я чем-то аномальным: он
получает соответствующий статус и должен расплатиться за это соответствующим
наказанием.
   То, что не  упорядочено принципом продолжения рода и не преображено им,
не имеет больше ни места, ни права  на существование.  Равно как  не имеет и
слова. Одновременно и изгнанное, и непризнанное, и сведенное к молчанию. Оно
не  только  не  существует, но  и  не  должно  существовать,  и его заставят
исчезнуть,  едва оно себя обнаружит - в деле или в слове. Хорошо известно, к
примеру, что дети не имеют секса: и это - основание, чтобы им его запретить,
основание, чтобы не позволять им о  нем говорить,  основание для того, чтобы
закрывать себе глаза и затыкать себе уши всякий раз, когда им вздумается его
выказать, основание, чтобы  установить  всеобщее  и старательно  соблюдаемое
молчание. Таковы якобы суть подавления и  то, что его  отличает от запретов,
которые  поддерживаются   просто   уголовным  законодательством:  подавление
действует  именно  как приговор к  исчезновению, но  также и как предписание
молчания,  утверждение  несуществования, как констатация,  стало быть, того,
что во всем этом  нет  ничего такого, о чем следовало бы говорить, что нужно
было бы видеть или знать. Вот так, по этой-то сво-

   {i}100{/i}
   ей хромающей  логике, и шагало-де лицемерие  наших буржуазных  обществ.
Вынужденное, однако, к некоторым уступкам. Если уж и в самом деле нужно дать
место  неузаконенным формам сексуальности, то  пусть-ка они  отправляются со
своей шумихой куда-нибудь  в другое место:  туда,  где их можно будет  снова
включить - если не в производственный цикл, то, по крайней мере, в получение
выгоды. Публичный дом и  сумасшедший дом станут  этими  местами  терпимости:
проститутка,  клиент и  сутенер, психиатр и  его истерический больной  - эти
"другие  викториан-цы", как  сказал  бы Стивен  Маркус*,- кажется,  перевели
тайком удовольствие, о котором  не говорят,  в порядок вещей,  которым знают
счет;  под  сурдинку  разрешенные в  таком  случае слова и жесты идут там по
твердой  цене.  Только  там  дикий секс  имел  будто  бы право  быть  чем-то
реальным,  пусть и  весьма  островным,  а  также  право  на  некоторые  типы
дискурсов  - подпольных,  огороженных,  закодированных.  Во  всех же  прочих
местах  современное  пуританство  наложило,   мол,  свой  тройной  декрет  о
запрещении, несуществовании и молчании.
   Что же, выходит, мы уже освободились от этих двух долгих веков, история
сексуальности  которых  должна  якобы  читаться  прежде  всего  как  хроника
нарастающего  подавления?  Совсем  немного,-  говорят  нам снова.  Благодаря
Фрейду,  быть  может. Но  с  какой  осмотрительностью, с  какой  медицинской
осторожностью,  с  какой  научной  гарантией  безвредности  и  со  сколькими
предосторожностями, дабы удержать все  там, где можно не бояться "перебора",
в  наиболее  надежном  и  укромном  пространстве:  между  психоаналитической
кушеткой  и дискурсом,- еще одно доходное перешептывание на постели. И могло
ли  это быть  иначе? Нам  объясняют,  что коль скоро подавление,  начиная  с
классической эпохи, и в самом деле было фун-

   {i}101{/i}
   даментальным способом связи между властью, знанием и сексуальностью, то
и  избавиться от  него  можно  лишь немалой ценой: здесь понадобилось  бы не
меньше,   чем   преступание  законов,  снятие  запретов,  вторжение   слова,
восстановление  удовольствия  во всей его реальности и целая новая экономика
механизмов власти,- ведь и самая малая огласка истины обусловлена политикой.
Подобных результатов нельзя, стало быть, ожидать  ни просто  от  медицинской
практики,  ни  от  теоретического  дискурса,  пусть  даже и строгого. И  вот
разоблачают  конформизм Фрейда,  нормализующие  функции психоанализа,  столь
сильную  застенчивость, стоящую за великими порывами Райха, а также  все  те
интегративные  эффекты,   которые   обеспечиваются   "наукой"  о  сексе  или
практиками сексологии, весьма недвусмысленными.
   Этот дискурс о современном  подавлении  секса хорошо держится.  Потому,
несомненно, что его легко держать*.  Его  защищает  серьезное историческое и
политическое поручительство;  заставляя явиться эту эпоху подавления в  XVII
веке, после  столетий свежего  воздуха  и  свободного выражения, подводят  к
совпадению этой эпохи с развитием капитализма: дискурс этот составляет якобы
одно  целое  с буржуазным порядком. Скромная хроника секса и его притеснений
тут же превращается  в церемонную историю способов производства, ничтожность
ее рассеивается. Объяснительный принцип вырисовывается из самого факта:
   если секс  подавляется столь сурово, то это потому,  что он несовместим
со всеобщим и интенсивным  привлечением к труду,  можно  ли  было терпеть  в
эпоху,  когда   систематически  эксплуатируется  рабочая  сила,  чтобы   она
отправлялась увеселять  себя удовольствиями, за  исключением разве что  тех,
сведенных к  минимуму, которые  позволяют ей  воспроизводиться?  Секс и  его
эффекты дешифровать, быть может, непросто; зато их
   102
   подавление, когда его вот так переориентируют, легко  анализируется.  И
дело секса- его свободы, но также и знания, которое о  нем получают, и права
о  нем  говорить   -  оказывается  по  праву   связанным  с  честью  некоего
политического  дела: секс, и он тоже, вписывается  в  будущее.  Какой-нибудь
недоверчивый  ум спросит себя, быть  может, не  несут ли  по-прежнему  столь
многочисленные предосторожности в поиске такого значительного крестного отца
для истории секса следов былой стыдливости: как если бы для того, чтобы этот
дискурс  мог  быть  произнесен  или услышан, требовалось не меньше, чем  эти
придающие ему значимость корреляции.
   Но  есть,  быть  может,  и  другая  причина,  делающая  для  нас  столь
благодарным делом формулировать отношения между сексом и  властью в терминах
подавления: это то,  что можно было бы назвать выгодой говорящего. Если секс
подавлен, то есть  обречен на запрещение, на несуществование и на немоту, то
сам факт говорения о нем  и говорения о его подавлении имеет оттенок смелого
преступания.  Тот, кто  так  говорит,  ставит  себя в какой-то  степени  вне
власти;  он  попирает закон;  он  предвосхищает,  хотя бы  немного,  будущую
свободу. Отсюда та торжественность, с какой сегодня говорят о  сексе. Первые
демографы и психиатры XIX века,  когда они были  вынуждены упоминать о  нем,
считали  своим долгом  извиниться  перед  своими читателями  за  привлечение
внимания к  столь низменным  и  ничтожным темам. Мы  же  в течение  вот  уже
нескольких десятков  лет не можем говорить о нем иначе, как  немного встав в
позу:  сознание  того,  что  мы  бросаем  вызов установленному  порядку; тон
голоса,  показывающий, что  мы знаем, что  мы  - ниспровергатели; пыл людей,
готовящих заговор против  настоящего и призывающих будущее, день наступления
которого, как мы и впрямь думаем, мы приближаем.

   {i}103{/i}
   Что-то  от мятежа, от  обетованной свободы,  от  грядущей  эпохи  иного
закона  - вот что  легко проступает через этот дискурс о  притеснении секса.
Здесь оказываются вновь задействованными некоторые из  прежних  традиционных
функций  пророчества.  До  завтра,  наш  добрый  секс.  Именно  потому,  что
утверждается   это  подавление,   и   возможно   еще  заставлять   незаметно
сосуществовать  то, что большинству из  нас  мешает  сблизить  только  страх
оказаться  смешным  или  горечь  от  знания истории:  революцию  и  счастье;
революцию  и некое  другое,  обновленное и более  прекрасное  тело; или еще:
революцию  и удовольствие.  Выступать против  властей, высказывать  истину и
обещать  наслаждение;  связывать  друг  с  другом озарение,  освобождение  и
приумноженные услады; держать речь, где сходятся  страсть к познанию, воля к
изменению  закона  и  вожделенный  сад  наслаждений,-  вот  что, вне  всяких
сомнений,   поддерживает  в  нас  упорство   говорить  о  сексе  в  терминах
подавления;  вот  что,  быть  может,  объясняет  также  рыночную  стоимость,
приписываемую не только всему, что говорят об этом, но и просто тому,  чтобы
подставить  ухо желающим устранить последствия этого подавления. Мы, в конце
концов,  единственная  цивилизация,  где  получают  жалованье за  то,  чтобы
выслушивать  каждого, кто  делает  признания  о своем сексе:  некоторые даже
сдали свои уши внаем - как если бы желание говорить о  нем  и ожидаемая  тут
выгода выходили далеко за пределы возможностей слушания.
   Но  более  важным,  чем  эти  экономические  последствия,  кажется  мне
существование  в нашу эпоху дискурса, где связаны вместе секс,  разоблачение
истины, ниспровержение  мирового закона, возвещение иной жизни и достоверное
обещание блаженства.  Именно  секс сегодня служит опорой этой старой,  столь
привычной и столь важной на Западе формы - формы

   {i}104{/i}
   проповеди.  Великая  проповедь  секса,  у  которой были свои изощренные
теологи и свои  голоса из народа, в течение нескольких последних десятилетий
обошла наши  общества; она  бичевала  прежний порядок,  изобличала всяческие
лицемерия,  воспевала  право на непосредственное и  реальное; она  заставила
мечтать  об ином  граде.  Подумаем о  францисканцах. И спросим  себя,  каким
образом могло  статься,  что лиризм  и религиозность,  которые  долгое время
сопутствовали  революционному проекту,  в индустриальных  западных обществах
оказались  перенесенными, по  крайней  мере в  значительной своей части,  на
секс.
   Идея   подавленного   секса,  таким   образом,   не   является   только
теоретическим вопросом. Утверждение о сексуальности,  которая якобы  никогда
не была в более строгом подчинении, чем во времена  хлопотливой, расчетливой
и   лицемерной    буржуазии,   сочетается   с    высокопарностью   дискурса,
предназначенного  сказать истину о сексе, изменить его экономику в реальном,
ниспровергнуть  управляющий  им закон, изменить его будущее.  Объявление  об
угнетении и форма проповеди отсылают  друг к другу и  друг  друга усиливают.
Сказать,  что  секс  не  является  подавленным  или,  скорее,  сказать,  что
отношение  между сексом и властью не является отношением подавления, сказать
так -  значит  рисковать  высказать  всего  лишь  стерильный  парадокс.  Это
означало бы  не  просто столкновение с твердо принятым тезисом. Это означало
бы пойти наперекор всей экономике, всем дискурсивным "выгодам", которые этот
тезис стягивают.
   Именно в этом месте я хотел бы расположить серию исторических анализов,
по отношению к которым эта книга является одновременно и введением, и как бы
первоначальным обзором: выделением нескольких исторически значимых  точек  и
наброском некоторых теоретических проблем. В целом речь

   {i}105{/i}
   идет о том,  чтобы рассмотреть случай  общества, которое вот уже  более
века  шумно бичует  себя  за свое  лицемерие, многословно  говорит  о  своем
собственном молчании, упорствует в  детализации того,  что  оно не  говорит,
изобличает проявления власти, которую  оно само  же и отправляет,  и обещает
освободиться от законов, которые обеспечили его функционирование. Я хотел бы
произвести смотр не  только этим дискурсам, но и той воле, которая их несет,
и той  стратегической интенции,  которая их поддерживает. Вопрос,  который я
хотел бы задать, это вопрос не о том,  почему мы подавлены, но о том, почему
мы с такой  страстью и  злобой -  против  своего самого  недавнего прошлого,
против своего настоящего и против самих себя - говорим, что мы подавлены. По
какой  спирали  мы пришли  к такому вот  утверждению, что секс отрицается, к
тому, чтобы  демонстративно показывать, что мы его прячем,  чтобы  говорить,
что  мы  его замалчиваем, и все это  -  формулируя  его  в самых откровенных
словах,  пытаясь  показать его  в его самой обнаженной реальности, утверждая
его в позитивности его власти и его эффектов? Конечно же, есть все основания
спросить себя, почему так долго секс ассоциировался с грехом,- нужно было бы
еще посмотреть, каким образом образовалась эта ассоциация, и воздержаться от
того, чтобы глобально и поспешно говорить, что секс был "осужден",- но точно
так же следовало бы спросить себя, почему мы так сильно казним  себя сегодня
из-за того, что когда-то сделали его грехом. Какими путями пришли мы к тому,
чтобы  чувствовать "вину" перед своим  сексом? И быть цивилизацией настолько
уникальной,  чтобы  говорить  себе  о  самой  себе,  что  она  долгое  время
"грешила", и "грешит" еще и сегодня, против секса- злоупотреблением властью.
Как произошел этот сдвиг, который, продолжая претендо-

   {i}106{/i}
   вать  на избавление  нас от  греховной  природы секса, обвиняет  нас  в
большой исторической ошибке, которая заключалась якобы  именно  в том, чтобы
измыслить  эту греховную  природу  и затем извлечь из этого верования  самые
губительные последствия?
   Мне скажут,  что если и есть сегодня столько людей,  твердящих об  этом
подавлении, то  это  потому, что  оно исторически очевидно. И  что  если они
говорят о нем  так  много  и  так долго, то  это  потому, что подавление это
глубоко укоренилось,  что у него  крепкие корни и причины, что оно оказывает
на  секс столь сильное давление, что одно лишь обличение никоим  образом  не
сможет нас от  него избавить; эта  работа может  быть только длительной. Без
сомнения,  тем  более длительной,  что  власти  свойственно - ив особенности
власти, подобной той, которая действует в нашем обществе,- быть репрессивной
и  с   особой  бдительностью   подавлять  всяческую   бесполезную   энергию,
интенсивность удовольствий и всякого рода неупорядоченное  поведение. Нужно,
значит,  быть  готовым  к   тому,  что  последствия  освобождения   от  этой
репрессивной власти дадут себя  знать  очень не скоро:  попытка  говорить  о
сексе свободно и принимать секс в его реальности столь  чужда основной линии
всей, теперь уже тысячелетней, истории и к тому же столь враждебна  присущим
власти механизмам,  что затея эта, прежде чем достичь  успеха  в своем деле,
обречена на долгое топтание на месте.
   Однако  по  отношению  к  тому,   что   я  назвал  бы  этой  "гипотезой
подавления",  можно  выставить три  существенных сомнения. Первое  сомнение:
действительно  ли  подавление  секса  является исторической  очевидностью? И
действительно  ли  то,  что  обнаруживается  при  самом  первом  взгляде  и,
следовательно, позволяет  сформулировать отправную гипотезу,  это - усиление
или, быть может, установление,

   {i}107{/i}
   начиная с  XVII века, режима  подавления по  отношению к сексу?  Вопрос
собственно  исторический. Второе сомнение: механика власти -  ив особенности
та, что  действует  в обществе, подобном  нашему,  -  действительно  ли  она
принадлежит преимущественно порядку подавления? Запрет, цензура, отрицание -
действительно  ли  они  являются формами, в соответствии  с которыми  власть
осуществляет  себя  всеобщим образом во всяком,  быть  может,  обществе, а в
нашем - наверняка? Вопрос историко-теоретический. Наконец,  третье сомнение:
критический  дискурс,  обращенный  к  подавлению,-   сталкивается  ли  он  с
механизмом власти, действовавшим до того беспрепятственно, чтобы  преградить
ему дорогу, и не является ли он сам только частью той {i}же{/i} исторической
сетки, которую он  и  изобличает (и которую  он,  без  сомнения, маскирует),
называя этот механизм "подавлением"? Действительно ли исторически существует
разрыв между  эпохой  подавления и  критическим анализом подавления?  Вопрос
историко-политический. При введении этих трех сомнений речь идет не только о
построении  контр-гипотез, симметричных и обратных первым;  дело  не  в том,
чтобы  сказать: сексуальность  вовсе  не подавлялась в  капиталистических  и
буржуазных  обществах,  но, напротив,  наслаждалась  там режимом  постоянной
свободы; дело не в том, чтобы сказать:  власть в обществах, подобных нашему,
скорее  терпима,  нежели  репрессивна,  и  критика подавления может  сколько
угодно придавать себе вид разрыва,- в  действительности она  является частью
процесса,  который  гораздо  старше ее  самой, и в зависимости от  ключа,  в
котором прочтут этот процесс, она выступит или как  новый эпизод в смягчении
запретов, или как более изощренная и более скрытая форма власти.
   Сомнения,  которые  я хотел бы  противопоставить  гипотезе  подавления,
нацелены скорее не на то, чтобы

   {i}108{/i}
   показать, что она ошибочна, но на  то,  чтобы разместить  ее  в  рамках
общей экономики дискурсов о сексе внутри современных обществ, начиная с XVII
века.  Почему  о сексуальности заговорили  и  что о ней сказали? Каковы были
последствия того, что о ней было сказано, в плане власти? Каковы связи между
этими  дискурсами,  этими властными последствиями и удовольствиями,  которые
были ими  инвестированы?  Какое,  исходя  из  этого,  формировалось  знание?
Короче, речь идет о том, чтобы  установить - в его функционировании  и праве
на   существование   -  тот  режим  власть-знание-удовольствие,  который   и
поддерживает  у нас дискурс  о человеческой сексуальности. Отсюда и то,  что
основной вопрос  (по крайней мере, поначалу) состоит не столько в том, чтобы
знать,  говорят сексу  да или нет, формулируют  запреты  или  же разрешения,
утверждают  ли  его важность или  же  отрицают его последствия, наказуемы ли
слова,  которыми  пользуются  для его  обозначения,- сколько  в  том,  чтобы
принять во внимание самый факт,  что о нем говорят, тех, кто о  нем говорит,
места и точки зрения, с которых о нем говорят, институции, которые побуждают
о  нем говорить, которые собирают  и распространяют  то, что о нем говорят,-
короче, принять во внимание некий глобальный "дискурсивный факт": "выведение
в дискурс" секса. Отсюда  же  проистекает и важность  знания о том,  в каких
формах и по каким каналам, скользя вдоль каких  дискурсов, власть добирается
до самых тонких и самых индивидуальных поведений,  какие  пути позволяют  ей
достичь  редких  или  едва  уловимых форм желания, каким образом  ей удается
пронизывать и контролировать повседневное удовольствие,- и все это с помощью
действий,  которые  могут быть отказом,  заграждением, дисквалификацией,  но
также и побуждением, интенсификацией,- короче, с помощью "полиморфных техник
власти". Отсю-

   {i}109{/i}
   да, наконец,  следует, что важным будет  не  определение того, ведут ли
эта дискурсивная продукция  и эти действия власти к формулированию  истины о
сексе или, наоборот,  лжи, предназначенной  для того, чтобы  ее  скрыть,- но
высвобождение той "воли к знанию", которая служит им одновременно и опорой и
инструментом.
   Я хотел  бы быть правильно понятым; я не настаиваю на том, что, начиная
с классической эпохи,  секс не был запрещен, или что ему  не были поставлены
преграды,  или  что он  не  был  замаскирован  или  не  признан;  я  даже не
утверждаю, что с  этого момента  он  был  подвержен  всему этому меньше, чем
прежде.  Я  не  говорю,  что запрещение  секса - это  только приманка,  но я
говорю,  что приманкой является  делать  из этого  запрета фундаментальный и
конституирующий элемент,  исходя  из которого можно было бы написать историю
того,  что,  начиная  с  современной  эпохи, было сказано о  сексе.  Все эти
отрицательные  элементы  -  запреты,  отказы,  цензуры,  отрицания,- которые
гипотеза  подавления  группирует  в  один   большой  центральный   механизм,
предназначенный   говорить  "нет",  являются,  несомненно,  только  частями,
играющими локальную и  тактическую роль в  том выведении  в дискурс,  в  той
технике власти, в той воле к знанию, которые к ним отнюдь не сводятся.
   Короче говоря,  я хотел бы отделить этот анализ от привилегий, которыми
обычно  жалуют  экономику  разреженности  и  принципы  прореживания,  чтобы,
напротив,  искать  инстанции  производства  дискурса  (которые, конечно  же,
оставляют место и молчанию), инстанции производства власти (функцией которых
иногда является и запреща