гненная  палата"  -  суды,  первоначально  разбиравшие   дела   по
обвинению в ереси, а затем и в отравлении; назывались они  так  потому,  что
заседания  их  проходили  при  свете  факелов  даже   днем,   а   осужденные
обыкновенно приговаривались к сожжению. В 1676 г.  "Огненной  палатой"  была
осуждена к обезглавливанию и сожжению на  костре  знаменитая  отравительница
маркиза де Бренвилье; в  1680  г.  герцогине  Мари-Анн  Бульонской  (1646  -
1714), младшей племяннице кардинала Мазарини, было предъявлено  обвинение  в
соучастии с нею, однако она была оправдана.

     - Вам,   по-видимому,   нездоровится,   господин   граф,    -    сказал
следователь, - и едва ли я вправе просить у вас разъяснений,  в  надежде  на
которые вас пригласил.
     - Мне уже лучше, - отвечал  г-н  де  Коммарен,  -  благодарю  вас.  Для
человека, получившего такой жестокий удар, я чувствую  себя  вполне  сносно.
Когда я узнал об аресте сына и  услышал,  в  чем  он  обвиняется,  меня  как
громом поразило. Я, полагавший  себя  сильным  человеком,  был  повержен  во
прах. Слугам показалось, что я умер. Мне и в самом деле  лучше  бы  умереть!
Врач говорит, что меня спас мой крепкий организм,  но  я  полагаю,  что  бог
судил мне остаться в живых, чтобы до конца испить чашу унижения.
     Он замолчал, ему сдавило  горло.  Следователь,  не  смея  шевельнуться,
замер возле своего стола.
     Через  несколько  мгновений  графу,  по-видимому,   стало   легче;   он
продолжал:
     - Разве не следовало  мне,  злосчастному,  быть  готовым  к  тому,  что
произошло? Рано или  поздно  все  тайное  становится  явным!  Я  наказан  за
гордыню, толкнувшую меня на грех. Я  возомнил  себя  выше  молний  и  навлек
грозу  на  свой  дом.  Альбер  -  убийца!  Виконт  де  Коммарен  на   скамье
подсудимых! Ах, сударь, карайте меня тоже - это я много лет  назад  совершил
злодеяние. Пятнадцать веков незапятнанной славы угаснут  вместе  со  мной  в
бесчестии.
     Г-н Дабюрон полагал,  что  грех  графа  де  Коммарена  непростителен  и
отнюдь не намерен был щадить надменного аристократа.
     Он ожидал появления высокомерного и неприступного старика  и  дал  себе
слово, что собьет с него спесь.
     Возможно, он, плебей, которого так свысока  третировала  в  свое  время
маркиза д'Арланж,  затаил,  сам  того  не  ведая,  недоброе  чувство  против
аристократии.
     В уме он подготовил краткое и весьма суровое назидание, которое  должно
было открыть глаза старому вельможе и образумить его.
     Однако при виде столь безмерного раскаяния  его  возмущение  перешло  в
глубокую жалость, и теперь он мучительно искал способа умерить эту скорбь.
     - Запишите, сударь, - продолжал  граф  с  горячностью,  которой  трудно
было от него ожидать десять минут назад, - запишите  мои  признания,  ничего
не опуская. Я не нуждаюсь более  ни  в  милости,  ни  в  снисхождении.  Чего
теперь бояться? Разве не ожидает меня публичный  позор?  Разве  не  придется
через несколько дней мне,  графу  де  Рето  де  Коммарену,  предстать  перед
судом, чтобы возвестить о бесчестье,  постигшем  наш  дом!  Ах,  теперь  все
потеряно, даже честь! Пишите, сударь, я желаю, чтобы все  знали:  я  виноват
более всех. Но пускай  узнают  и  то,  что  я  уже  страшно  наказан  и  это
последнее, смертельное испытание было чрезмерным.
     Граф  остановился,  напрягая  память.  Затем  он  продолжал  уже  более
твердым голосом, постепенно приобретавшим прежнюю звучность:
     - Когда  мне  было  столько  лет,  сколько  сейчас  Альберу,  родители,
пренебрегая моими мольбами, заставили меня жениться на благородной и  чистой
девушке. Я сделал ее несчастнейшей из жен. Я не мог ее любить. В то время  я
питал самую пылкую страсть к женщине, которая была  добродетельна,  пока  не
отдалась мне, и наша любовь длилась несколько лет. Мне  представлялось,  что
она прелестна, чистосердечна, умна. Ее звали  Валери.  Все  умерло  во  мне,
сударь, но, когда я произношу это имя, оно волнует меня  по-прежнему.  Я  не
мог смириться и порвать с ней  даже  после  женитьбы.  Должен  сказать,  она
хотела  этого.  Мысль,  что  приходится  делить  меня  с  другой,  была   ей
невыносима.  Не  сомневаюсь,  что  тогда  она  меня   любила.   Наша   связь
продолжалась.  Жена  моя  и  любовница  почти   одновременно   почувствовали
наступление беременности. Это совпадение  заронило  во  мне  пагубную  мысль
принести законного сына  в  жертву  незаконнорожденному.  Я  поделился  этим
замыслом с Валери. К моему величайшему удивлению, она об этом и  слышать  не
хотела.  В  ней  уже  пробудился  материнский  инстинкт,   она   не   желала
расставаться  со  своим  ребенком.  Как  памятник  собственному  безумию   я
сохранил письма, которые она  писала  мне  в  ту  пору;  нынче  ночью  я  их
перечел. Как я устоял перед ее доводами и  мольбами?  Должно  быть,  у  меня
помутился разум. Она словно предчувствовала  несчастье,  которое  обрушилось
на меня  сегодня.  Но  я  приехал  в  Париж,  а  власть  моя  над  ней  была
безгранична; я грозил, что брошу ее, что она никогда меня не увидит,  и  она
покорилась. Произвести преступную подмену  было  поручено  Клодине  Леруж  и
моему слуге. И  вот  теперь  титул  виконта  де  Коммарена  носит  сын  моей
любовницы, который час назад был арестован.
     Г-н Дабюрон и не надеялся получить  столь  определенное  признание,  да
притом  так  скоро.  В  душе  он  порадовался  за  молодого  адвоката,   чей
благородный образ мыслей произвел на него большое впечатление.
     - Итак, господин граф, - задал он вопрос, - вы признаете, что  господин
Ноэль Жерди рожден в законном браке и что он единственный, кто  имеет  право
носить ваше имя?
     - Да, сударь. Увы, когда-то  я  радовался  исполнению  своего  замысла,
словно одержал великую победу! Дитя моей Валери было здесь, рядом  со  мной,
и радость до того опьяняла меня, что я обо всем забыл.  Я  перенес  на  него
любовь, которую питал к его матери, а вернее, если такое возможно,  я  любил
его еще больше. Мысль о том, что он будет носить  мое  имя,  унаследует  все
мое состояние в ущерб другому ребенку, приводила меня в восторг.  А  другого
я ненавидел,  я  не  желал  его  видеть.  Я  не  помню,  чтобы  когда-нибудь
поцеловал его. Доходило до того, что  сама  Валери,  добрая  душа,  упрекала
меня в черствости. И только одно омрачало мое счастье. Графиня  де  Коммарен
обожала ребенка, которого считала своим сыном, и буквально не  спускала  его
с колен.  Не  могу  передать,  как  я  страдал,  видя,  что  жена  покрывает
поцелуями дитя моей возлюбленной.  Я  старался,  когда  только  можно  было,
удалять от нее мальчика, а она не понимала, в чем дело, и воображала,  будто
я не хочу, чтобы сын  любил  ее.  Она  скончалась  с  этой  мыслью,  сударь,
отравившей ее последние дни. Она умерла от горя, но умерла,  как  святая,  -
не жалуясь, не ропща, произнеся слова прощения и простив меня в душе.
     Невзирая на спешку, г-н Дабюрон не смел  прервать  графа  и  перейти  к
короткому допросу относительно фактов, имеющих прямое отношение к делу.
     Он думал о том, что неестественное  возбуждение  графа  вызвано  только
лихорадкой и вот-вот может смениться  полным  изнеможением;  опасался,  что,
если перебьет старика, у того уже не хватит сил возобновить рассказ.
     - Я не пролил по ней ни единой слезы,  -  продолжал  граф.  -  Что  она
внесла в мою жизнь? Горе и угрызения совести. Но божье  правосудие  покарало
меня прежде людского. Однажды мне сообщили, что Валери уже давно  обманывает
меня, что она неверна мне. Сперва я не хотел верить; это казалось мне  дико,
противоестественно. Я скорей усомнился бы в себе самом, чем в  ней.  Я  взял
ее из мансарды, где она за тридцать су гнула  спину  по  шестнадцать  часов.
Она  была  всем  обязана  мне.  Я  так  давно  привык   считать   ее   своей
собственностью, что рассудок мой отвергал самое мысль о ее измене. Я не  мог
позволить себе ревновать. Тем не менее  я  навел  справки,  приставил  людей
наблюдать за ней, унизился  до  слежки.  Да,  мне  сказали  правду.  У  этой
несчастной  был  любовник,  причем  давно  уже,  лет  десять.  Кавалерийский
офицер. Он  навещал  ее,  соблюдая  величайшую  осторожность.  Как  правило,
уходил он около полуночи, но время от времени оставался на ночь и уходил  на
рассвете. Когда его посылали в гарнизоны, расположенные  далеко  от  Парижа,
он брал отпуск, чтобы ее повидать, и во время отпуска  безвылазно  оставался
у нее дома. Однажды  вечером  мои  соглядатаи  донесли,  что  он  у  нее.  Я
бросился туда. Мой приход ее  не  смутил.  Она  приняла  меня,  как  обычно,
бросилась мне на шею. Я уже думал, что меня обманули, и  готов  был  все  ей
рассказать, как вдруг  на  рояле  заметил  замшевые  перчатки,  какие  носят
военные. Я сдержал себя, потому что не знал, как далеко  может  увлечь  меня
ярость, и удалился, не проронив ни слова. Больше я ее не видел.  Она  писала
мне, но я не распечатывал писем. Она пыталась ко мне  пробраться,  попасться
мне на пути, но напрасно: слугам были даны указания, которые  они  не  смели
нарушить.
     Трудно было поверить, неужели и впрямь сам  граф  де  Коммарен,  всегда
отличавшийся ледяным высокомерием, презрительной  сдержанностью,  произносит
эти слова, без утайки рассказывает всю свою жизнь, и кому? Человеку,  совсем
ему незнакомому.
     Для графа настал час отчаяния, близкого  к  безумию,  когда  отказывает
всякая осторожность, потому что чрезмерно сильному чувству нужен выход.
     Какой теперь смысл хранить тайну, которую  он  так  бдительно  сберегал
долгие годы? И  вот  он  избавился  от  нее,  подобно  несчастному,  который
изнемог под бременем непомерно тяжелой ноши,  и  бросает  ее  на  землю,  не
думая ни о том, где ее оставляет,  ни  о  том,  что  она  возбудит  алчность
прохожих.
     - Ничто, - продолжал он,  -  ничто  не  сравнится  с  тогдашними  моими
страданиями. Я любил эту женщину всем своим существом. Она была частью  меня
самого. Расставшись с ней, я словно с кровью оторвал ее  от  себя.  Не  могу
передать, какой гнев вскипал во мне, стоило мне ее  вспомнить.  Я  с  равным
неистовством и презирал и желал ее, и  проклинал  и  любил.  Ее  ненавистный
облик неотступно следовал за мной. Никакими силами я не мог  заставить  себя
забыть ее. Я так и не утешился в этой потере. Но это не все. Меня  одолевали
чудовищные сомнения при мысли об Альбере. В самом ли деле  я  его  отец?  Вы
понимаете, как мучительно мне было думать:  "Быть  может,  я  принес  своего
сына в жертву чужому!" Этот  незаконнорожденный,  носивший  имя  Коммаренов,
внушал мне ужас. На  смену  нежной  дружбе  пришло  непобедимое  отвращение.
Сколько раз в ту пору я боролся с  безумным  желанием  убить  его!  Позже  я
сумел обуздать свое отвращение, но окончательно преодолеть его мне так и  не
удалось. Альбер был примерным сыном, сударь, и  все  же  между  нами  всегда
стояла невидимая стена, а он не понимал,  в  чем  дело.  Часто  я  порывался
обратиться в суд, во всем признаться, объявить, кто мой законный  наследник;
меня удерживала мысль о репутации нашего столь чтимого рода.  Я  не  решался
пойти на скандал. Я  боялся  покрыть  наше  имя  позором,  навлечь  на  него
насмешки, ведь спасти его от бесчестья было бы не в моих силах.
     На этих словах  голос  старика  аристократа  пресекся.  Он  в  отчаянии
закрыл лицо руками. По его морщинистым щекам скатились две крупные  слезы  и
тут же высохли.
     Тем временем дверь  кабинета  приотворилась  и  в  щели  возникло  лицо
протоколиста.
     Г-н Дабюрон подал ему знак сесть на место.
     - Сударь, - обратился он к г-ну де Коммарену голосом,  смягчившимся  от
сочувствия, - вы  совершили  огромную  ошибку,  нарушив  законы  божеские  и
человеческие, и сами видите, сколь пагубны ее последствия. Ваш долг, так  же
как наш, состоит в том, чтобы исправить ее.
     - Таково и мое намерение,  сударь.  Да  что  я  говорю!  Мое  пламенное
желание!
     - Я могу быть уверен, что вы поняли меня? - настаивал г-н Дабюрон.
     - Да, сударь, - отвечал старик, - да, я вас понял.
     - Для вас послужит утешением, -  добавил  следователь,  -  узнать,  что
господин Ноэль Жерди во всех отношениях достоин высокого положения,  которое
вы ему возвратите. Быть может, вы  признаете,  что  его  характер  закалился
куда сильнее, чем если бы он воспитывался при вас. Нужда  -  самый  искусный
учитель. Это человек весьма одаренный, притом один  из  самых  порядочных  и
благородных. У вас будет сын, достойный своих предков.  И  в  конце  концов,
виконт Альбер - не Коммарен, так что никто из членов вашей семьи  не  покрыл
себя бесчестьем.
     - Не правда ли? - оживился граф и  добавил:  -  Настоящий  Коммарен  не
остался бы в живых ни часу: бесчестье смывается кровью.
     Услышав  рассуждение  старого  аристократа,  следователь  погрузился  в
глубокое раздумье.
     - Значит, вы, сударь, не сомневаетесь, -  спросил  он,  -  в  том,  что
виконт виновен?
     Г-н де Коммарен устремил на  следователя  взгляд,  в  котором  читалось
удивление.
     - Я только вчера вечером вернулся в Париж, - отвечал он, - и  не  знаю,
что  произошло.  Знаю  только,  что  человеку,  занимающему  столь   высокое
положение, как Альбер, не предъявляют необоснованных обвинений. Уж  если  вы
его арестовали,  значит,  вы  располагаете  не  только  подозрениями,  но  и
неопровержимыми уликами.
     Г-н Дабюрон прикусил язык,  не  в  силах  скрыть  досаду.  Осторожность
изменила ему, он чересчур поспешил. Уповая на то, что мысли графа  находятся
в полном смятении, он чуть было  не  пробудил  в  нем  недоверие.  Подобного
промаха подчас не исправить при всей  хитрости  и  осторожности.  Под  конец
допроса, в решающую минуту, он может свести на нет все усилия.
     Свидетель, который все время начеку, - не тот  свидетель,  на  которого
можно положиться:  он  боится  себя  скомпрометировать,  оценивает  важность
вопросов и взвешивает каждое свое слово.
     С другой стороны, правосудие, равно как и полиция, имеет склонность  во
всем сомневаться, всех подозревать и строить любые предположения.
     В  самом  ли  деле  граф  не  имел  никакого  отношения  к  убийству  в
Ла-Жоншер? Еще несколько дней назад он наверняка сделал  бы  все  возможное,
чтобы выручить Альбера, хотя и не  был  уверен,  что  тот  -  его  сын.  Как
явствовало из его рассказа, он почитал это необходимым  для  спасения  своей
чести.
     Не из тех ли он людей,  которые  любой  ценой  устраняют  нежелательных
свидетелей? Об этом и размышлял г-н Дабюрон.
     Наконец, он не вполне понимал, каковы в  этом  деле  истинные  интересы
графа, и эта неясность тоже его беспокоила.  Все  это  вместе  не  на  шутку
удручало следователя, и оттого г-н Дабюрон испытывал недовольство собой.
     - Сударь, - спокойнее заговорил он, - когда  вам  стало  известно,  что
ваша тайна раскрыта?
     - Вчера вечером мне сообщил об этом сам Альбер. Он поведал мне всю  эту
прискорбную историю с каким-то странным видом: я не понял,  что  у  него  на
уме. Разве только...
     Граф осекся,  словно  ошеломленный  неправдоподобностью  предположения,
которое готово было сорваться у него с языка.
     - Что разве только? - жадно переспросил следователь.
     - Сударь, - отозвался граф, уклоняясь от  прямого  ответа.  -  Не  будь
Альбер преступник, он был бы герой.
     - Значит, господин граф, - живо подхватил следователь,  -  у  вас  есть
основания верить в его невиновность?
     В голосе г-на Дабюрона столь явственно слышалась  досада,  что  г-н  де
Коммарен не мог не воспринять  это  как  оскорбление.  Он  выпрямился,  явно
уязвленный, и произнес:
     - Я  не  являюсь  свидетелем  защиты,  точно  так  же  как  не  являюсь
свидетелем обвинения. Я вижу свой долг  в  том,  чтобы  помочь  восстановить
истину, вот и все.
     "Ну вот, - подумал г-н Дабюрон, - теперь я еще и  обидел  его.  Сколько
же еще ошибок я наделаю!"
     - Факты таковы, - продолжал граф. - Вчера вечером Альбер рассказал  мне
об этих проклятых письмах; начал он  с  того,  что  расставил  мне  ловушку,
потому что у него еще были сомнения: к господину Жерди  попали  не  все  мои
письма. Между мной и Альбером вспыхнул весьма жаркий спор.  Он  заявил  мне,
что решился уступить все  права  Ноэлю.  Я,  напротив,  стоял  на  том,  что
необходимо во что бы то ни стало  заключить  полюбовное  соглашение.  Альбер
посмел мне перечить. Как ни старался я склонить его на  свою  точку  зрения,
все было бесполезно. Напрасно я пытался играть на самых, как  мне  казалось,
чувствительных струнах его сердца. Он твердо  объявил,  что  откажется  даже
вопреки моей воле и удовлетворится теми скромными средствами  существования,
которые  я  соглашусь  ему  обеспечить.  Я  предпринял  еще   одну   попытку
переубедить его, говоря, что этот шаг сделает невозможной женитьбу,  которой
он пылко желает вот уже два года, но  он  отвечал,  что  уверен  в  чувствах
своей невесты мадемуазель д'Арланж.
     Для следователя это имя прозвучало, как пушечный выстрел.
     Он так и подскочил в кресле.
     Чувствуя, что краснеет, он схватил со стола первую попавшуюся папку  и,
чтобы скрыть смущение, поднес ее к самому  лицу,  словно  пытаясь  прочитать
неразборчиво написанное слово.
     Теперь он начинал понимать, за какую задачу взялся. Он чувствовал,  что
волнуется, как ребенок, что обычное спокойствие и проницательность  изменили
ему. Он сознавал, что способен совершить какой угодно  промах.  И  зачем  он
ввязался в это расследование? Он хотел сохранить  беспристрастие,  но  разве
это зависит от его желания, разве это в его власти?
     Он был бы рад отложить беседу с графом, но  это  уже  было  невозможно.
Опыт следователя подсказывал ему, что это обернется новой  ошибкой.  Поэтому
он продолжил тягостный разговор и задал вопрос:
     - Итак,  господин  виконт  обнаружил,  вне  всякого  сомнения,   весьма
благородные чувства, и все же не упоминал ли он в разговоре с вами  о  вдове
Леруж?
     - Упоминал, - отозвался  граф,  который,  казалось,  внезапно  вспомнил
некую   подробность,   прежде   представлявшуюся   ему   незначительной,   -
определенно упоминал.
     - Должно быть, он утверждал, что  свидетельство  этой  женщины  сделает
всякую борьбу с господином Жерди бесполезной.
     - Именно,  сударь.  Не  говоря  уже  о  его  собственном  желании,   он
отказывался исполнить мою волю, ссылаясь как раз на Клодину.
     - Прошу вас, господин граф, со всей возможной  точностью  передать  мне
ваш разговор с виконтом.  Будьте  добры,  напрягите  память  и  постарайтесь
пересказать как можно точнее, что он сказал.
     Г-н де Коммарен без особых затруднений последовал этой просьбе. К  нему
уже начало возвращаться спасительное спокойствие. Пульс, участившийся  из-за
перипетий допроса, стал ровным,  как  прежде.  Мысли  графа  прояснились,  и
сцена,  разыгравшаяся  накануне  вечером,  припомнилась  ему  до  мельчайших
подробностей. У него в ушах еще звучали  интонации  Альбера,  он  еще  видел
выражение его лица.
     Во время рассказа, необычайно живого, точного и ясного, убеждение  г-на
Дабюрона все крепло.
     Следователя восстанавливало против  Альбера  именно  то,  что  накануне
вызвало восхищение графа.
     "Поразительная комедия! - думал он. - Решительно, папаша  Табаре  видит
людей  насквозь.  Этот  молодой  человек  обладает  не   только   немыслимой
дерзостью, но и дьявольской изворотливостью. Поистине его  вдохновлял  гений
злодейства. Это чудо, что мы сумели его разоблачить. Как он все предвидел  и
подготовил! Как искусно провел  разговор  с  отцом,  чтобы  ввести  графа  в
заблуждение на случай, если произойдет  непредвиденное!  Каждая  его  фраза,
тщательно обдуманная, должна отвести от него  подозрение.  И  как  тонко  он
осуществил свой замысел! Как позаботился о деталях! Не упустил ничего,  даже
изысканного дуэта с люб