мя.
     - Извините, сударь, - с поклоном отвечал он, - меня ждут.
     - Но я все-таки надеюсь...
     - Он невиновен, - перебил папаша Табаре. - У меня  уже  есть  кое-какие
доказательства, и не пройдет трех дней... А вы  пока  допросите  человека  с
серьгами, которого разыскал Жевроль. Он очень смышлен, этот Жевроль,  я  его
недооценивал.
     И, не слушая больше ни слова, папаша Табаре стремительно понесся  через
три ступеньки вниз по лестнице, рискуя сломать себе шею.
     Г-н Дабюрон, обманутый в своих ожиданиях, ускорил шаг.
     На галерее у дверей его кабинета на грубой деревянной скамье сидел  под
охраной жандарма Альбер.
     - Через минуту вас вызовут, - сообщил ему следователь, открывая дверь.
     В кабинете беседовали Констан и  невысокий  человек  с  невыразительным
лицом, которого можно было бы принять за  какого-нибудь  мелкого  рантье  из
Батиньоля, если  бы  огромная  булавка  с  фальшивым  камнем,  сверкавшая  в
галстуке, не выдавала в нем агента полиции.
     - Получили мои записки? - спросил г-н Дабюрон своего протоколиста.
     - Сударь, все ваши распоряжения выполнены, обвиняемый уже здесь, а  это
господин Мартен, который только что прибыл из квартала Инвалидов.
     - Все  идет   отлично,   -   удовлетворенно   заметил   следователь   и
поинтересовался у агента: - Ну, и что же вы обнаружили, господин Мартен?
     - В сад залезали, сударь.
     - Давно?
     - Дней пять-шесть назад.
     - Вы уверены в этом?
     - Так же, как в том, что господин Констан чинит сейчас перо.
     - И следы заметны?
     - Так же, как нос на лице,  если  мне  будет  позволено  сделать  такое
сравнение. Вор, а я полагаю, что это был вор, - пояснил  словоохотливый  г-н
Мартен, - проник в сад  до  дождя,  а  убрался  после,  в  точности  как  вы
предполагали,  господин  судебный  следователь.  Это  обстоятельство   легко
установить, ежели сравнивать  следы  на  садовой  стене  со  стороны  улицы,
которые он оставил, когда поднимался и когда спускался.  Следы  представляют
собой царапины, сделанные носками его сапог. Одни из них  чистые,  а  другие
грязные. Молодчик - должен сказать, он ловок -  забирался,  подтягиваясь  на
руках, а  вот  когда  вылезал,  то  позволил  себе  роскошь  воспользоваться
лестницей, которую, забравшись  на  стену,  отбросил  наземь.  Очень  хорошо
видно,  где  он  ее  поставил:  на  земле  заметны  углубления,  оставленные
стойками, а на верху стены повреждена штукатурка.
     - Это все?
     - Нет, сударь, не все. На гребне стены сорваны три бутылочных  осколка.
Ветки акаций, нависающие над стеной,  согнуты  или  сломаны.  А  на  колючке
одной из веток я обнаружил клочок серой кожи, на мой  взгляд,  от  перчатки.
Вот он.
     Следователь жадно схватил этот клочок. Да, действительно, он вырван  из
серой перчатки.
     - Господин Мартен, надеюсь, вы действовали так, чтобы не  возбудить  ни
малейшего подозрения в доме, где  проводили  расследование?  -  спросил  г-н
Дабюрон.
     - Само собой, сударь. Сперва я без всяких  помех  обследовал  стену  со
стороны улицы. Потом оставил в ближнем кабачке шляпу и представился  маркизе
д'Арланж управляющим одной  из  герцогинь,  живущих  по  соседству,  которая
находится в полном отчаянии, оттого  что  у  нее  улетел  любимый  говорящий
попугай.  Мне  милостиво  позволили  поискать  его   в   саду,   ничуть   не
усомнившись,  что  я  слуга  этой  самой  герцогини,  поскольку   я   весьма
красноречиво расписывал ее горе...
     - Господин Мартен, -  прервал  его  следователь,  -  вы  показали  себя
ловким и предприимчивым человеком, я весьма доволен вами и  сообщу  об  этом
кому следует.
     И пока агент, гордый услышанной похвалой, пятился, согнувшись  в  дугу,
к двери, г-н Дабюрон позвонил.
     Ввели Альбера.
     - Ну  как,  сударь,  решились  вы   рассказать,   где   провели   вечер
вторника? - без всяких околичностей задал вопрос следователь.
     - Я уже все вам рассказал.
     - Нет, сударь, нет, и я с сожалением вынужден уличить вас  в  том,  что
вы мне солгали.
     От такого оскорбления Альбер покраснел, глаза его сверкнули.
     - Мне известно, что вы делали в тот вечер, - объявил следователь.  -  Я
же предупреждал вас, что правосудие узнает все, что ему необходимо знать.  -
Г-н Дабюрон перехватил взгляд Альбера и медленно произнес:  -  Я  виделся  с
мадемуазель Клер д'Арланж.
     При  звуках  этого  имени  замкнутое,  напряженное   лицо   обвиняемого
смягчилось.
     Казалось, он испытывает безграничное блаженство, словно человек,  чудом
избегший неминуемой  опасности,  которую  он  не  в  силах  был  отвести.  И
все-таки он промолчал.
     - Мадемуазель д'Арланж сказала мне, где вы были вечером во  вторник,  -
не отступал судебный следователь.
     Альбер все не мог решиться.
     - Поверьте честному слову, я не подстраиваю вам ловушку.  Она  мне  все
сказала. Понимаете, все.
     И тогда  Альбер  заговорил.  Его  показания  полностью,  до  мельчайших
подробностей совпадали с  показаниями  Клер.  Отныне  никаким  сомнениям  не
оставалось места.
     Чистосердечие м-ль д'Арланж не могло вызывать никаких подозрений.  Либо
Альбер невиновен, либо она его сообщница.
     Но  могла  ли  она  сознательно   стать   сообщницей   столь   гнусного
преступления? Нет, даже заподозрить ее в этом было невозможно.
     Но где же тогда искать убийцу?
     Ведь   правосудию,   когда   оно   обнаруживает   преступление,   нужен
преступник.
     - Сударь, вы обманывали меня, - строго сказал  следователь  Альберу.  -
Вы рисковали головой, но, что куда серьезней, ваше  поведение  могло  ввести
правосудие в непростительное заблуждение. Почему вы  мне  сразу  не  сказали
правду?
     - Сударь, - отвечал Альбер, -  мадемуазель  д'Арланж,  согласившись  на
свидание со мной, вверила мне свою честь.
     - И  вы  бы  скорей  погибли,  чем  обмолвились  об  этом  свидании?  -
иронически спросил г-н Дабюрон. - Что ж, это  прекрасно  и  достойно  давних
рыцарских времен.
     - Я вовсе  не  такой  герой,  как  вы  полагаете,  -  спокойно  отвечал
обвиняемый. - Я солгал бы, если бы сказал, что не надеялся на Клер.  Я  ждал
ее. Знал, что, услышав о моем аресте, она сделает все,  чтобы  спасти  меня.
Но мой арест от нее могли скрыть, и этого  я  опасался.  В  таком  случае  я
решил - в той мере, в какой могу быть уверен в себе, - не упоминать ее имя.
     В этом не было ни  капли  бравады.  Альбер  говорил  то,  что  думал  и
чувствовал. Г-н Дабюрон пожалел о своем ироническом тоне.
     - Сударь, - благожелательно сказал он, - сейчас вас отведут  в  тюрьму.
Пока я еще ничего не  могу  сказать,  кроме  одного:  больше  вас  не  будут
содержать в строгом заключении. К вам будут  относиться,  как  к  арестанту,
который, по всей видимости, невиновен.
     Альбер поклонился и поблагодарил. Вошел жандарм и увел его.
     - А теперь пригласите Жевроля, - велел г-н Дабюрон протоколисту.
     Однако начальника сыскной полиции не оказалось, его только что  вызвали
в префектуру, но найденный им свидетель, мужчина  с  серьгами,  дожидался  в
галерее.
     Его пригласили в кабинет.
     Это был невысокий, коренастый,  прочно  скроенный  и  крепкий  как  дуб
человек, на чью широкую спину свободно можно взвалить три мешка зерна.
     Светлые волосы и бакенбарды, казалось, делали еще темней его  загорелое
лицо, прокаленное  солнцем  тропиков,  продубленное  непогодами  и  морскими
ветрами.
     У него были широкие, жесткие, мозолистые руки с узловатыми пальцами,  и
пожатие их, надо думать, было подобно тискам. В ушах висели  большие  серьги
с вырезами в форме якоря.
     Одет он был, как обычно одеваются  нормандские  рыбаки,  когда  едут  в
город или на рынок.
     Протоколисту пришлось чуть ли не заталкивать его в кабинет.
     Этот морской волк робел и смущался.
     Вошел он походкой вразвалку, как ходят моряки, привычные к  бортовой  и
килевой качке, когда с удивлением обнаруживают  под  ногами  твердую  землю,
или, как они полупрезрительно говорят, коровью палубу.
     Он в нерешительности мял в руках  мягкую  войлочную  шляпу,  украшенную
маленькими свинцовыми медальками, прямо-таки точную копию августейшей  шапки
блаженной памяти короля Людовика XI, уснащенную вдобавок  шерстяным  шнурком
из тех, какие плетут деревенские девушки с помощью  простейшего  устройства,
состоящего из нескольких воткнутых в пробку булавок.
     Г-ну Дабюрону достаточно было одного взгляда, чтобы определить, что  за
человек стоит перед ним.
     Да, никаких сомнений, это был тот  самый  мужчина  с  лицом  кирпичного
цвета, о котором говорил мальчишка из Ла-Жоншер.
     А уж усомниться  в  том,  что  это  честный  человек,  было  совершенно
невозможно. У него было доброе, открытое лицо.
     - Ваша фамилия? - задал вопрос судебный следователь.
     - Мари Пьер Леруж.
     - Вы что же, родственник Клодины Леруж?
     - Я ее муж, сударь.
     Как! Муж убитой жив, а полиция и не подозревает о его существовании?
     Именно так и подумал г-н Дабюрон.
     Чего же тогда стоит весь поразительный прогресс техники?
     Сейчас, как и двадцать лет назад, если у правосудия возникли  сомнения,
приходится тратить уйму времени и денег, чтобы получить  ничтожную  справку.
В  большинстве  случаев  проверить  общественное  положение  свидетеля   или
обвиняемого стоит огромных трудов.
     В пятницу днем отправили запрос на  сведения  о  Клодине,  сегодня  уже
понедельник, а ответа нет как нет.
     И хотя существует фотография, электрический  телеграф,  имеются  тысячи
возможностей, неизвестных раньше, они не используются.
     - Но ведь все считали ее вдовой, - заметил следователь, -  и  она  сама
выдавала себя за вдову.
     - Так это она чтоб  как-то  оправдать  свое  поведение.  Да  мы  так  и
условились между собой. Я ведь ей сказал, что для нее я умер.
     - Вот  как...  А  вы  знаете,  что   она   пала   жертвой   чудовищного
преступления?
     - Господин из полиции, который  нашел  меня,  сказал  мне  об  этом,  -
помрачнев, отвечал моряк и глухо пробурчал: - Дрянная она была женщина.
     - Как! Вы, муж, и так отзываетесь о ней?
     - Эх, сударь, уж я-то имею на это право.  Покойный  мой  отец,  который
знал ее в молодости, предупреждал меня. А я смеялся, когда он  мне  говорил:
"Ой, смотри, она нас всех опозорит". И он  оказался  прав.  Из-за  нее  меня
разыскивала полиция, точно я злодей какой и  прячусь  и  меня  надо  искать.
Небось всюду, где обо мне справлялись,  показывая  судебную  повестку,  люди
про себя думали: "Это неспроста. Видать, он что-то  натворил".  За  что  мне
такое, сударь? Леружи  от  века  были  честными  людьми.  Спросите  в  наших
местах, и вам скажут: "Слово  Леружа  надежней  подписи".  Да,  она  дрянная
женщина, и я говорил ей, что она скверно кончит.
     - Вы ей это говорили?
     - Сотни раз, сударь.
     - Но  почему?  Поверьте,  друг  мой,  никто  в   вашей   честности   не
сомневается и ни в чем вас не подозревает. Когда вы ее предупреждали?
     - В первый раз, сударь, давно, лет тридцать назад. Тщеславна она  была,
слов нет как, и пришла ей охота  лезть  в  дела  больших  людей.  Это  ее  и
сгубило. Она говорила, что, храня их тайны, можно хорошо заработать, а я  ей
ответил, что она только навлечет  на  себя  позор.  Помогать  большим  людям
скрывать их пакости и рассчитывать, что это принесет счастье, все равно  что
набить  тюфяк  колючками  и  надеяться  сладко  выспаться.  Да   разве   она
послушает!
     - Но вы же, ее муж, могли ей запретить, - заметил г-н Дабюрон.
     Моряк с глубоким вздохом опустил голову.
     - Эх, сударь, она вертела мной, как хотела.
     Вести допрос свидетеля, задавая ему короткие вопросы, когда  не  имеешь
ни малейшего представления о  том,  что  он  сообщит,  значит  терять  время
впустую. Вам кажется, что вы приближаетесь к  самому  важному,  а  на  самом
деле отдаляетесь от истины. Лучше уж позволить свидетелю говорить, а  самому
спокойно слушать и только слегка направлять его,  когда  он  станет  слишком
уклоняться. Это куда надежней и  короче.  На  том  и  порешил  г-н  Дабюрон,
проклиная в душе отсутствие Жевроля,  который  мог  бы  вполовину  сократить
этот допрос, обо всей важности которого следователь даже не подозревал.
     - А в какие же дела лезла ваша жена? - поинтересовался г-н  Дабюрон.  -
Расскажите, друг  мой,  только  честно.  Имейте  в  виду:  здесь  полагается
говорить не просто правду - всю правду.
     Леруж положил шляпу на стул. Говоря, он то ломал себе пальцы,  так  что
они похрустывали в суставах, то всей пятерней чесал в затылке. Это  помогало
ему думать.
     - В день святого Жана тому будет уже тридцать пять лет.  Я  влюбился  в
Клодину. Она была такая красивая, ладная, пригожая, а голос - слаще меда.  В
наших местах не было девушки красивей ее. Стройная, как мачта,  гибкая,  как
лозинка, точеная и ловкая, как  гоночная  шлюпка.  Черные  волосы,  сахарные
зубы, глаза искрятся, как старый сидр, а дыхание свежее, чем  морской  бриз.
Одна  беда  -  у  нее  ни  гроша,  а  мы   жили   в   достатке.   Мать   ее,
тридцатишестимужняя вдова, была, прошу прощения,  совсем  негодная  баба,  а
папаша мой - ходячая добродетель. Когда я сказал ему, что хочу  жениться  на
Клодине, он только выругался, а через неделю отправил меня на  шхуне  нашего
соседа в Порто, чтоб из меня выдуло дурь. Я  вернулся  через  полгода  худой
как щепка, но такой же влюбленный. Мечтая о  Клодине,  я  высох,  как  будто
меня держали на медленном огне. Я до того рехнулся, что уже есть и  пить  не
мог, а тут мне еще передали, что и она ко мне  неравнодушна,  потому  как  я
парень дюжий и на других девушек  не  пялюсь.  Короче,  видя,  что  меня  не
переупрямить, что я чахну на  глазах  и  того  гляди  лягу  на  кладбище  по
соседству с покойной  матушкой,  отец  сдался.  Однажды  вечером,  когда  мы
вернулись с рыбной ловли и я за ужином не съел ни куска, он сказал:  "Ладно,
женись на своей потаскухе, только чтоб этому конец  настал!"  Я  это  хорошо
запомнил, потому что, когда он назвал мою любимую таким  словом,  у  меня  в
глазах потемнело. Я готов был убить его. Нет,  ежели  женишься  против  воли
родителей, счастья не жди.
     Старый моряк погрузился  в  воспоминания.  Он  уже  не  рассказывал,  а
рассуждал. Следователь попытался направить его на нужный путь:
     - Давайте поближе к делу.
     - Сударь, я к этому и веду, но, чтобы понять,  надо  начать  с  начала.
Значит, женился я. Вечером после  свадьбы  родственники  и  гости  ушли,  мы
остались с женой, и тут вдруг я  вижу,  что  отец  сидит  один  в  уголке  и
плачет. Сердце у меня сжалось, и появилось какое-то  недоброе  предчувствие.
Но оно быстро прошло. Если любишь  жену,  первые  полгода  пролетают  как  в
сказке. Все видишь как бы сквозь туман, который скалы  превращает  в  дворцы
либо в церкви, так что неопытному недолго и заблудиться.  Два  года  прожили
мы мирно, если не считать нескольких размолвок. Клодина прямо-таки  вила  из
меня веревки. А уж хитра она была! Могла бы взять меня, связать, отвести  на
рынок и продать, а я бы только  млел.  Главный  ее  недостаток  -  была  она
страшная кокетка. Все, что я зарабатывал, а дела у  меня  шли  неплохо,  она
спускала на наряды. Каждое воскресенье у нее обнова - платье,  бусы,  чепец,
короче, всякие  чертовы  штучки,  которые  придумали  торговцы  на  погибель
женщинам. Соседи, конечно, осуждали ее, но я считал, что все  так  и  должно
быть. Она родила мне сына, которого мы назвали по имени моего отца Жаком,  и
на его крещение я, чтоб ей угодить, одним махом  потратил  триста  с  лишком
пистолей из своих холостяцких сбережений,  на  которые  собирался  прикупить
лужок; я на него давно уже зубы  точил,  потому  как  он  вклинивался  между
двумя нашими участками.
     Г-н Дабюрон был вне себя от нетерпения, но что он мог поделать?
     - Ну, ну, - подгонял он всякий раз, когда видел, что  Леруж  собирается
остановиться.
     - Одним словом, - продолжал тот, - все было хорошо, но как-то  утром  я
заметил, что около нашего дома крутится слуга графа де Коммарена, чей  замок
находился в четверти лье от нас, на том конце деревни.  Этот  проходимец  по
имени Жермен не нравился мне. Ходили слухи, будто он замешан в  исчезновении
Томасины, красивой девушки из  нашей  деревни,  которая  нравилась  молодому
графу. Я спросил у жены, чего нужно этому шалопаю, и она  мне  сказала,  что
он приходил звать ее в кормилицы. Сперва я и слышать об этом  не  хотел.  Мы
не настолько были бедны, чтобы Клодина отнимала у нашего  сына  молоко.  Ну,
тут  она  начала  меня  уговаривать.  Дескать,  она  раскаивается  в   своем
кокетстве и что так швыряла деньгами. Ей  тоже  хочется  заработать,  потому
как  стыдно  ей  бездельничать,  когда  я  спины  не  разгибаю.  Она  хотела
подкопить денег, чтобы нашему малышу, когда он вырастет, не пришлось  ходить
в море. Ей обещали очень  хорошо  заплатить,  и  эти  деньги  мы  смогли  бы
отложить, чтобы поскорее восполнить те триста  пистолей.  Ну,  а  когда  она
упомянула про этот чертов лужок, я сдался.
     - А она не сказала вам, - спросил следователь, - какое поручение  хотят
ей дать?
     Леруж был потрясен. Он подумал, что не зря  говорят,  будто  правосудие
все видит и все знает.
     - Не сразу, -  отвечал  он.  -  Через  неделю  почтарь  принес  Клодине
письмо, в котором  ей  велели  приехать  в  Париж  за  ребенком.  Дело  было
вечером. "Ну вот, - сказала она, - завтра я еду на службу".  Я  молчал,  но,
когда она утром одевалась для поездки в дилижансе, объявил, что еду  с  ней.
Она не спорила, даже наоборот, расцеловала меня, и я растаял. В Париже  жена
должна была взять младенца у некой госпожи Жерди, которая жила на  бульваре.
Мы с Клодиной договорились, что она пойдет одна, а я буду ждать ее  в  нашей
гостинице. Но когда она ушла, я весь извелся. Через  час  я  не  выдержал  и
пошел бродить около дома этой дамы.  Я  расспрашивал  слуг,  людей,  которые
выходили оттуда, и узнал, что она любовница графа де Коммарена. Мне это  так
не понравилось, что, будь я по-настоящему  хозяином,  жена  возвратилась  бы
домой без этого ублюдка. Я всего лишь простой  моряк  и  знаю,  что  мужчина
может и забыться. Особенно если  выпьет.  Случается,  приятели  затащат.  Но
когда у мужчины есть жена и дети, а он путается с другой  и  отдает  ей  то,
что принадлежит  его  семье,  я  считаю,  это  скверно,  очень  скверно.  Вы
согласны со мной, сударь?
     Судебный следователь от ярости  и  нетерпения  уже  ерзал  в  кресле  и
думал: "Нет, этак он никогда не кончит!"
     - Да, да, вы правы, тысячу раз правы, -  ответил  он,  -  но  не  будем
отвлекаться. Рассказывайте дальше.
     - Клодина, сударь, была упряма, как мул. Три дня мы с нею  препирались,
и наконец между двумя поцелуями она вырвала у меня согласие. И тут  она  мне
сообщила, что возвращаться мы будем не в дилижансе. Эта дама боится, что  ее
малыш  утомится  в  пути,  и  потому  распорядилась,  чтобы  нас   везли   с
остановками в ее экипаже и на  ее  лошадях.  Вот  как  ее  содержали!  Я  по
глупости обрадовался: дескать, смогу посмотреть в свое  удовольствие  места,
по которым будем проезжать. И вот мы с детьми, моим и тем,  другим,  сели  в
роскошную карету, запряженную великолепными лошадьми,  а  вез  нас  кучер  в
ливрее. Жена была вне себя от радости. Она все целовала меня  и  позванивала
пригоршнями золотых монет. А я сидел  с  дурацким  видом,  как  всякий  муж,
обнаруживший дома деньги, которые он не приносил. Видя, какое у  меня  лицо,
и  надеясь  меня  развеселить,  Клодина   решилась   открыть   мне   правду.
"Послушай", - говорит  она  мне...  -  тут  Леруж  прервался  и  пояснил:  -
Понимаете, это жена мне говорит.
     - Да, да... Продолжайте.
     - Так вот,  значит,  говорит  она  мне,  тряхнув  карманом:  "Послушай,
муженек, теперь-то дене