олагаем  лишь  предположениями...  Да,
разумеется, весьма убедительными, но все  же  предположениями.  А  вдруг  мы
заблуждаемся? К сожалению, правосудие никогда не может  полностью  исправить
свою ошибку. Длань его, несправедливо опустившись  на  невинного,  оставляет
на  нем  несмываемое  клеймо.  И  пускай  правосудие   признает,   что   оно
заблуждалось,  пускай  оно  объявит  об  этом  во  всеуслышание  -   тщетно.
Бессмысленное,  тупое  общественное  мнение  не  простит  человека,  который
подозревался в убийстве.
     Папаша Табаре  выслушивал  эти  рассуждения,  испуская  тяжкие  вздохи.
Его-то не остановили бы столь ничтожные доводы.
     - Наши подозрения имеют под собой почву, - продолжал следователь,  -  я
в этом убежден. Но что,  если  они  несправедливы?  Тогда  наша  поспешность
обернется для этого молодого человека ужасным несчастьем. Вдобавок  огласка,
скандал! Подумали вы об этом? Вы не представляете себе, какой урон  подобный
промах может нанести правосудию, а ведь его  сила  зиждется  на  всеобщем  к
нему уважении. Ошибка  вызовет  разговоры,  привлечет  всеобщее  пристальное
внимание и возбудит недоверие к нам, и это в наши-то времена, когда все  умы
и так слишком предубеждены против законной власти.
     И, облокотясь на столик, г-н Дабюрон, казалось, ушел в размышления.
     "Вот не везет, - думал папаша Табаре.  -  Я  нарвался  на  труса.  Надо
действовать, а  он  болтает.  Надо  подписать  постановление,  а  он  теории
разводит. Мое открытие его оглушило,  и  он  испугался.  Я-то  думал,  когда
бежал к нему, что он будет в восторге. Ничуть не бывало. Он с  удовольствием
выложил бы луидор из собственного кармана, лишь бы сделать так,  чтобы  меня
не привлекали к этому делу: тогда бы он ничего не знал  и  спокойно  спал  в
неведении. И так всегда: всем им хочется, чтобы к ним в  сети  угодил  косяк
мелкой рыбешки, а крупной рыбы им и даром не надо. Крупные рыбы  опасны,  их
лучше выпустить на волю".
     - Быть может, - вслух произнес г-н  Дабюрон,  -  быть  может,  довольно
будет постановления на обыск и вызова в суд?
     - Тогда все пропало! - вскричал папаша Табаре.
     - Почему же?
     - Ах, господин следователь, вы, наверно, понимаете это  лучше,  чем  я,
жалкий старик. Мы имеем дело с самым что ни  на  есть  хитроумным  и  тонким
предумышленным  убийством.  Счастливая  случайность  навела  нас   на   след
преступника. Если мы дадим ему время опомниться, он от нас ускользнет.
     Вместо ответа следователь кивнул головой, что  можно  было  истолковать
как согласие.
     - Каждому ясно, - продолжал папаша Табаре, - что наш противник  человек
незаурядной силы, поразительного хладнокровия, изумительной  ловкости.  Этот
негодяй несомненно все предусмотрел, абсолютно  все,  вплоть  до  совершенно
невероятной возможности, что на него падет подозрение.  Уж  он-то  обо  всем
позаботился. Если вы, господин следователь, ограничитесь  повесткой  в  суд,
негодяй спасен.  Он  предстанет  перед  судом,  как  ни  в  чем  не  бывало,
невозмутимый, словно речь  пойдет  о  дуэли.  Он  запасется  таким  надежным
алиби, что не подкопаешься. Докажет, что провел вечер и ночь с  вторника  на
среду в обществе самых высокопоставленных лиц. Выяснится, что  обедал  он  с
графом таким-то,  играл  в  карты  с  маркизом  имярек,  ужинал  с  герцогом
как-бишь-его; причем баронесса такая и  виконтесса  сякая  глаз  с  него  не
сводили... И все будет сыграно как по нотам и рассчитано с такой  точностью,
что нам придется распахнуть перед ним двери, да еще с извинениями  провожать
его по лестнице.  Победить  его  можно  только  одним  способом:  застигнуть
врасплох, чтобы он не успел опомниться  и  приготовиться.  Надо  упасть  как
снег на голову, застать его спящим,  увести  прежде,  чем  он  опомнится,  и
сразу же допросить, еще тепленького. Это единственный  способ  пролить  свет
на преступление. Эх, стать бы мне на один денек судебным следователем!
     Папаша  Табаре  осекся,  опасаясь,  не  проявил  ли  он  неуважения   к
следователю. Но г-н Дабюрон, казалось, нисколько не обиделся.
     - Продолжайте, - поощрительно произнес он, - продолжайте.
     - Допустим, - подхватил старый сыщик, - я стал  судебным  следователем.
Я посылаю арестовать этого типа, и через двадцать минут  он  уже  у  меня  в
кабинете. Я не стану терять время, предлагая ему всякие вопросы с  подвохом.
Нет, я пойду напролом. Прежде  всего,  обрушу  на  него  всю  тяжесть  своей
уверенности. Изрядный груз! Я докажу ему,  что  знаю  все,  докажу  с  такой
ясностью, очевидностью, так непреложно, что он сдастся - ему  просто  ничего
больше не останется. И допрашивать  я  его  не  стану.  Не  дам  ему  и  рта
раскрыть, а заговорю первый.  И  вот  что  я  ему  скажу.  Вы,  любезнейший,
представляете мне алиби? Превосходно! Но мы это средство знаем, имели с  ним
дело. Испытанный прием! Время смотрят по часам, которые спешат или  отстают.
Ладно, согласен, сотня человек не спускала  с  вас  глаз.  А  вы  между  тем
действовали вот как: в восемь часов  двадцать  минут  вы  ловко  исчезли.  В
восемь тридцать пять сели в поезд на вокзале Сен-Лазар. В  девять  вышли  из
вагона на вокзале в Рюэйле и пошли по дороге, ведущей в Ла-Жоншер. В  девять
пятнадцать постучались  в  окошко  вдовы  Леруж,  она  вам  отворила,  и  вы
попросили у нее поесть  и,  главное,  выпить.  В  девять  двадцать  пять  вы
вонзили ей между лопаток остро заточенный  кусок  клинка,  перевернули  весь
дом вверх дном и сожгли некие бумаги, сами  знаете  какие.  Затем,  завернув
все ценности в салфетку и прихватив ее  с  собой,  чтобы  создать  видимость
ограбления, вы вышли и заперли дверь на два оборота.
     Дойдя до Сены, вы бросили узелок в воду, пешком вернулись на станцию  и
в одиннадцать часов преспокойно уехали. Все прошло как по маслу. Вы не  учли
только  двух  противников:  хитреца  сыщика  по  прозвищу  Загоню-в-угол   и
другого, еще более опасного, имя  которому  -  случай.  Эти-то  двое  вас  и
погубили.  Вдобавок  вы  совершили  промах,  оставшись  в  чересчур  изящных
ботинках, в жемчужно-серых перчатках и не избавившись от шелкового  цилиндра
и зонтика. А теперь сознавайтесь, так будет быстрее, а я разрешу вам  дымить
в тюрьме вашими любимыми превосходными сигарами, которые вы всегда курите  с
янтарным мундштуком".
     Папашей Табаре овладело такое  вдохновение,  что,  казалось,  он  вырос
дюйма на два. Он взглянул на следователя, словно ожидая увидеть  у  него  на
лице одобрительную улыбку.
     - Вот так я ему и сказал бы, - продолжал  он,  переведя  дыхание.  -  И
если только этот человек не окажется в тысячу  раз  сильнее,  чем  я  думаю,
если только он не из бронзы, не из мрамора, не из стали, я повергну  его  во
прах и добьюсь признания.
     - А если он окажется из бронзы? Если не повергнется  во  прах?  Что  вы
будете делать?
     Этот вопрос явно озадачил полицейского.
     - Проклятие! - пробормотал он. - Ну, не  знаю...  Посмотрю,  подумаю...
Да нет, он признается!
     После изрядно затянувшегося молчания г-н Дабюрон взял перо  и  поспешно
черкнул несколько строк.
     - Сдаюсь, - произнес он. - Решено, господин Альбер  де  Коммарен  будет
арестован. Но понадобится время на всякие формальности, на обыск, да  и  мне
тоже необходимо кое-что сделать. Я  хотел  бы  прежде  допросить  его  отца,
графа де Коммарена, и  этого  молодого  адвоката,  вашего  друга,  господина
Ноэля Жерди. Мне нужны письма, которыми он располагает.
     При имени Жерди лицо папаши Табаре омрачилось  и  на  нем  обозначилось
выражение комичнейшего беспокойства.
     - Черт бы меня побрал! - воскликнул он. - Этого-то я и боялся.
     - Чего же? - удивился г-н Дабюрон.
     - Что вам понадобятся письма Ноэля. Естественно, он узнает,  кто  навел
полицию на след преступника. Хорошо же я  буду  выглядеть!  Разумеется,  его
права будут признаны благодаря мне, не правда ли? Как  по-вашему,  будет  он
мне благодарен? Да ничуть не бывало! Он проникнется ко  мне  презрением!  Он
станет меня избегать, едва узнает, что  господин  Табаре,  рантье,  и  сыщик
Загоню-в-угол - одно и то же лицо. Слаб человек! Через неделю мои  ближайшие
друзья перестанут подавать мне руку.  Как  будто  это  не  великая  честь  -
служить правосудию!.. Придется  мне  переехать  в  другой  квартал,  сменить
имя...
     Огорчение его было так велико, что он чуть не плакал. Г-н  Дабюрон  был
тронут.
     - Успокойтесь, дорогой господин Табаре, - произнес он.  -  Лгать  я  не
стану, но поведу дело так, чтобы ваш любимец, ваш  приемный  сын  ничего  не
узнал. Я дам ему понять, что на его след меня  навели  бумаги,  найденные  в
доме вдовы Леруж.
     Окрыленный папаша Табаре схватил руку следователя и поднес ее к губам.
     - Ах, благодарю вас, сударь, - вскричал он, - тысячу раз благодарю!  Вы
так великодушны, вы... А я-то недавно еще... Но довольно! Если позволите,  я
буду присутствовать при аресте; хотелось бы принять участие в обыске.
     - Я и сам думал  вас  об  этом  просить,  господин  Табаре,  -  отвечал
следователь.
     Лампы чадили, свет их потускнел, крыши домов побелели. Занимался  день.
Вдали уже слышался шум утренних повозок. Париж просыпался.
     - Раз мы решили действовать, - заметил г-н Дабюрон, - нельзя терять  ни
минуты. Сейчас я должен повидаться с  императорским  прокурором,  даже  если
ради этого мне придется поднять его  с  постели.  От  него  поеду  прямо  во
Дворец правосудия. Я буду там к восьми часам. Приезжайте  туда  к  этому  же
времени, господин Табаре, и ждите моих распоряжений.
     Сыщик поблагодарил и стал прощаться. Но тут вошел слуга г-на Дабюрона.
     - Этот пакет, сударь, -  сказал  он  хозяину,  -  доставил  только  что
буживальский жандарм. Он ждет ответа в прихожей.
     - Превосходно, - отвечал следователь. - Узнайте у  него,  не  нужно  ли
ему чего, да угостите стаканом вина. - С этими словами  он  вскрыл  пакет  и
воскликнул:
     - Глядите-ка, письмо от Жевроля!
     Письмо гласило:

     "Господин судебный следователь!
     Имею честь уведомить вас, что напал на след человека с серьгами.  Узнал
я о нем у  хозяина  винной  лавки,  где  засиживаются  местные  пьянчуги.  В
воскресенье утром, выйдя от вдовы  Леруж,  в  эту  лавку  заглянул  человек,
которого мы ищем. Сначала он взял две литровые бутылки вина  и  расплатился.
Потом хлопнул себя по лбу и сказал: "Ну и болван! Совсем забыл,  что  завтра
именины корабля". И тут же купил еще три бутылки. Я справился  в  календаре,
корабль называется  "Сен-Марен".  Еще  я  выяснил,  что  он  гружен  зерном.
Одновременно с этим письмом пишу в префектуру, чтобы в Париже и  Руане  были
предприняты поиски. Они наверняка принесут плоды.
     Примите, милостивый государь..."

     - Бедняга Жевроль! - воскликнул папаша Табаре, разразившись хохотом.  -
Он  точит  саблю,  а  сражение  уже  выиграно.  Не   хотите   ли,   господин
следователь, положить конец его поискам?
     - Ни в коем случае! - отвечал г-н Дабюрон. -  Пренебрежение  к  мелочам
нередко оборачивается непоправимой ошибкой. Кто  может  знать,  какие  новые
сведения сообщит нам этот человек?


VI

     В тот же самый день, когда было обнаружено преступление в Ла-Жоншер,  в
тот самый час, когда папаша Табаре проводил осмотр  комнаты  убитой,  виконт
Альбер де Коммарен садился в экипаж - он ехал на Северный  вокзал  встречать
отца.
     Виконт был страшно бледен. Обострившиеся черты  лица,  мрачный  взгляд,
бескровные губы свидетельствовали  либо  о  невыносимой  усталости,  либо  о
чрезмерных излишествах в наслаждениях, либо о безумной тревоге.
     Впрочем, в особняке вся прислуга обратила внимание, что  вот  уже  пять
дней, как молодой  хозяин  совершенно  переменился.  Разговаривал  он  через
силу, почти ничего не ел и настрого запретил входить к нему.
     Камердинер виконта заметил, что эта  перемена,  слишком  стремительная,
чтобы не бросаться в глаза,  произошла  утром  в  воскресенье  после  визита
некоего сьера Жерди, адвоката, проведшего в библиотеке почти три часа.
     Виконт, до прихода этого  человека  веселый,  как  скворец,  после  его
ухода стал бледнее смерти, и эта чудовищная бледность больше  не  сходила  с
его лица.
     Отправляясь на вокзал, он, казалось, и  передвигался-то  с  трудом,  по
каковой причине Любен, камердинер, упорно  уговаривал  его  не  выходить  из
дому. Выйти на холод - это  же  страшная  неосторожность.  Гораздо  разумнее
лечь в постель и выпить чашечку липового отвара.
     Но граф де Коммарен крайне ревностно относился  к  внешним  проявлениям
сыновнего долга. Этот человек  скорей  простил  бы  сыну  самые  невероятные
безрассудства, самую гнусную  распущенность,  нежели  то,  что  он  именовал
непочтительностью. О своем  прибытии  он  оповестил  за  сутки  телеграммой,
которая  должна  была  поднять  по  тревоге  всех  обитателей  особняка,   и
отсутствие  Альбера  на  вокзале  возмутило  бы  его  сильней,   чем   самое
непристойное оскорбление.
     Минут пять  виконт  прохаживался  по  залу  ожидания,  наконец  колокол
возвестил о прибытии поезда. Двери, выходящие  на  перрон,  распахнулись,  и
через них потоком пошли пассажиры.
     Как только сутолока чуть уменьшилась,  появился  граф  в  сопровождении
слуги, который нес огромную дорожную шубу из дорогого меха.
     Граф де Коммарен выглядел лет  на  десять  моложе  своего  возраста.  В
бороде и все еще густых волосах лишь кое-где  поблескивала  седина.  Был  он
высок и сух, ходил, ни капли не горбясь, высоко неся голову,  но  в  нем  не
было ничего от той неприятной британской чопорности, которой так  завистливо
восхищаются наши юные  "джентльмены".  У  него  была  благородная  осанка  и
легкая поступь.  Такие  сильные  и  очень  красивые  руки  бывают  только  у
человека, чьи предки в течение веков привыкли  орудовать  шпагой.  Тот,  кто
стал  бы  изучать  правильное  лицо  графа,  обнаружил  бы  в  нем  странный
контраст: черты его дышали добродушием, на устах играла улыбка,  но  светлые
глаза пылали яростной гордыней.
     Этот контраст объяснял тайну его натуры.
     Столь же нетерпимый, как маркиза д'Арланж, граф шел в ногу с веком  или
по крайней мере делал вид, будто идет в ногу.
     Так же как маркиза, он презирал всех,  кто  не  был  дворянского  рода,
только  презрение   свое   выражал   по-другому.   Маркиза   демонстрировала
пренебрежение надменно и грубо, граф прикрывал  его  утонченной,  прямо-таки
чрезмерной и унижающей вежливостью. Маркиза с  радостью  бы  "тыкала"  своим
поставщикам. А вот в доме графа его архитектор как-то уронил зонтик, и  граф
поспешно кинулся его поднимать.
     Старая маркиза  прожила  жизнь  с  завязанными  глазами,  с  заткнутыми
ушами, у графа же в этом смысле было  отличное  зрение,  и  видел  он  очень
хорошо, притом обладал не менее тонким слухом. Она была глупа  и  совершенно
лишена здравого смысла; он был умен, имел, можно сказать, широкие взгляды  и
определенные  идеи.  Она  мечтала  о  возврате  своих  несуразных  прав,   о
реставрации монархических нелепостей, полагая, что  время  можно  прокрутить
назад, как стрелки часов; он стремился к  практическим  целям,  например,  к
власти, и был искренне убежден, что его партия еще сможет вновь захватить  и
сохранить ее, а затем медленно, незаметно, но окончательно восстановить  все
утраченные привилегии.
     Но, в общем-то, они поладили бы друг с другом.
     Иначе говоря,  граф  являл  собой  приукрашенный  портрет  определенной
части общества, маркиза была карикатурой на нее.
     Следует добавить, что при  общении  с  равными  себе  г-н  де  Коммарен
избавлялся от своей уничижительной вежливости. Именно тогда  проявлялся  его
подлинный  характер   -   надменный,   упрямый,   неуступчивый;   на   любое
противоречие граф реагировал, как племенной жеребец на укус слепня.
     Дома он был сущий деспот.
     Увидев отца, Альбер поспешил  к  нему.  Они  обменялись  рукопожатиями,
поцеловались с видом столь же благородным, сколь и  церемонным,  а  потом  с
минуту  еще  обменивались  приветствиями  и  банальными  фразами  касательно
поездки и возвращения.
     И  похоже,  только  после  этого  г-н  де   Коммарен   заметил,   какая
разительная перемена произошла в облике его сына.
     - Виконт, вы больны? - поинтересовался он.
     - Нет, - лаконично ответил Альбер.
     Граф произнес: "А!" - и дернул головой; это движение,  ставшее  у  него
чем-то вроде тика,  выражало  крайнюю  степень  недоверия.  После  этого  он
повернулся к своему слуге и отдал несколько коротких распоряжений.
     - А теперь, - вновь обратился он к сыну, - едем скорей в  особняк.  Мне
не терпится почувствовать себя дома, да и поел бы я с удовольствием. У  меня
сегодня во рту ни крошки не было,  если  не  считать  чашки  отвратительного
бульона в каком-то буфете.
     Граф де Коммарен приехал в Париж в убийственном настроении.  Поездка  в
Австрию не принесла тех результатов, на какие он надеялся.
     Ко всему прочему он  навестил  по  дороге  одного  из  своих  старинных
друзей и имел с ним такой жаркий спор, что они  расстались,  не  подав  друг
другу руки.
     Отец и сын уселись в карету, лошади  взяли  в  галоп,  и  граф  тут  же
обратился к теме, не дававшей ему покоя.
     - Я порвал с герцогом де Сермезом, - сообщил он Альберу.
     - Мне кажется, - отвечал Альбер без малейшего  намека  на  насмешку,  -
это происходит всякий раз, стоит вам пробыть вместе больше часа.
     - Верно, но на сей раз это окончательно. Я прожил у него четыре  дня  в
состоянии  крайнего  раздражения.  Отныне  я  перестал   его   уважать.   Вы
представляете, виконт, Сермез продает  Гондрези,  едва  ли  не  лучшие  свои
земли на севере Франции. Он сводит  лес,  выставляет  на  продажу  с  торгов
замок, в котором живет. Обитель принцев  станет  сахарным  заводом!  Он  все
превращает в деньги, чтобы увеличить, как он  заявляет,  свой  доход,  чтобы
купить ренту, акции, облигации.
     - И это  причина  вашего  разрыва?  -  спросил  не  слишком  удивленный
Альбер.
     - Разумеется. По-вашему, она неосновательна?
     - Но вы же знаете, у герцога большая семья, и он далеко не богат.
     - Ну и что из того? - прервал его граф. -  Какое  это  имеет  значение?
Другие во всем  ограничивают  себя,  живут  на  своей  земле  тем,  что  она
приносит, ходят всю зиму в сабо, дают образование только старшему  сыну,  но
землю не продают. Друзья должны говорить друг другу правду,  даже  если  она
горькая. Я высказал Сермезу все,  что  думаю.  Дворянин,  продающий  родовые
земли, совершает гнусность, он предает свою партию.
     Альбер попытался возразить.
     - Я сказал "предает", - с горячностью продолжал граф, - и стою на  этом
слове.  Запомните  навсегда,  виконт:  власть  принадлежала,  принадлежит  и
всегда  будет  принадлежать  тем,  кто  владеет  собственностью,  в   первую
очередь, землей.  Люди  девяносто  третьего  года  прекрасно  понимали  это.
Разорив дворянство, они  разрушили  его  престиж  гораздо  надежнее,  нежели
отменой титулов. Принц, который ходит пешком и не  имеет  лакеев,  такой  же
человек,   как   все.   Министр   Июльской   монархии,   сказавший   буржуа:
"Обогащайтесь!"* - был не  дурак.  Он  дал  им  магическую  формулу  власти.
Буржуа не поняли его, им захотелось скорого богатства,  и  они  ударились  в
спекуляции. Сейчас они богаты. Но  в  чем  оно,  их  богатство?  В  биржевых
ценностях, в содержимом бумажников, в акциях, одним словом, в бумажках.
     ______________
     * Лозунг Франсуа Гизо (1787 - 1874), который он выдвинул в речи в  1843
г.

     В своих несгораемых шкафах они хранят дым, видимость. Они  предпочитают
движимость, так как она приносит почти  восемь  процентов,  виноградникам  и
лесам, которые не дают даже трех. А вот крестьянин не так глуп. Чуть  только
у него появляется клочок земли величиной  с  носовой