он "письму",
утверждаемая им ассиметрия между "творчеством" и любым другим использованием
системы языка,- все это обнаруживает, уже в самом том, как это формулируется
(хотя, впрочем, есть также и тенденция снова ввести это все в игру практик),
существование  своего  рода "дискурсивного  сообщества". Существует, однако,
еще  довольно много  других подобных  сообществ,  функционирующих совершенно
иным  образом и в  соответствии с иным режимом ограничений  и  разглашении,-
вспомним  о технических  или научных секретах,  о  формах  распространения и
обращения медицинского дискурса; вспомним, наконец, о тех, кто присвоил себе
экономический или политический дискурс.
   На  первый  взгляд,  нечто  противоположное "дискурсивному  сообществу"
представляют собой "доктрины" (религиозные, политические, философские):

   {i}72{/i}
   в  первом   случае  число  тех,  кто  говорит,  даже  если  и  не  было
фиксировано, имело все же тенденцию к ограничению,  и  только между ними мог
обращаться  и передаваться  дискурс.  Доктрина  же,  напротив,  стремится  к
распространению, и отдельные индивиды, число которых может быть сколь угодно
большим,  определяют  свою  сопринадлежность  как  раз  через обобществление
одного и того же корпуса дискурсов. Кажется, что единственным требуемым  для
этого  условием   является  признание  одних  и  тех  же  истин  и  принятие
некоторого, в  одних  случаях  - более,  в  других  - менее  гибкого правила
соответствия имеющим  законную силу дискурсам. Однако, если бы доктрины были
связаны  только  с  этим, они  вовсе не так сильно отличались бы от  научных
дисциплин, и  дискурсивный контроль  был  бы  направлен  только  на форму  и
содержание высказывания, а не на  говорящего субъекта. А ведь  доктринальная
принадлежность  может ставить  под  сомнение как высказывание,  так и самого
говорящего  субъекта,  причем  одно  осуществляется  через другое.  Доктрина
ставит под сомнение говорящего  субъекта, исходя  из  высказывания  и  через
него, о  чем свидетельствуют процедуры исключения  из сообщества и механизмы
отвержения, которые вступают в действие, когда какой-либо говорящий  субъект
формулирует  одно или  несколько не  поддающихся  ассимиляции  высказываний;
ересь   и   ортодоксия   отнюдь  не   являются   результатом   фанатического
гипертрофирования   доктринальных  механизмов,   но  принадлежат   самой  их
сущности. Но и наоборот: отправляясь от говорящих субъектов, доктрина ставит
под сомнение и высказывания в той мере, в какой она всегда значима как знак,
обнаружение  и  средство   некой   предварительной  принадлежности:  классу,
социальному  статусу,  расе или  национальности,  тому  или  иному интересу,
борьбе или мятежу,
   73
   сопротивлению или  согласию. Доктрина связывает индивидов  с некоторыми
вполне определенными типами высказываний  и  тем самым накладывает запрет на
все  остальные;  но, с другой  стороны,  она  пользуется  некоторыми  типами
высказываний, чтобы связывать индивидов между собой и тем самым  отличать их
от  всех  остальных.   Доктрина   совершает  двойное  подчинение:  говорящих
субъектов  - определенным дискурсам  и дискурсов - определенной  группе,  по
крайней мере виртуальной, говорящих индивидов.
   Наконец, для  больших  масштабов  необходимо  было бы признать  наличие
значительных  расслоений  в  том,  что  можно  было  бы  назвать  социальным
присвоением  дискурсов.  Сколько  бы  ни  утверждалось,  что  образование по
неотъемлемому  праву является средством,  открывающим  для любого индивида в
обществе, подобном нашему, доступ к дискурсу любого типа,- хорошо  известно,
что в своем  распределении, в  том,  что оно позволяет  и чего не допускает,
образование следует курсом, который характеризуется дистанциями, оппозициями
и  социальными  битвами. Любая  система  образования  является  политическим
способом  поддержания  или изменения  форм  присвоения дискурсов  - со всеми
знаниями и силами, которые они за собой влекут.
   Я вполне отдаю себе отчет в  том, что разделять так, как я  сделал  это
сейчас,  речевые ритуалы, дискурсивные  сообщества,  доктринальные группы  и
формы социального присвоения,-  это очень абстрактно. По большей части,  все
это связано  друг  с  другом и  образует разного рода  большие  конструкции,
которые  и  обеспечивают  распределение  говорящих субъектов  соответственно
различным  типам  дискурсов,  с  одной  стороны,   и  присвоение   дискурсов
определенным категориям субъектов -  с другой.  Одним словом, можно было  бы
сказать, что все это - некие великие пропе
   74
   дуры  дискурсивного  подчинения. В  конечном  счете, что такое  система
образования, как не ритуализация речи,  как  не определение и фиксация ролей
для  говорящих субъектов, как не конституирование доктри-нальной  группы, по
крайней  мере  диффузной,  как, наконец, не  распределение  и  не присвоение
дискурса  с  его  силами  и  его  знаниями? Или  что такое  "письмо" (письмо
"писателей"), как не подобная же система подчинения, которая принимает, быть
может,  несколько  иные  формы,  но  главные  линии  расчленений  которой  -
аналогичны? А юридическая система,  а  институциональная система медицины  -
разве и они тоже, по крайней мере в некоторых из своих аспектов, не образуют
подобных систем дискурсивного подчинения?

   * * *
   Я  спрашиваю себя, не появились ли некоторые темы философии в  ответ на
эти игры ограничений  и исключений, а также, быть может,  для того, чтобы их
усилить.
   Поначалу  - в  ответ на  эти игры, предлагая идеальную истину как закон
дискурса и имманентную рациональность как принцип их развертывания,  а также
воспроизводя ту этику познания, которая обещает истину за одно лишь  желание
истины или просто способность ее помыслить.
   Затем -  чтобы  усилить  эти  игры,  усилить  их с помощью своего  рода
отрицания, касающегося на этот раз специфической реальности дискурса вообще.
   С тех пор, как были исключены  игры  и торговля  знанием софистов и  их
парадоксам с большей или меньшей степенью надежности заткнули, наконец, рот,
европейская мысль,  кажется,  не  переставала  заботиться о том,  чтобы  для
дискурса  оставалось  как можно меньше места  между  мыслью  и речью, о том,
чтобы дискурс  выступал  только  как  некоторая  вставка  между  "думать"  и
"говорить"; как если бы дискурс был мыслью, облеченной в свои знаки, мыслью,
ко-

   {i}75{/i}
   торая становится  видимой благодаря словам, равно как и наоборот,-  как
если бы дискурс и был самими структурами языка, которые,  будучи приведены в
действие, производили бы эффект смысла.
   Это очень давнее стирание реальности дискурса. Внутри философской мысли
оно в ходе  истории  принимало  множество  различных форм. В самое последнее
время его вновь можно обнаружить во многих знакомых нам темах.
   Вполне  возможно,  что  одним  из  таких  способов  стереть  реальность
дискурса   является   тема   основополагающего  субъекта.  В   самом   деле:
основополагающему  субъекту  вменяется в  обязанность непосредственно своими
намерениями вдыхать жизнь в пустые формы языка; именно он, пробиваясь сквозь
плотность  и  инертность  пустых  вещей,  вновь обретает  - в интуиции - тот
смысл,  который был, оказывается, в них  заложен; именно он опять же, по  ту
сторону  времени, создает горизонты  значений, которые истории