Можно  было  бы  также  рассмотреть  тот  способ,  посредством которого
критика  и история литературы в XVIII и XIX веках создали  персонаж автора и
фигуру  произведения,  используя,  изменяя  и  перемещая приемы  религиозной
экзегезы,  библейской  критики,  агиографии,  исторических  или  легендарных
"жизнеописаний",  автобиографии  и  мемуаров.  Когда-то  нужно  будет  также
изучить  ту роль,  которую  играет Фрейд  в психоаналитическом знании, роль,
несомненно,  весьма  отличную  от роли  Ньютона в физике  (равно как и  всех
других  основателей дисциплин), весьма отличную  также и  от  роли,  которую
может  играть  автор в поле философского  дискурса  (даже  если он,  подобно
Канту, стоит у истоков нового способа философствования).
   Итак, вот те несколько проектов,  которые могут быть сформулированы для
критического  аспекта  этой  задачи,  для  анализа  инстанций  дискурсивного
контроля. Что же касается генеалогического аспекта,  то он имеет отношение к
действительному образованию дискурсов как внутри  границ контроля, так и вне
их,  а чаще всего одновременно  и  с той и  с другой  стороны разграничения.
Критика  анализирует  процессы  прореживания,  но  также  перегруппировки  и
унификации  дискурсов;  генеалогия  изучает  их  образование  - одновременно
рассеянное, прерывное и регулярное. По правде говоря, эти две задачи никогда
нельзя  до  конца  отделить друг  от  друга;  не  существует  отдельно  форм
отбрасывания, исключения,

   {i}87{/i}
   перегруппировки или  атрибуирования,  с одной стороны,  и отдельно -  с
другой,  на  более  глубоком уровне,- спонтанного  фонтанирования дискурсов,
которые сразу же до  или после того, как  они  себя обнаружили, подвергаются
селекции и контролю. Регулярное образование дискурса может включать в  себя,
при  некоторых  условиях и до некоторой степени, процедуры контроля  (именно
это  происходит,  когда, например,  какая-либо дисциплина принимает форму  и
статус  научного  дискурса); равно  как  и  обратно:  фигуры контроля  могут
оформляться  внутри образования  дискурса (такова  литературная критика  как
дискурс,  конституирующий автора),-  в силу  чего  любая критическая задача,
ставя под вопрос инстанции контроля, должна одновременно анализировать также
и  дискурсивные регулярности,  через  которые эти  инстанции формируются,  а
любое генеалогическое описание должно учитывать границы, которые играют свою
роль  в реальных процессах образования дискурса.  Различие между критическим
анализом и генеалогическим касается не столько объекта  или области, сколько
направления атаки, перспективы и способа разграничения.
   Я только что говорил об одном из возможных направлений исследования: об
исследовании  запретов,  которым  подвержен  дискурс,  имеющий  отношение  к
сексуальности. Было бы трудно вести это изучение, или, во всяком случае, оно
было  бы  абстрактным, если не анализировать при  этом самые разные ансамбли
дискурсов  -  литературных,  религиозных   и  этических,   биологических   и
медицинских, так же, как и юридических,- где речь идет о сексуальности и где
последняя называется,  описывается, метафоризируется, объясняется, где о ней
выносятся  суждения.  Нам  еще  очень  далеко  до  того,  чтобы  располагать
унитарным и регулярным  дискурсом о сексуальности; быть может даже, мы этого
никогда не достигнем, и, быть может,

   {i}88{/i}
   мы вообще идем не  в этом направлении. Все это не  имеет ровно никакого
значения. Запреты  имеют разную форму и действуют по-разному в  литературном
дискурсе и в  медицинском, в психиатрическом дискурсе и в дискурсе духовного
руководства. И обратно: эти  различные дискурсивные  регулярности по-разному
усиливают,  обходят   или   перемещают  запреты.  Стало  быть,  чтобы   наше
исследование  стало  возможным,  оно  должно  развертываться  соответственно
множеству   различных  серий   дискурсов,   в  которых   действуют  запреты,
различающиеся от серии к серии, по крайней мере - частично.
   Можно  было бы также рассмотреть серии дискурсов,  которые в XVI и XVII
веках  относились  к  богатству  и  к  бедности,  к  деньгам,  производству,
торговле. Здесь мы имеем дело с очень гетерогенными ансамблями высказываний,
которые  формулировались   богатыми   и   бедными,  учеными   и   невеждами,
протестантами  и  католиками,  королевскими  чиновниками,   коммерсантами  и
моралистами. Каждый ансамбль имеет свою форму регулярности, равно как и свои
системы принуждения.  Ни один  из них не  предвосхищает в точности той формы
дискурсивной регулярности, которая в дальнейшем  примет вид некой дисциплины
- дисциплины, которая будет называться поначалу "анализом богатств", а потом
"политической экономией".  Однако же,  исходя  именно из  этих  ансамблей  и
подхватывая  или  исключая, подтверждая  или  отбрасывая  те или  другие  из
входивших в них высказываний, и образовалась эта новая регулярность.
   Можно подумать также  об  исследовании, которое было бы  направлено  на
дискурсы, относящиеся к наследственности, в том виде, как их можно встретить
до начала XX века - распределенными и рассеянными  по различным дисциплинам,
наблюдениям, техникам и рецептам. Речь здесь шла бы о том, чтобы показать,

   {i}89{/i}
   в   результате   каких   сочленений   эти   серии   в  конечном   счете
перекомпоновались  в   фигуру   генетики  -  эписте-мологически   связную  и
признанную со стороны институции. Именно эту работу проделал недавно Франсуа
Жакоб - с несравненным блеском и знанием дела.
   Таким образом, должны  чередоваться,  друг на  друга опираясь и взаимно
друг  друга  дополняя,  критические  описания  и  описания  генеалогические.
Критическая часть  анализа связана с  системами,  оформляющими  дискурс; она
пытается выявить, очертить  принципы упорядочивания,  исключения, разрежения
дискурса. Скажем, если допустить игру  слов, что она практикует старательную
непринужденность. Генеалогическая же часть анализа,  в свою очередь, связана
с  сериями  действительного  образования  дискурса:  она  пытается  ухватить
дискурс  в  его  способности   к  утверждению,  и  под  этим  я  понимаю  не
способность,  которая  противопоставлялась  бы   способности   отрицать,  но
способность  конституировать области объектов -  таких,  по  поводу  которых
можно  было бы утверждать или отрицать истинность или ложность высказывания.
Назовем эти области объектов позитивностями; и  скажем - позволив  себе  еще
раз  поиграть  словами,- что,  если критический  стиль - это стиль  усердной
непринужденности, то генеалогическое настроение будет настроением удачливого
позитивизма.
   Так  или иначе, но одну, по крайней  мере, вещь подчеркнуть необходимо:
так  понимаемый  анализ  дискурса  -  это  не  разоблачение  универсальности
какого-то  смысла;  он выводит  на  свет игру навязанной  разреженности  при
основополагающей  способности  утверждения.  Разреженность   и  утверждение,
разреженность,  в  конечном  счете,  утверждения,  а  вовсе  не нескончаемые
щедроты смысла, вовсе не монархия означающего.

   {i}90{/i}
   А  теперь пусть те, у кого пробелы  в словаре, говорят  - если петь эту
песню им милее всего остального,- что вот это и есть структурализм*.
   * * *
   Я  хорошо  знаю, что не  смог  бы  предпринять  исследований,  набросок
которых я попытался вам представить, если бы не имел в помощь себе некоторых
образцов и  опор.  Я  считаю, что  многим обязан  Жоржу Дю-мезилю,-  это  он
побудил  меня  к работе в том возрасте, когда еще  думаешь, что писать - это
удовольствие.  Но я многим  обязан также и его творчеству;  пусть он простит
меня, если  я  отдалился от смысла или отклонился от строгости этих текстов,
его  текстов, которые  сегодня властвуют  над  нами; именно  он  научил меня
анализировать  внутреннюю   экономику  дискурса  совершенно  иначе,   нежели
методами традиционной экзегезы или методами лингвистического формализма;
   это он научил меня  при помощи игры сопоставлений  выявлять,  от одного
дискурса к другому, систему функциональных корреляций; именно он научил меня
описывать  трансформации дискурса и его отношения к институциям. Если -же  я
захотел  применить подобный метод к совершенно  иным дискурсам,  чем легенды
или мифы,- то эта  идея пришла мне в голову в связи с тем, несомненно, что у
меня перед глазами были работы историков наук,  и особенно Жоржа Канги-лема;
это  ему  я  обязан  пониманием того,  что  история  науки  не  находится  с
неизбежностью в  ловушке альтернативы: или хроника открытий  -  или описание
идей и взглядов, которые, в свою очередь, обрамляют науку либо со стороны ее
неопределенного генезиса, либо  со  стороны того,  что из  нее откладывается
вовне;
   но  что  можно, что  нужно писать историю науки  как историю некоторого
связного  и  одновременно  открытого  трансформациям  ансамбля теоретических
моделей и концептуальных инструментов**.

   {i}91{/i}
   Но больше всего в долгу, мне кажется, я у Жана Ипполита. Я хорошо знаю,
что его творчество  в  глазах многих находится в  плену  Гегеля,  а вся наша
эпоха -  с  помощью логики или эпистемологии, с помощью  Маркса или Ницше  -
пытается вырваться из пут  Гегеля. И разве то, что я попытался сказать здесь
по поводу дискурса, не является явной изменой гегелевскому логосу?
   Но  чтобы реально освободиться от  Гегеля, нужно  точно  оценить,  чего
стоит это  отдаление  от него; нужно  знать,  насколько  Гегель,  быть может
каким-то  коварным  образом,  приблизился к нам; нужно  знать, что  все  еще
гегелевского  есть  в том, что нам позволяет думать  против  Гегеля, и нужно
понять,  в  чем  наш  иск  к  нему  является, быть может,  только  еще одной
хитростью, которую он нам противопоставляет и в конце  которой он нас  ждет,
неподвижный и потусторонний.
   Таким  образом, если нас,  должников по отношению  к  Ж.Ипполиту, будет
больше, чем один, так это именно  потому,  что  он - для нас  и раньше нас -
неутомимо  прошел  той  дорогой,  которой  удаляются  от Гегеля  и  занимают
дистанцию по отношению  к  нему, дорогой, по которой вдруг затем оказываются
приведенными к нему обратно, но уже по-другому, а потом - снова вынужденными
его покинуть.
   Сначала Ж. Ипполит позаботился о том, чтобы  дать ей присутствие - этой
великой,  немного фантомной  тени Гегеля, которая  скиталась,  начиная с XIX
века, и с которой неявно сражались. Это присутствие он  дал Гегелю благодаря
переводу,  своему   переводу   {i}Феноменологии   духа,{/i}  и  что   Гегель
действительно присутствует в этом французском тексте,- доказательством этому
служит то, что самим немцам случалось обращаться  к нему, чтобы лучше понять
то,  что при этом, на  мгновение по крайней мере,  становилось  его немецким
переводом.

   {i}92{/i}
   Так Ж. Ипполит  разыскал и прошел все пути, идущие от этого текста, как
если бы его беспокойством было: можно ли еще философствовать там, где Гегель
уже невозможен? Может  ли еще существовать какая-либо философия - и при этом
больше  уже   не   быть  гегелевской?   То   в  нашей  мысли,  что  является
не-гегелевским,- является  ли оно тем  самым непременно нефилософским? А то,
что   является   антифилософским,-  является   ли   оно   с   необходимостью
не-гегелевским? Таким образом,  из того присутствия Гегеля,  которое  он нам
дал, он не пытался сделать только историческое  и  педантичное  описание; он
хотел сделать из него своего рода схему испытания современности (возможно ли
сегодня мыслить на гегелевский манер науки, историю, политику и повседневное
страдание?); и обратно:
   он  хотел  нашей  современностью испытать  гегельянство и,  тем  самым,
вообще  философию. Для  него  отношение  к Гегелю было  местом  испытания  и
столкновения, и он никогда не был уверен в том, что  философия выйдет оттуда
победительницей. Он  вовсе не пользовался гегелевской системой как внушающим
доверие универсумом;  он  видел  в  ней  предельный риск,  на который  пошла
философия.
   Отсюда,  я  думаю, перестановки,  которые  он произвел - я  не  говорю:
внутри гегелевской философии,  но - на  ней и  на философии, как ее  понимал
Гегель; отсюда же - подлинная  инверсия  тем. Вместо  того,  чтобы  понимать
философию как  тотальность, способную, наконец, помыслить и  ухватить себя в
движении понятия,  Ж.Ипполит  превращал  ее  в бесконечную  задачу  на  фоне
безграничного горизонта:  всегда рано всходящая, его философия вовсе не была
готова  когда-либо завершиться. Бесконечная  задача  -  это,  следовательно,
всегда  возобновляемая задача, обреченная на форму  и  парадокс  повторения:
философия как недостижимая мысль о тотальности

   {i}93{/i}
   была  для  Ж.  Ипполита тем, что  может быть повторяемого  в предельной
иррегулярности опыта; она была тем, что дается и  ускользает как вопрос, без
конца   возобновляемый  в  жизни,  в  смерти,  в  памяти,-   таким  образом,
гегелевскую  тему  завершения  на  самосознании  он  трансформировал в  тему
повторяющегося вопрошания.  Но, будучи  повторением,  философия для  него не
была  тем,  что  следует  за  понятием: ей  не нужно было продолжать  здание
абстракций, она должна была все время держаться в стороне, порывать со всеми
своими приобретенными  обобщениями  и снова и снова вверять  себя контакту с
не-философией; она должна была приближаться, как можно ближе, не к тому, что
ее завершает, но к тому, что ей предшествует, к  тому, что еще не пробуждено
к ее беспокойству;
   она должна  была  возобновлять - для того,  чтобы их  мыслить, а не для
того,   чтобы   их   редуцировать,-   своеобразие    истории,   региональные
рациональности  науки,  глубину  памяти  в  сознании.  Так  появляется  тема
философии  присутствующей,  беспокойной,  перемещающейся  вдоль  всей  линии
своего контакта с нефилософией, существующей, тем не менее, только благодаря
последней и раскрывающей смысл, который эта не-философия  для нас имеет*. Но
если она  существует в  этом  возобновляющемся контакте с нефилософией,  что
{i}же{/i} тогда является началом философии?  Наличествует  ли она уже здесь,
скрыто  присутствуя  в  том, что  не  есть  она,  начиная формулироваться  в
полголоса в шепоте вещей? Но с этого момента философский дискурс больше уже,
быть  может,  не  имеет права  на  существование.  Или же  философия  должна
начинаться с  обоснования одновременно и произвольного, и абсолютного? Таким
образом  видно,  как гегелевская тема движения, присущего непосредственному,
заменяется  темой  обоснования   философского  дискурса   и  его  формальной
структуры.

   {i}94{/i}
   Наконец,  последний сдвиг, который Ж.Ипполит  произвел  на  гегелевской
философии: если  философия  действительно должна  начинаться  как абсолютный
дискурс - как быть тогда с историей, и что это за начало, которое начинается
с  некоторого  единичного  индивида,   в  некотором  обществе,  в  некотором
социальном классе и посреди битв?
   Эти  пять  сдвигов,  подводя  к   самому  краю  гегелевской  философии,
перемещая ее, без сомнения, по ту сторону своих собственных границ, созывают
одну за другой все основные великие  фигуры современной  философии,  которые
Ж.Ипполит  не  переставая  сталкивал с Гегелем: Маркс - с вопросами истории,
Фихте - с проблемой абсолютного начала философии, Бергсон - с темой контакта
с не-философским, Кьеркегор - с проблемой повторения и  истины, Гуссерль - с
темой  философии  как   бесконечной  задачи,   связанной  с  историей  нашей
рациональности. И  по ту сторону этих философских фигур можно  видеть все те
области знания, которые Ж.Ипполит созывал вокруг своих собственных вопросов:
психоанализ  с  его  странной  логикой  желания,  математика  и формализация
дискурса, теория информации и ее применение к анализу живого  -  короче, все
те  области,  исходя  из  которых  можно  поставить  вопрос  о  логике  и  о
существовании, которые, в свою  очередь, беспрестанно связывают себя узами и
разрывают их.
   Я думаю, что это дело, артикулированное  в нескольких важнейших книгах,
но  в  еще  большей степени  вложенное  в  исследования,  в преподавание,  в
постоянное   внимание,   в   каждодневную   пробужденность  и  щедрость,   в
ответственность, с виду-  административную и  педагогическую (но реально это
значит  -  вдвойне  политическую),  -  это дело оказалось  местом  встречи и
формулирования  наиболее  фундаментальных  проблем нашей эпохи. Нас  много -
тех, кто ему бесконечно обязан.

   {i}95{/i}
   Именно потому,  что  я,  без  сомнения, позаимствовал  у него  смысл  и
возможность того, что я  делаю, потому, что так часто он светил мне, когда я
пробовал вслепую,- я и захотел разместить свою работу под его знаком  и счел
важным закончить представление своих  проектов упоминанием о  нем.  Вопросы,
которые я сейчас себе задаю, собираются, как в  фокусе, именно в направлении
к нему, к этой нехватке, где я ощущаю одновременно и  его  отсутствие и свою
собственную недостаточность.
   Поскольку я столь многим ему обязан,  я хорошо  понимаю,  что в большей
своей части  тот  выбор,  который  вы  сделали,  приглашая меня  преподавать
здесь,-  это то  должное,  что вы воздали ему; я глубоко признателен вам  за
честь, которую вы оказали мне, но не меньше я  признателен вам за то, что  в
этом  выборе причитается  ему. Если я  и не  чувствую себя вровень с задачей
заступить  его место, я знаю все же, что если бы это счастье могло быть  нам
дано, сегодня вечером его снисходительность поддерживала бы меня.
   И теперь я лучше начинаю понимать, почему мне  так  трудно  было начать
сегодня.  Теперь  я  хорошо знаю, что это за голос,  который, как  мне  того
хотелось, должен был  бы предшествовать мне, который нес бы меня и приглашал
бы меня говорить, который поселился бы в моем  собственном дискурсе. Я знаю,
чтб  было  такого опасного  в  том, чтобы взять слово, поскольку  брал я это
слово в том месте, откуда я слушал  его и где его уже больше нет, - нет его,
чтобы услышать меня.


   ВОЛЯ
   К ЗНАНИЮ

   История
   сексуальности Том первый

   I. Мы, другие викторианцы
   Долго, дескать, его мы терпели и  будто бы и сегодня еще живем под его,
этого викторианского режима,  гнетом.  На  гербе нашей  сексуальности, такой
сдержанной, безъязыкой и лицемерной, красуется якобы он, повелевающий ханжа.
   Еще  в  начале  семнадцатого  века,  говорят,  была  в  ходу  известная
откровенность.  Практики  не  нуждались  в утаивании;  слова говорились  без
чрезмерного умолчания, а  вещи  -  без  особой  маскировки;  с недозволенным
обращались  с фамильярной  терпимостью.  Кодексы  грубого,  непристойного  и
неприличного  были  не  такими  уж  и  жесткими  по  сравнению  с  кодексами
девятнадцатого  века.  Откровенные   жесты,  бесстыдные  речи,  нескрываемые
нарушения,  члены  тела, выставляемые  напоказ и с легкостью  соединяющиеся,
развязные дети,  без  стыда  и смущения  снующие под  хохот  взрослых:  тела
"ходили ходуном"!
   На смену  этому ясному  дню  пришли якобы скорые  сумерки,  а  затем  и
однообразные ночи викторианской  буржуазии.  Сексуальность теперь  тщательно
скрывается.  Она  меняет  место  жительства.  Она   конфискуется  в   пользу
скрепленной  браком  семьи.  И  полностью  поглощается серьезностью  функции
воспроизводства. Секс окружают  молчанием.  Закон  вершит  супружеская пара,
узаконенная и производя-

   {i}99{/i}
   щая  потомство.  Она навязывает  себя  как  образец,  заставляет ценить
норму, обладает истиной,  оставляет  за собой  право говорить, резервируя за
собой принцип секретности. И в социальном  пространстве, и в сердце  каждого
дома  есть  одно единственное - зато служащее пользе  и  продолжению рода  -
место для признаваемой  сексуальности: родительская спальня.  Всему  прочему
остается лишь стушеваться: приличие манер  ловко обходит тела,  пристойность
слов отбеливает речи.  Что же касается секса, не  ведущего к зачатию, то он,
если упорствует и слишком себя показывает, оказываетс