г у нас будет сколько угодно, а все почему?  Господин
граф, у которого родился законный сын одновременно  с  этим,  желает,  чтобы
его имя досталось незаконнорожденному. А устрою это я. На  постоялом  дворе,
где мы будем ночевать, мы встретимся с  господином  Жерменом  и  кормилицей,
которые везут законного сына. Нас поселят в одной комнате, и ночью я  должна
буду поменять младенцев,  которые  нарочно  одинаково  запеленуты.  Господин
граф дает мне за это восемь  тысяч  франков  сразу  и  пожизненную  ренту  в
тысячу франков".
     - Как! - вскричал следователь. - Вы называете себя  честным  человеком,
а сами допустили такое преступление,  хотя  достаточно  было  одного  слова,
чтобы предотвратить его!
     - Помилуйте, сударь, - взмолился Леруж, - позвольте мне закончить.
     - Хорошо, давайте дальше.
     - Сперва от ярости я слова не мог вымолвить. Вид у меня,  наверно,  был
грозный. Она всегда побаивалась, когда я выходил из себя,  и  тут  же  сбила
меня, расхохоталась. "Экий ты глупый, - сказала она. - Прежде чем на  стенку
лезть, дослушай. Понимаешь, граф во что бы то  ни  стало  хочет,  чтобы  его
незаконный сын был при нем, и платит за это. А  его  любовница,  мать  этого
малыша, против. Она сделала вид, будто согласна, но только для  того,  чтобы
не ссориться с любовником, а на самом  деле  кое-что  придумала.  Она  увела
меня в комнату и, заставив поклясться  на  распятии,  что  я  не  выдам  ее,
призналась, что не может свыкнуться с мыслью о разлуке со своим  ребенком  и
принять чужого. А потом сказала,  что,  ежели  я  соглашусь  не  подменивать
новорожденных, не ставя о том в известность графа, она  обещает  мне  десять
тысяч и такую же ренту, как граф. И еще предупредила, что  узнает,  сдержала
ли я слово, потому как  пометила  своего  младенца  несмываемым  знаком,  по
которому узнает его. Знак этот она мне не показала, а я его  искала,  но  не
нашла. Теперь понял? Я просто оставлю все, как есть,  графу  же  скажу,  что
подменила, мы получим с обоих, и наш Жак станет богачом.  Ну,  поцелуй  свою
женушку, у которой ума куда больше,  чем  у  тебя".  Вот,  сударь,  слово  в
слово, что мне сказала Клодина.
     Суровый моряк вытащил из кармана большущий  платок  в  синюю  клетку  и
трубно  высморкался,  так  что  стекла  зазвенели.  Это  означало,  что   он
расчувствовался.
     Г-н Дабюрон был в совершенном замешательстве.
     С самого начала это злополучное дело поражало его и  ставило  в  тупик.
Едва он успевал привести в порядок мысли по одному вопросу, как тут  же  его
внимание требовал другой.
     Он был сбит с толку. Что означает этот  неожиданный  и,  без  сомнения,
важный эпизод? Как его понимать?
     Г-н Дабюрон просто изнывал от желания ускорить допрос,  но  видел,  что
Леружу трудно,  он  с  трудом  распутывает  воспоминания,  следуя  тоненькой
ниточке, и любое вмешательство может ее оборвать и запутать клубок.
     - Само собой, Клодина предложила подлость, а я -  честный  человек.  Но
эта женщина делала со мной, что хотела. Она  мне  всю  душу  переворачивала.
Стоило ей пожелать,  и  я  видел  белое  черным,  а  черное  белым.  Да  что
говорить, я любил ее! Она убедила меня,  что  мы  никому  ничего  худого  не
делаем, а зато Жаку сколотим состояние, и я замолчал. Вечером мы приехали  в
какую-то деревню, и кучер, остановившись у  постоялого  двора,  сказал,  что
тут мы заночуем. Мы вошли, и кого я там  увидел?  Этого  негодяя  Жермена  с
женщиной, на руках у которой был ребенок, завернутый  точь-в-точь  как  наш.
Как и мы, они ехали в графском экипаже. И тут у меня  закралось  подозрение.
А что, если Клодина придумала про  сговор  с  этой  дамой,  чтобы  успокоить
меня? С нее сталось бы. Голова у меня шла кругом.  Ладно,  я  согласился  на
скверное дело, но только на  это.  И  тогда  я  решил  не  спускать  глаз  с
незаконнорожденного  младенца,  поклявшись  в  душе,   что   не   дам   себя
облапошить. Весь вечер я держал его на  коленях  и  для  верности,  чтоб  не
перепутать, повязал на него свой  носовой  платок.  Но  дело-то  было  очень
здорово подготовлено. После ужина нам велели идти спать, и  тут  выяснилось,
что на этом постоялом дворе всего две комнаты с двумя кроватями каждая.  Все
было заранее рассчитано. Хозяин сказал, что  обе  кормилицы  лягут  в  одной
комнате, а я и Жермен в другой. Понимаете, господин следователь? А ко  всему
прочему я заметил, что моя жена и  этот  негодяй  слуга  весь  вечер  тайком
обменивались знаками. Я был вне себя. Во  мне  заговорила  совесть,  которую
прежде я заставлял молчать. Я понял, что поступал бесчестно, и на все  корки
ругал себя. Скажите, ну как  это  мошенникам  удается,  что  разум  честного
человека поворачивается, словно флюгер, куда велит  ветер  их  мошеннических
замыслов?
     В ответ г-н Дабюрон так стукнул кулаком по столу, что чуть не  развалил
его.
     Леруж заторопился:
     - Я отказался наотрез, прикинувшись, будто из ревности  боюсь  даже  на
минуту оставить жену. Пришлось им уступить. Та кормилица пошла  укладываться
первая, а мы с Клодиной чуть позже. Жена  разделась  и  легла  в  постель  с
нашим сыном и с воскормленником, а я не  стал  раздеваться.  Под  предлогом,
будто боюсь придавить малыша, ежели лягу, я устроился на  стуле  у  кровати,
решив не смыкать глаз и всю ночь нести вахту. Я задул свечку, чтобы  женщины
могли заснуть, у меня же сна не было ни  в  одном  глазу:  мысли  не  давали
спать. Я сидел и думал, что  сказал  бы  отец,  если  бы  узнал,  во  что  я
впутался. Около полуночи я  услыхал,  что  Клодина  зашевелилась.  Я  затаил
дыхание. Может, она хочет поменять младенцев? Теперь-то я знаю, что нет,  но
тогда же я не знал. Я освирепел, схватил ее за руку, стал  колотить,  притом
не на шутку, и высказал все, что у меня накипело  на  сердце.  Кричал  я  во
весь голос, точно у себя на корабле в бурю, ругался,  как  каторжник,  одним
словом, поднял страшный шум.  Вторая  кормилица  вопила,  словно  ее  режут.
Услышав этот переполох, прибежал Жермен со свечой. Я увидел его, и это  меня
доконало. Не соображая, что делаю,  я  выхватил  из  кармана  складной  нож,
который всегда ношу с собой, схватил проклятого ублюдка  и  резанул  его  по
руке, сказав: "Теперь уж, коли его подменят, я  буду  точно  знать.  У  него
теперь отметина на всю жизнь".
     Леруж замолчал не в силах больше говорить.
     Капли пота блестели у него на лбу,  сползали  по  щекам  и  замирали  в
глубоких бороздах морщин.
     Он прерывисто дышал, но настойчивый взгляд  следователя  подгонял  его,
не  давал  покоя,  словно  бич,  который  на  плантациях  хлещет  по  спинам
изнемогающих от усталости негров.
     - У малыша была страшная рана, из нее хлестала кровь,  он  мог  умереть
от нее. Но на этом я не остановился. Меня беспокоило будущее, то, что  может
случиться потом. Я объявил о намерении записать, что у нас тут произошло,  и
сказал, чтобы все под этим  подписались.  Так  мы  и  сделали.  Вчетвером  и
составили бумагу. Жермен не посмел противиться:  я  говорил,  держа  в  руке
нож. Он даже подписался первым и только умолял  ничего  не  говорить  графу,
поклявшись, что сам будет молчать, как могила, и заставил  вторую  кормилицу
пообещать держать тайну.
     - Вы сохранили документ? - поинтересовался г-н Дабюрон.
     - Да, сударь. Человек из полиции, которому я все рассказал,  велел  мне
взять его с собой, и я забрал его оттуда, где хранил. Он при мне.
     - Дайте его сюда.
     Леруж извлек из кармана куртки старый  кожаный  бумажник,  перевязанный
кожаным же ремешком, и вынул запечатанный, пожелтевший от времени конверт.
     - Вот он. С той проклятой ночи я не открывал его.
     Действительно, когда следователь распечатал конверт, оттуда  высыпалась
зола, которой посыпали бумагу, чтобы поскорей высохли чернила.
     Там было кратко описано то, о чем  сейчас  рассказал  Леруж,  и  стояли
четыре подписи.
     - Интересно, что сталось со свидетелями, подписавшими это заявление?  -
пробормотал в раздумье следователь.
     Леруж решил, что это вопрос к нему.
     - Жермен погиб, - ответил  он,  -  утонул  во  время  купания.  Клодину
недавно убили, но вторая кормилица еще жива.  Мне  даже  известно,  что  она
рассказала про эту историю своему мужу, потому как он намекнул мне  на  нее.
Зовут его Бросет, а живет он в самой деревне Коммарен.
     - А что дальше? - спросил следователь, записав фамилию и адрес.
     - На другой день  Клодине  удалось  меня  успокоить  и  вырвать  клятву
хранить молчание. Малышу стало лучше, но на руке  у  него  остался  глубокий
шрам.
     - Госпожу Жерди уведомили о том, что произошло?
     - Не думаю, сударь. Так что лучше будет ответить: не знаю.
     - Как это не знаете?
     - Клянусь вам, господин следователь, вправду не  знаю.  А  все  оттого,
что случилось после.
     - Что же случилось?
     Моряк нерешительно промямлил:
     - Да знаете, сударь, это все касается меня и...
     - Друг мой, - прервал его г-н  Дабюрон,  -  вы  -  честный  человек,  я
совершенно убежден в этом и верю  вам.  Единственный  раз  в  жизни  вы  под
влиянием  скверной  женщины  оступились,  стали   соучастником   преступного
деяния. Искупите же свою ошибку и расскажите все, ничего  не  скрывая.  Все,
что говорится здесь и  впрямую  не  относится  к  преступлению,  остается  в
тайне, я тотчас же забываю это. Так  что  не  бойтесь  ничего,  а  если  вам
станет стыдно, скажите себе, что это наказание за прошлое.
     - Эх, господин следователь, - вздохнул Леруж, - я уже наказан и  давно.
Нечестно добытые деньги не  идут  впрок.  Возвратясь  домой,  я  купил  этот
чертов лужок, заплатив дороже, чем он стоит. И тот день, когда я  бродил  по
нему, говоря себе: "Теперь он мой", - был  последним  моим  спокойным  днем.
Клодина была кокеткой, но у нее  и  других  пороков  хватало.  Когда  у  нас
оказалось столько денег, все ее  пороки  вспыхнули  в  ней,  как  вспыхивает
тлеющий в трюме огонь, стоит открыть люк. Она и прежде любила вкусно  поесть
и выпить, а тут на нее просто удержу не стало. У нас пошел сплошной  пир.  Я
отплывал в море, а она тут же садилась за стол с  самыми  дрянными  местными
бабами, и не было ничего,  что  показалось  бы  им  не  по  карману.  Начала
попивать на сон грядущий. Дальше больше. Однажды она думала, что я в  Руане,
и не ждала меня, а я явился ночью и нашел у нее мужчину. И  какого,  сударь!
Самого ничтожного  заморыша,  которого  презирала  вся  округа,  уродливого,
грязного, подлого, короче, писца у  нашего  судебного  исполнителя.  Мне  бы
убить подонка, и никто бы меня не осудил, но я пожалел его.  Я  схватил  его
за горло и вышвырнул через закрытое окно на улицу. От этого он не  помер.  А
потом я набросился на жену, и, когда кончил ее бить, она уже не шевелилась.
     Голос у Леружа был хриплый, время от времени он вытирал кулаком глаза.
     - Прошу прощения, но, ежели мужчина поколотил жену,  а  потом  простил,
он - пропащий  человек.  Она  становится  осторожней,  хитрей  притворяется,
только и всего. Тем временем госпожа Жерди забрала своего малыша, и  Клодину
уже ничто не сдерживало. У нас поселилась ее мать,  чтобы  присматривать  за
нашим Жаком, она подзуживала и покрывала  Клодину,  и  та  еще  больше  года
обманывала меня. Я-то думал,  она  образумилась,  а  оказывается,  нет:  она
продолжала вести ту же самую жизнь. Мой дом  превратился  в  злачное  место.
Подвыпив,  там  собирались  бездельники  со  всей  округи.  Но  и  тут   они
пьянствовали: моя жена заказывала корзинами вино и водку, и, пока  я  был  в
море, они все это пили вперемешку. Когда у нее кончались деньги, она  писала
графу или его любовнице,  и  разгул  продолжался.  Порой  у  меня  возникали
подозрения, так, без всяких оснований, и тогда  я  от  души  колотил  ее,  а
потом снова прощал, как трус, как последний дурак. Это был ад, а  не  жизнь.
Не знаю, что мне доставляло большее наслаждение - целовать  ее  или  осыпать
ударами. Все селение презирало меня, люди думали, что я заодно с  женой  или
добровольно закрываю глаза. Потом уже я  узнал,  что  они  верили,  будто  я
извлекаю доход из загулов Клодины, хотя на самом деле это она платила  своим
любовникам. Во всяком случае, видя наши траты, люди  недоумевали,  откуда  у
нас столько денег. Чтобы различать меня и одного моего кузена, тоже  Леружа,
говоря обо мне, к фамилии прибавляли срамное слово. Какой позор,  сударь!  А
ведь я ни сном ни духом не знал про весь этот  стыд!  Но  я  был  ее  мужем.
Какое счастье, что мой отец не дожил до этого!
     Г-н Дабюрон сжалился:
     - Друг мой, отдохните и успокойтесь.
     - Нет, - не согласился Леруж, - лучше побыстрей  покончить.  Один  лишь
человек пожалел меня и рассказал все -  наш  кюре.  Я  до  смерти  буду  ему
благодарен... Я сразу же, ни минуты не теряя,  нашел  законника  и  спросил,
как  должен  действовать  честный  моряк,  имевший  несчастье  жениться   на
потаскухе. Он ответил, что сделать ничего не удастся. Подать в суд -  значит
раструбить о своем позоре на весь свет, да и раздел ничего не  решит.  Ежели
ты дал женщине  свою  фамилию,  сказал  он  мне,  то  отнять  ее  назад  уже
невозможно: она будет носить ее до  конца  жизни.  Она  может  замарать  ее,
втоптать в грязь, позорить по кабакам, муж ничего  не  может  поделать.  Ну,
тогда я принял решение. В тот же день продал проклятый лужок и велел  отдать
плату за него Клодине, потому как не хотел этих позорных денег. Затем  пошел
и составил акт, по которому она могла  распоряжаться  нашим  имуществом  без
права продать или заложить  его.  После  этого  я  написал  ей  письмо,  где
сообщил, что отныне она больше не услышит обо  мне,  я  больше  для  нее  не
существую и она может считать себя вдовой. А ночью взял сына и уехал.
     - Что же произошло с вашей женой после того, как вы уехали?
     - Не могу сказать, сударь. Знаю только, что через год она  тоже  уехала
оттуда.
     - И вы никогда больше с нею не виделись?
     - Никогда.
     - Однако за три дня до убийства вы были у нее.
     - Да, сударь, был, но к этому меня вынудила крайняя необходимость. Я  с
трудом разыскал ее, никто не знал, куда  она  подевалась.  По  счастью,  мой
нотариус сумел раздобыть адрес госпожи  Жерди,  написал  ей,  и  вот  так  я
узнал, что Клодина живет в Ла-Жоншер. Я  был  тогда  в  Руане,  и  мой  друг
Жерве, владелец речного  судна,  предложил  мне  плыть  с  ним  в  Париж.  Я
согласился. Вы даже не представляете, сударь, что  было,  когда  я  вошел  к
ней! Моя жена не узнала меня. Она слишком долго уверяла всех,  что  я  умер,
и, видать, в конце концов сама поверила в это. Когда я назвал себя, она  тут
же хлопнулась в обморок. Надо сказать, она ничуть не изменилась:  у  нее  на
столе стояла бутылка водки и рюмка...
     - Но все это нисколько не объясняет мне, зачем вы пришли к ней.
     - Да все из-за Жака, сударь. Малыш стал мужчиной и  хочет  жениться.  А
для  этого  нужно  согласие  матери.  Я  привез  Клодине  акт,  составленный
нотариусом, который она и подписала. Вот он.
     Г-н  Дабюрон  взял  акт  и,  похоже,  внимательно  прочел  его.   Через
несколько секунд он спросил у Леружа:
     - А вы не задавали себе вопрос, кто мог убить вашу жену?
     Леруж молчал.
     - Вы подозреваете кого-нибудь? - не отступал следователь.
     - Господи, сударь, какого ответа вы от меня ждете? - отвечал  моряк.  -
Думаю, Клодина довела до ручки людей,  из  которых  качала  деньги,  как  из
бездонного колодца, а может, пьяная наболтала лишнего.
     Сведения  были  столь  же  всеобъемлющи,  сколь  и  правдоподобны.  Г-н
Дабюрон отпустил  Леружа,  порекомендовав  ему  дождаться  Жевроля,  который
отведет его в гостиницу, где моряку предстоит ожидать  следующего  вызова  к
следователю.
     - Все расходы вам возместят, - добавил г-н Дабюрон.
     Едва Леруж успел выйти, как в кабинете  следователя  произошло  важное,
чудесное, небывалое и беспрецедентное событие.
     Сосредоточенный, невозмутимый, недвижимый, глухонемой  Констан  восстал
и заговорил.
     Впервые за пятнадцать лет он забылся до  такой  степени,  что  позволил
себе высказаться.
     - Ну и поразительное же дело, сударь! - изрек он.
     Да  уж  куда  поразительней,  думал  г-н  Дабюрон,  и  словно   нарочно
созданное, чтобы обмануть любые  предвидения  и  опрокинуть  все  предвзятые
мнения.
     Почему  же  он,  следователь,  действовал  со   столь   непростительной
поспешностью? Почему, прежде чем очертя голову рисковать,  он  не  подождал,
когда у него соберутся все элементы этого  труднейшего  дела,  когда  в  его
руках будут все нити этого запутаннейшего тканья?
     Правосудие обвиняют в  медлительности,  но  именно  эта  медлительность
составляет его силу, его гарантию и делает его практически неотвратимым.
     Никогда до конца не бывает известно, какие могут появиться свидетели.
     Неизвестно, что могут дать  факты,  полученные  в  ходе  расследования,
внешне, казалось бы, совершенно бесполезные.
     Трагедии, разыгрывающиеся в  суде  присяжных,  не  подчиняются  правилу
"трех единств"* и не вписываются в него.
     ______________
     * Нормативное правило классицистической трагедии, требующее  соблюдения
трех "единств" - времени, места, действия.

     Когда страсти и побуждения запутываются так, что, кажется, их уже и  не
распутать, вдруг неведомо откуда приходит какой-нибудь  неизвестный  человек
и приносит разрешение всех загадок.
     Г-н Дабюрон, благоразумнейший из людей, счел простым  сложнейшее  дело.
Расследуя загадочное преступление,  требующее  величайшей  осмотрительности,
он действовал так, будто в нем все ясно и очевидно. Почему?  Да  потому  что
воспоминания не дали ему возможности все взвесить, обдумать и решить.  Он  в
равной мере боялся и выглядеть слабым, и оказаться безжалостным. Он  считал,
что действует правильно, но двигала им враждебность. А ведь он  столько  раз
задавал себе вопрос: "Как я должен поступить?" Но либо ты  заставляешь  себя
четко определить свой долг, либо сворачиваешь на ложный путь.
     Самым примечательным во всем было то, что источником  ошибок  судебного
следователя стала его безукоризненная честность. И в заблуждение  ввела  его
слишком чуткая совесть. Постоянные сомнения населили его  разум  призраками,
и на какое-то время им овладело сильнейшее раздражение против себя.
     Однако, чуть успокоившись, г-н Дабюрон более трезво взглянул  на  вещи.
Слава богу, ничего непоправимого  не  произошло.  Тем  не  менее  он  крайне
жестоко судил себя. Только случайность удержала его от ошибки. И в этот  миг
г-н  Дабюрон  дал  себе  клятву,  что  это  расследование  станет  для  него
последним. Теперь он испытывал непреодолимый ужас  перед  своей  профессией.
Тем более что после свидания с Клер раны его сердца вскрылись и  кровоточили
еще мучительней, чем прежде. Исполненный уныния, он  пришел  к  выводу,  что
жизнь его кончена, разбита. Такие мысли навещают  мужчину,  когда  для  него
перестают  существовать  все  женщины,  кроме  одной-единственной,  обладать
которой у него нет никакой надежды.
     Г-н Дабюрон был глубоко верующим  человеком  и  потому  даже  мысли  не
допускал о самоубийстве; он только со страхом думал,  что  станется  с  ним,
когда он сбросит с себя судейскую мантию.
     И тут его мысли вновь вернулись к  делу.  Виновен  Альбер  или  нет,  в
любом случае он является виконтом де Коммареном, законным  сыном  графа.  Но
убийца ли он? Теперь совершенно ясно, что нет.
     - Я тут предаюсь размышлениям, а ведь нужно переговорить  с  графом  де
Коммареном, - вдруг спохватился г-н Дабюрон. - Констан, пошлите  кого-нибудь
к нему в особняк, а если его нет дома, скажите, пусть обязательно разыщут.
     Г-ну Дабюрону предстояла трудная задача. Нужно  будет  сказать  старому
аристократу: "Ваш законный сын не тот, о ком я вам говорил, а  другой".  Да,
положение не п