убийцей.
     - Я не называл имен, сударь, - заметил папаша Табаре,  -  мне  хотелось
прежде узнать ваше мнение.
     - Можете назвать, - нетерпеливо  прервал  следователь,  не  подозревая,
как он будет поражен. - Каково  бы  ни  было  их  положение,  правосудие  во
Франции покарает их.
     - Знаю, сударь, но люди они в самом деле высокопоставленные.  Так  вот,
отец, променявший законного сына на внебрачного, - граф Рето де Коммарен,  а
убийца вдовы Леруж - его незаконнорожденный сын виконт Альбер де Коммарен.
     Папаша  Табаре,  как  прирожденный  артист,  произнес  имена   нарочито
медленно,  ожидая,  что  они  произведут  огромное  впечатление.   Результат
превзошел все его ожидания. Г-н Дабюрон был потрясен. Он  замер,  глаза  его
расширились  от  изумления.  Он  сидел  и,  словно  заучивая  новое   слово,
машинально повторял:
     - Альбер де Коммарен! Альбер де Коммарен!
     - Да, - подтвердил папаша Табаре, - благородный виконт.  Я  понимаю,  в
это невозможно поверить.
     Заметив,  однако,  как  изменилось  выражение  лица  следователя,   он,
немного испугавшись, подошел к постели:
     - Вам нехорошо, господин следователь?
     - Нет, - отвечал г-н Дабюрон, не очень-то соображая, что говорит,  -  я
чувствую себя прекрасно, но все это так неожиданно...
     - Понимаю вас, - отозвался старик.
     - Простите, мне нужно немного побыть одному.  Но  вы  не  уходите,  нам
предстоит долгий разговор  об  этом  деле.  Благоволите  перейти  ко  мне  в
кабинет, камин еще горит, а я вскоре к вам присоединюсь.
     Г-н Дабюрон встал, набросил халат и уселся или, скорее, упал в  кресло.
Его лицо, которому он, исполняя  свою  суровую  службу,  научился  придавать
холодность мрамора, отражало на сей раз жестокое  волнение,  глаза  выдавали
охватившую его смертельную тоску.
     Дело в том, что неожиданно прозвучавшее имя Коммаренов пробудило в  нем
мучительнейшие воспоминания и разбередило  едва  зарубцевавшуюся  рану.  Это
имя напомнило ему события, которые погубили его молодость и  разбили  жизнь.
Словно для того, чтобы вновь вкусить всю изведанную им горечь,  он  невольно
перенесся в минувшее. Еще час назад  ему  представлялось,  что  все  прошло,
кануло,  однако  одного  слова  оказалось   достаточно,   чтобы   воскресить
пережитое. Сейчас ему чудилось, что события,  к  которым  имел  касательство
Альбер де Коммарен, произошли лишь вчера. А с тех пор минуло уже два года!
     Пьер Мари Дабюрон принадлежал к одному из самых  старинных  семейств  в
Пуату. Несколько поколений его предков  занимали  важные  должности  в  этой
провинции. Тем не менее он не унаследовал от них ни титула, ни герба.
     Поговаривают, что отец следователя скупил более чем на восемьсот  тысяч
франков прекрасных земель по соседству с безобразным современным  замком,  в
котором он жил. Со стороны матери, урожденной Котвиз-Люксе,  он  принадлежал
к старинному дворянству Пуату, да что там,  к  одной  из  лучших,  как  всем
известно, фамилий во Франции.
     Когда г-н Дабюрон получил назначение в  Париж,  его  родственные  связи
тотчас открыли ему двери  нескольких  аристократических  салонов,  и  он  не
замедлил расширить круг своих знакомств.
     Однако он не обладал ни одним из тех ценных  качеств,  которые  создают
основу и обеспечивают успех салонной репутации. Он был холоден,  серьезен  и
даже угрюм на вид, сдержан и к тому же крайне робок. Ему недоставало  блеска
и легкости;  он  не  отличался  находчивостью  и  часто  терялся.  Ему  было
совершенно недоступно милое искусство болтать  ни  о  чем;  он  не  умел  ни
лгать, ни изящно  ввернуть  плоский  комплимент.  Как  все  живо  и  глубоко
чувствующие люди, он не мог выразить свои впечатления тотчас же.  Для  этого
ему требовалось хорошенько поразмыслить и критически оценить их.
     Вместе  с  тем  знакомства  с  ним  искали,  но   за   качества   более
основательные: благородство чувств, характер, верность. Те, кто узнавал  его
достаточно  близко,  вскоре  отмечали  здравость  и  глубину  его  суждений,
высказываемых  легко  и  остро.  Под  его  холодноватой  наружностью  друзья
обнаруживали  горячее   сердце,   необычайную   чувствительность   и   почти
женственную мягкость. И если в салоне, где находились  люди  безразличные  и
пустые, он не был заметен, то в узком кружке друзей он  блистал,  ободренный
сочувственной атмосферой.
     Мало-помалу он привык много выезжать, не считая  это  напрасной  тратой
времени. Он полагал и, быть  может,  не  без  оснований,  что  представитель
судейского сословия не должен все время сидеть взаперти у себя в кабинете  в
обществе уложений и кодексов.  Он  думал,  что  человек,  призванный  судить
других людей, должен их знать,  а  следовательно,  изучать.  Внимательный  и
осторожный наблюдатель, он следил  за  игрой  интересов  и  страстей  вокруг
себя,  учась  распознавать  нити,  приводящие  в  движение  окружающих   его
марионеток,  и  по  необходимости  управлять  ими.  Он,   если   можно   так
выразиться, деталь за  деталью  пытался  разобрать  замысловатый  и  сложный
механизм, именующийся обществом, за исправной работой  которого  он  призван
был наблюдать, управляя его пружинами и колесиками.
     И вдруг в начале зимы 1860/61 года г-н Дабюрон исчез. Друзья  принялись
его искать, но нигде не могли найти.  Что  случилось?  Стали  расспрашивать,
выяснять и узнали, что все  вечера  он  проводит  у  маркизы  д'Арланж.  Это
вызвало изрядное и вполне естественное удивление.
     У вдовствующих особ, собирающихся в салоне принцессы де Сутне,  маркиза
слыла, вернее, слывет,  поскольку  и  поныне  пребывает  в  добром  здравии,
весьма  старомодной  ретроградкой.  Безусловно,  она  являет   собой   самое
необычное  наследие,  оставленное  нам  XVIII  веком.  Как,  каким  чудесным
образом удалось ей сохраниться такой, какой мы ее  видим?  Тщетно  мы  будем
ломать себе  голову  над  этой  загадкой.  Никто  не  удивился  бы,  если  б
оказалось, что вчера она была на вечере у  королевы,  где  к  неудовольствию
Людовика XVI шла  чересчур  крупная  игра  и  знатные  дамы,  не  скрываясь,
напропалую плутовали. Обычаи, язык, привычки и даже туалеты - все  сохранила
она с тех времен, о которых насочинено  столько  нелепых  выдумок.  Один  ее
внешний вид может поведать о той эпохе куда больше,  чем  длинная  статья  в
журнале, а из часового разговора с нею удастся почерпнуть не меньше, чем  из
толстенного тома.
     Родилась маркиза в  крохотном  немецком  княжестве,  куда  ее  родители
бежали от карающей руки мятежного народа. Она выросла и воспитывалась  среди
старых эмигрантов в каком-то старинном  раззолоченном  салоне,  напоминавшем
кабинет редкостей.  Ум  ее  развивался  под  шелест  допотопных  разговоров,
воображение  питалось  разглагольствованиями  не   убедительнее   тех,   что
высказывали бы глухие, собравшиеся обсудить творения Фелисьена Давида*.  Там
она черпала мысли, которые в современном обществе звучат  столь  же  нелепо,
сколь мысли человека, ребенком заключенного в музей ассирийской  культуры  и
проведшего там лет двадцать.
     ______________
     * Давид Фелисьен (1810 - 1876) - французский композитор  романтического
направления, автор оперы "Лалла - Рук" и др.

     Империя, Реставрация,  Июльская  монархия,  Вторая  республика,  Вторая
империя прошествовали мимо ее окон, которые она не давала  себе  труда  даже
открыть. Все, что произошло после 1789 года, она  считает  недействительным.
Для нее это не более, чем ночной кошмар, и она ждет пробуждения. Она на  все
смотрела и смотрит сквозь волшебные  очки,  которые  продаются  у  торговцев
иллюзиями и через которые видно только то, что хочется видеть, а не то,  что
есть на самом деле.
     В свои шестьдесят восемь лет маркиза крепка как дуб и ни  разу  еще  не
болела. Она невероятно подвижна, деятельна и способна  оставаться  на  одном
месте лишь в двух случаях: когда спит или играет в свой любимый  пикет.  Ест
она четыре раза в день, причем на аппетит не  жалуется,  и  обильно  орошает
еду вином. Питает нескрываемое презрение к изнеженным женщинам нашего  века,
которым  хватает  на  целую  неделю  одной  куропатки,  сдобренной  высокими
чувствами, излитыми в витиеватых фразах.
     Во всем она всегда была да и теперь остается  весьма  рассудочна.  Речь
ее находчива и образна. Говорит она смело и за словом  в  карман  не  лезет.
Если ее слова оскорбляют чей-нибудь деликатный слух, тем хуже! Больше  всего
на свете она презирает лицемерие. Маркиза верует в Бога, но верует и в  г-на
Вольтера, так что ее благочестие весьма сомнительно.  Однако  же  с  местным
священником отношения у нее прекрасные, и  подчас  она  даже  оказывает  ему
честь пригласить его на обед. Должно быть,  она  считает  его  чем-то  вроде
чиновника, который может оказаться полезен для спасения ее  души  и  открыть
ей двери в рай.
     Из-за всего этого от  нее  бегают,  словно  от  чумы.  Люди  боятся  ее
высокомерия, бестактности и бесцеремонности, с какою  она  выпаливает  им  в
лицо все гадости, которые приходят ей в голову.
     Из родственников у нее осталась лишь дочь ее рано умершего сына.
     Свое некогда очень значительное состояние  она  промотала;  сохранилась
только двадцатитысячная рента, тающая с  каждым  днем.  Неподалеку  от  Дома
Инвалидов у нее есть особнячок, в котором она  и  живет;  к  нему  примыкают
тесный дворик и обширный сад.
     При всем том она  считает  себя  несчастнейшим  созданием  на  земле  и
половину  дня  проводит  в  жалобах  на  нищету.  Время  от  времени,  после
очередного безумства, она признается, что  боится  умереть  в  больнице  для
бедных.
     И вот однажды приятель г-на Дабюрона представил его  маркизе  д'Арланж.
Как-то, в хорошем расположении духа,  приятель  этот  увлек  его  за  собой,
пообещав:
     - Пойдемте, я покажу вам феномен - призрак во плоти.
     В первый же раз, когда следователь явился  засвидетельствовать  маркизе
свое почтение, она показалась ему весьма занимательной. Во  второй  раз  она
его позабавила, и он пришел еще. Вскоре она перестала его забавлять,  и  все
же он стал постоянным и преданным посетителем ее бледно-розового будуара,  в
котором она проводила все время. Г-жа д'Арланж записала его  в  свои  друзья
и, упоминая о нем, рассыпалась в похвалах.
     - Что за восхитительный человек  этот  молодой  судейский!  -  говорила
она. - Такой тонкий, такой чувствительный! Какая  жалость,  что  он  низкого
рода.  Однако  принимать  его  все  же  можно:  его  родители  были   весьма
порядочные люди, а мать - урожденная Котвиз, хоть потом она и опустилась.  Я
желаю ему добра и употреблю все свое влияние, чтобы ввести его в свет.
     Самым большим доказательством ее расположения к Дабюрону было  то,  что
она правильно произносила его имя. У нее сохранилась  комичная  привычка  не
запоминать  имен  худородных  людей,  которые  для  нее  просто  как  бы  не
существовали. Она так привыкла коверкать их имена, что,  если  ей  случалось
произнести  их  правильно,  она  тут  же  спохватывалась   и,   поправляясь,
перевирала еще пуще. Первое время, к неизменному  удовольствию  следователя,
она искажала его имя на тысячу ладов, называя то  Табюроном,  то  Дабироном,
то Малироном, то Лалироном, то Ларидоном. Однако по прошествии трех  месяцев
она уже четко и ясно произносила имя Дабюрон,  словно  он  был  каким-нибудь
герцогом, владельцем огромных поместий.
     Порою она пыталась ему доказать,  что  он  дворянин  или  обязан  стать
таковым. Ей очень хотелось, чтобы он обзавелся титулом и поместил  на  своих
визитных карточках дворянский шлем.
     - Как же вашим предкам, деятелям, известным в  судейском  сословии,  не
пришло в голову выйти в люди, купить дворянство?  -  спрашивала  она.  -  Вы
были бы дворянином, человеком, достойным уважения.
     - Мои предки были умны, - отвечал г-н Дабюрон, -  и  предпочитали  быть
первыми среди мещан, нежели последними среди дворян.
     После таких  слов  маркиза  принималась  втолковывать  ему,  что  между
самыми достойными мещанами и  самыми  захудалыми  дворянчиками  лежит  такая
пропасть, какую не преодолеть с помощью всех денег на свете.
     Однако те, кто удивлялся  постоянству  г-на  Дабюрона  по  отношению  к
маркизе, не были знакомы  с  ее  юной  воспитанницей  или  по  крайней  мере
забывали о ней. Она так редко выходила  к  гостям!  Старая  дама  не  любила
обременять себя, как она  говорила,  обществом  юной  шпионки,  мешавшей  ей
болтать и рассказывать анекдоты.
     Клер д'Арланж только-только исполнилось  семнадцать.  Это  была  милая,
грациозная девушка, прелестная  в  своем  наивном  неведении  жизни.  Густые
пепельные  волосы,  которые  она  имела  обыкновение  распускать,   тяжелыми
волнами небрежно ниспадали на ее точеную шею. Пока  еще  немного  худощавая,
лицом   она   напоминала   божественные   образы   Гвидо   Рени*.   Особенно
восхитительны были ее синие глаза, оттененные длинными ресницами,  несколько
более темными, чем волосы.
     ______________
     * Рени  Гвидо  (1575  -  1642)  -  итальянский  живописец,  в  картинах
которого изящество линии и композиции сочеталось  с  нарочитой  идеализацией
образов.

     Редкое очарование м-ль Клер усиливалось благодаря присущему  ей  ореолу
необыкновенности, которым она была обязана маркизе.  Люди  восхищались  чуть
старомодными манерами девушки. Она была даже  остроумнее  бабки,  достаточно
образованна и имела вполне ясные понятия о мире вокруг нее.
     Образование, а также кое-какое представление о  жизни  Клер  почерпнула
от гувернантки, на которую маркиза переложила заботы о своей "соплячке".
     Эту гувернантку,  мадемуазель  Шмидт,  взяли  не  глядя,  и  по  чистой
случайности оказалось, что она кое-что знает, да к тому  же  еще  и  честна.
Она была из тех женщин, каких часто можно встретить  по  ту  сторону  Рейна:
романтичная и вместе с тем рассудочная, сентиментальная, но в  то  же  время
весьма  строгих  правил.  Эта  достойная  женщина  вывела  Клер  из  царства
фантазий и химер, куда завлекла ее маркиза,  и  в  своих  уроках  обнаружила
много здравого смысла. Она открыла  ученице  всю  смехотворность  причуд  ее
бабки и научила, как от них избавиться, сохраняя к ним уважение.
     Каждый вечер, приехав к г-же д'Арланж,  г-н  Дабюрон  был  уверен,  что
найдет м-ль Клер сидящей подле бабки; ради этого он и приезжал.
     Рассеянно слушая брюзжание старой дамы вперемежку с  анекдотами  времен
эмиграции,  он  смотрел  на  Клер,  словно  фанатик  на  своего  идола.  Его
восхищали ее длинные волосы,  прелестный  рот,  глаза,  которые  он  находил
самыми прекрасными на свете.
     Часто  случалось,  что  в  упоении  он  забывал,  где   находится.   Он
совершенно не помнил о  маркизе,  не  слышал  ее  фальцета,  вонзавшегося  в
барабанные перепонки, словно вязальная спица. В  таких  случаях  он  отвечал
невпопад,  совершал  самые  невероятные  промахи,  которым   потом   пытался
придумать оправдания. Но это было ни к чему. Маркиза  д'Арланж  не  замечала
рассеянности своего  любимца.  Вопросы,  которые  она  задавала,  отличались
такой пространностью, что ее уже  мало  заботили  ответы  на  них.  Ей  было
достаточно иметь слушателя; главное,  чтобы  время  от  времени  он  подавал
признаки жизни.
     Когда приходило время садиться за стол для игры  в  пикет  (следователь
про  себя  называл  его  галерой),  он  проклинал  и  игру,  и  мерзкого  ее
изобретателя. Играл он невнимательно, постоянно ошибался:  бросал  карту  не
глядя и забывал бить козырем. Старая  дама  пеняла  ему  за  рассеянность  и
беззастенчиво ею  пользовалась.  Она  подглядывала  в  снос,  меняла  карты,
которые ее не устраивали, дерзко записывала себе фантастические  очки,  а  в
конце без всякого стыда и угрызений клала в карман выигранные деньги.
     Г-н Дабюрон был чрезвычайно робок, Клер держалась неприступно,  поэтому
молодые люди почти не разговаривали.  За  всю  зиму  судья  не  обратился  к
девушке и десяти  раз.  Вдобавок  перед  каждым  разговором  он  затверживал
наизусть  слова,  которые  намерен  был  произнести,  зная,  что  без   этой
подготовки язык у него прилипнет к гортани.
     Зато он хотя бы видел ее, дышал с нею одним воздухом, слышал ее  голос,
мелодичный и чистый, как хрустальный колокольчик, вдыхал веявший вокруг  нее
нежный аромат, казавшийся ему воистину небесным благоуханием.
     Он, разумеется, не смел спросить у нее,  как  называются  ее  духи,  но
после  бесконечных  поисков,  из-за  которых   он   прослыл   в   нескольких
парфюмерных магазинах сумасшедшим, г-н Дабюрон наконец их  обнаружил.  Этими
духами он опрыскал у себя дома все вплоть до папок с делами,  громоздившихся
на столе.
     Он так долго созерцал ее глаза, в которых ему виделось нечто  неземное,
что в конце концов изучил все перемены в их выражении. Ему казалось, что  он
читает каждую мысль той, кого обожает,  и  через  эти  глаза,  словно  через
распахнутые  окна,  постигает  ее  душу.  Он  говорил  себе:   "Сегодня   ей
весело", - и его переполняла радость. В другой раз  думал:  "Сегодня  что-то
ее огорчило" - и тут же впадал в уныние.
     Не раз г-ну Дабюрону приходила мысль попросить  руки  Клер,  но  он  не
решался. Житейские принципы маркизы были ему  известны,  он  знал,  что  она
помешана на знатности  и  непреклонна  в  отношении  к  мезальянсу;  он  был
уверен, что, стоит ему заговорить, она прервет его ледяным "нет"  и  никогда
уже не позволит  ему  вернуться  к  этой  теме.  Осмелиться  на  предложение
значило  без  малейшей  надежды  на  успех  подвергать  опасности   нынешнее
счастье, которым он бесконечно дорожил,  потому  что  любовь  довольствуется
малым.
     "Если мне откажут, - рассуждал он, - двери их дома закроются для  меня.
Тогда прощай блаженство, которое дано мне в этой жизни, тогда мне конец".
     С другой стороны, он ясно понимал, что юную мадемуазель д'Арланж  может
встретить другой,  которому  ничто  не  помешает  влюбиться,  посвататься  и
получить ее в жены.
     Как бы то ни было, отважится ли он просить руки или будет медлить,  ему
неминуемо грозило ее потерять.  В  начале  весны  Дабюрон  решился.  Погожим
апрельским днем он отправился в особняк маркизы д'Арланж, и мужества ему  на
это понадобилось не меньше,  чем  солдату,  идущему  в  атаку  на  вражескую
батарею. Г-н Дабюрон тоже твердил: "Победить или погибнуть".
     Маркиза сразу после завтрака уходила и только что вернулась.  Она  была
в неописуемой ярости и кричала на весь дом.
     А случилось вот  что:  месяцев  восемь  -  десять  тому  назад  маркиза
заказала маляру, жившему по соседству, кое-какие работы. Сто раз с  тех  пор
маляр  являлся  в  надежде  получить  по  счету,  и  столько  же   раз   его
спроваживали, предлагая зайти позже. Наконец ему надоело ходить и  ждать,  и
он  подал  жалобу  мировому  судье  на  высокородную  и  сиятельную  маркизу
д'Арланж.
     Вызов в суд поверг маркизу в ярость, однако она никому  не  сказала  об
этом, решив, с присущей  ей  мудростью,  что  воспользуется  приглашением  с
единственной целью: просить у правосудия защиты и  призвать  мирового  судью
сделать соответствующее внушение бесстыдному маляру,  посмевшему  беспокоить
ее из-за какого-то пустяка, из-за ничтожной суммы.
     Нетрудно  угадать,  к  чему  это  привело.  Мировому   судье   пришлось
распорядиться, чтобы упрямую маркизу удалили из его кабинета. Потому  она  и
была в такой ярости.
     Г-н Дабюрон застал ее в бледно-розовом будуаре. Полуодетая,  совершенно
растрепанная, красная,  как  пион,  она  сидела  среди  осколков  фарфора  и
хрусталя,  подвернувшегося  ей  под  руку  в  первую  минуту.  В  довершение
несчастья Клер с гувернанткой  куда-то  ушли.  Вокруг  незадачливой  маркизы
хлопотала горничная,  пичкая  ее  всевозможными  снадобьями  для  успокоения
нервов.
     Старая  дама  встрети