о и, устыдившись, заговорил сам с собою:
     - Нет, решительно, на этом деле я  совсем  свихнулся.  Только  о  вдове
Леруж и думаю, она мерещится мне повсюду.
     Однако неосознанное любопытство заставило его пробежать  газету.  Кроме
этих нескольких строчек, он не нашел  в  ней  ничего,  что  могло  бы  стать
причиной обморока, крика или даже малейшего волнения.
     "Странное все же совпадение", - подумал неуемный сыщик.  Только  теперь
он заметил, что газета слегка надорвана и смята, словно ее  судорожно  сжала
чья-то рука.
     - Странно! - повторил он.
     В  этот  миг  дверь,  ведущая  из  спальни  г-жи  Жерди   в   гостиную,
отворилась,  и  на  пороге  появился  Ноэль.   Внезапная   болезнь   матери,
бесспорно, сильно отразилась на нем: он был чрезвычайно бледен;  его  обычно
бесстрастное лицо выдавало большое волнение.  При  виде  папаши  Табаре  он,
казалось, удивился.
     - Ах, дорогой Ноэль, - воскликнул старик, - развейте  мое  беспокойство
и скажите, как чувствует себя ваша матушка?
     - Госпожа Жерди чувствует себя неплохо, насколько это возможно.
     - Госпожа Жерди? - изумленно повторил старик,  однако  продолжал:  -  Я
вижу, вы пережили жестокое потрясение.
     - В самом деле, -  ответил  адвокат,  усаживаясь,  -  мне  был  нанесен
ужасный удар.
     Ноэль явно прилагал большие усилия, чтобы спокойно  слушать  старика  и
отвечать на его вопросы. Папаша Табаре, находясь в сильном волнении,  ничего
этого не замечал.
     - По крайней мере, дитя мое, -  попросил  он,  -  расскажите,  как  это
произошло.
     Молодой человек помедлил, как бы обдумывая что-то. Он не  был  готов  к
поставленному в лоб вопросу и колебался, не зная, как отвечать.  Наконец  он
сказал:
     - Госпожу Жерди страшно поразило известие в газете о том, что  женщина,
которую она любила, убита.
     - Вот так так! - вскричал папаша Табаре.
     Старик был до такой степени потрясен, что чуть было не  проговорился  о
своей тесной связи с полицией. Еще немного, и он воскликнул бы:  "Как!  Ваша
матушка знала вдову Леруж?" По счастью, он сдержался. Больших трудов  стоило
ему скрыть свое удовлетворение: он был рад, что безо  всяких  трудов  узнает
что-то о прошлом жертвы преступления в деревне Ла-Жоншер.
     - Эта женщина была верной служанкой госпожи Жерди. Она  была  настолько
предана ей душой и телом, что бросилась бы за нее в огонь и воду.
     - А вы, друг мой, знали эту почтенную женщину?
     - Я очень давно ее  не  видел,  -  отвечал  Ноэль,  в  голосе  которого
сквозила глубокая печаль, - но знал ее и знал хорошо. Должен  признаться,  я
ее очень любил - она была моей кормилицей.
     - Она? Эта женщина? - запинаясь, проговорил папаша Табаре.
     На этот раз он  пребывал  в  совершенном  ошеломлении.  Вдова  Леруж  -
кормилица Ноэля! Ну и повезло же ему.  Само  провидение  выбрало  его  своим
орудием и направляло его руку. Теперь он узнает  все,  что  ему  нужно,  все
сведения, которые полчаса назад  он  отчаялся  где-либо  добыть.  Онемев  от
изумления, папаша Табаре сидел перед Ноэлем. Вскоре, однако, он  понял,  что
должен сказать хоть что-нибудь, чтобы не ставить себя в неловкое положение.
     - Большое несчастье, - пролепетал он.
     - Не знаю, как для госпожи Жерди, - мрачно сказал Ноэль, - но для  меня
это огромное горе. Удар, нанесенный этой несчастной, поразил  меня  в  самое
сердце. Ее смерть, господин Табаре, развеяла в прах все мои мечты о  будущем
и разрушила вполне законные  надежды.  Я  собирался  отомстить  за  жестокую
обиду, а смерть эта выбила у меня из  рук  оружие  и  ввергла  в  бессильное
отчаяние. Ах, как я несчастен!
     - Вы? Несчастны? - воскликнул папаша Табаре, которого  глубоко  тронуло
горе его дорогого Ноэля. - Боже мой, отчего же?
     - Я страдаю, - тихо сказал адвокат, - и притом жестоко.  Не  только  из
страха, что справедливость не  восторжествует,  но  и  оттого,  что  остался
беззащитен перед клеветой. Теперь обо мне могут  сказать,  что  я  мошенник,
честолюбивый интриган без стыда и совести.
     Папаша Табаре не знал, что и думать. Он не видел  ничего  общего  между
честью Ноэля и преступлением, совершенным в деревушке Ла-Жоншер. В голове  у
него роились тысячи смутных и тревожных мыслей.
     - Успокойтесь, дитя мое, - произнес он. - Никакая клевета  не  в  силах
вас запятнать. Смелее, черт возьми, разве у вас нет друзей?  Разве  я  не  с
вами? Доверьтесь мне, расскажите, что вас печалит, и, дьявол  меня  раздери,
если мы вдвоем...
     Адвокат резко встал, воспламененный внезапным решением.
     - Хорошо! - прервал он старика. - Вы узнаете все. Я и впрямь устал  уже
хранить эту тайну, я задыхаюсь. Роль, которую я вынужден играть, тягостна  и
оскорбительна.  Мне  нужен  друг,  способный  утешить  меня.  Я  нуждаюсь  в
советчике, который мог бы меня ободрить. Человек ведь не судья себе,  а  это
преступление ввергло меня в бездну сомнений.
     - Вы же знаете, - просто ответил папаша Табаре, -  что  я  полностью  в
вашем распоряжении, вы мне как сын. Располагайте мною без стеснения.
     - Так знайте же... - начал адвокат. - Но нет,  не  здесь.  Я  не  хочу,
чтобы нас услышали, пройдемте ко мне в кабинет.


IV

     Когда Ноэль и папаша Табаре, плотно затворив за собою дверь, уселись  в
комнате, где работал адвокат, старик забеспокоился.
     - А вдруг вашей матушке что-нибудь понадобится? - спросил он.
     - Если госпожа Жерди позвонит, придет служанка, - сухо ответил  молодой
человек.
     Это  равнодушие,  это  холодное  презрение  озадачили  папашу   Табаре,
привыкшего, что сын и мать всегда нежны и предупредительны друг к другу.
     - Бога ради, Ноэль, успокойтесь, - заговорил  он,  -  не  давайте  волю
раздражению. Вы, как я вижу, немного повздорили с матушкой  -  назавтра  все
позабудется. Оставьте же этот  ледяной  тон,  которым  вы  говорите  о  ней.
Отчего вы с таким упорством называете ее госпожой Жерди?
     - Отчего? - переспросил адвокат глухо. - Отчего?
     Он встал, прошелся по кабинету и, вновь  усевшись  рядом  со  стариком,
проговорил:
     - Оттого, господин Табаре, что она мне не мать.
     Для старого сыщика эта фраза прозвучала как гром среди ясного неба.  Он
был потрясен.
     - Что  вы!  -   произнес   папаша   Табаре   тоном,   каким   отвергают
непозволительное предложение. - Что вы! Подумайте,  что  вы  говорите,  дитя
мое. Возможно ли, вероятно ли это?
     - Да, это невероятно, - ответил Ноэль с некоторой  напыщенностью,  -  в
это невозможно поверить, и тем не  менее  это  так.  Тридцать  три  года,  с
самого моего рождения, эта женщина играет поразительную,  постыдную  комедию
ради блага сына - а у нее есть сын - и в ущерб мне.
     - Друг мой... - начал папаша Табаре,  перед  которым  замаячил  призрак
вдовы Леруж.
     Но Ноэль не слушал и, казалось, утратил способность что-либо  понимать.
Этот молодой человек, столь хладнокровный, сдержанный и скрытный, не  прятал
более своего гнева. Слова, которые срывались с его губ, подгоняли  его,  как
подгоняет добрую лошадь звон бубенчиков на ее сбруе.
     - Ни один человек на  свете,  -  продолжал  он,  -  не  ошибался  столь
жестоко, как я, и не был столь гнусно одурачен! Я  так  любил  эту  женщину,
так изощрялся, чтобы выразить ей свою привязанность, я принес  ей  в  жертву
свою молодость. Как  она,  должно  быть,  смеялась  надо  мной!  Ее  гнусное
преступление началось в тот день, когда она впервые взяла меня  на  руки.  И
все эти годы она играла свою отвратительную роль, не выходя  из  нее  ни  на
минуту. Ее любовь  ко  мне  была  лицемерием,  преданность  -  притворством,
ласки - ложью! А я обожал ее! Почему я не могу  взять  назад  всю  нежность,
которой отвечал на ее поцелуи? Сколько героических  усилий,  сколько  хлопот
употребила она на обман, на двоедушие! А цель  ее  была  -  побеззастенчивей
предать меня, обобрать, ограбить, чтобы ее внебрачный сын получил  все,  что
принадлежало мне: благородное имя, огромное состояние...
     "Дело идет к развязке", - подумал папаша Табаре,  в  котором  проснулся
сотрудник Жевроля. Вслух же он произнес:
     - Все  это  весьма  серьезно,  дорогой  Ноэль,  чрезвычайно   серьезно.
Приходится   допустить,   что   госпоже    Жерди    присущи    дерзость    и
предприимчивость, какие редко бывают свойственны женской натуре.  Поэтому  у
меня возникает предположение, что ей кто-то советовал, помогал,  кто-то  ее,
быть может, склонял на это.  Кто  ее  соучастники?  Ведь  не  могла  же  она
действовать в одиночку! Возможно, ее муж...
     - Ее муж! - прервал адвокат с горьким смешком. - Вы  тоже  попались  на
удочку со  вдовством.  Никакого  мужа  никогда  не  было,  блаженной  памяти
господина Жерди не существовало в  природе.  Я  незаконнорожденный,  дорогой
господин Табаре: Ноэль, сын девицы Жерди и неизвестного отца.
     - Господи! - воскликнул старик. -  Так,  значит,  поэтому  четыре  года
назад расстроился ваш брак с мадемуазель Левернуа?
     - Да, мой друг, именно поэтому. Как я страдал, что не могу жениться  на
девушке, которую любил! Однако тогда я не  досадовал  на  ту,  что  называла
себя моей матерью. Она плакала, винилась, сокрушалась,  а  я,  простодушный,
утешал ее, как мог, осушал ей слезы, оправдывал ее в ее собственных  глазах.
Нет, мужа у нее не было... Разве у таких женщин, как она, бывают мужья?  Она
была любовницей моего отца;  пресытившись,  он  ее  бросил,  швырнув  триста
тысяч франков - плату за доставленные ему удовольствия.
     Ноэль, наверное, еще долго продолжал бы свои  неистовые  обличения,  не
останови его папаша  Табаре.  Старик  чувствовал:  история  эта  точь-в-точь
похожа на ту, что он сам недавно  вообразил,  и,  весь  во  власти  суетного
нетерпения, жаждал узнать, правильно ли он угадал, а между тем прежде  всего
надо было подумать о несчастном Ноэле.
     - Дитя мое, - сказал он, -  не  будем  отдаляться  от  предмета  нашего
разговора. Вы спрашивали у меня, что делать.  Быть  может,  я  единственный,
кто способен дать вам действительно добрый  совет.  Ближе  к  делу.  Как  вы
узнали об этом? Есть ли у вас доказательства и где они?
     Решительный тон старика должен был бы  насторожить  Ноэля,  но  тот  не
обратил на это никакого внимания.  Времени  остановиться  и  поразмыслить  у
него не было. Он поспешил ответить:
     - Я знаю об этом уже три недели. Открытие  это  я  сделал  случайно.  У
меня есть серьезные косвенные улики, но косвенные улики  ничего  не  решают.
Одно слово вдовы Леруж, одно только ее слово сделало бы их  неопровержимыми.
Ее убили, и она не сможет повторить это слово, но мне  она  его  сказала.  Я
знаю, теперь госпожа Жерди будет все отрицать, даже стоя на  эшафоте.  Отец,
разумеется,  будет  свидетельствовать  против  меня...  Я  уверен  в   своей
правоте, у меня есть доказательства, однако  это  преступление  обесценивает
мою уверенность и разбивает во прах все мои доказательства.
     - Расскажите-ка мне лучше все по порядку, -  после  минутного  раздумья
произнес папаша Табаре, - понимаете, все. Старики могут дать  порой  хороший
совет. Посмотрим.
     - Три недели назад, - начал Ноэль, - мне понадобились кое-какие  старые
документы, и я открыл  секретер  госпожи  Жерди.  Задев  нечаянно  полку,  я
рассыпал  бумаги,  среди  которых  оказалась  связка  писем.  Не  знаю,  что
побудило меня развязать ее, но, снедаемый необоримым любопытством, я  прочел
первое попавшееся письмо.
     - И напрасно, - неодобрительно отозвался папаша Табаре.
     - Согласен, но как бы то ни было, я его прочел. Первых  десяти  строчек
оказалось достаточно, чтобы я понял: это письма  моего  отца,  имя  которого
госпожа Жерди, несмотря на все мои увещевания, скрывала от меня.  Вы  должны
понять, что я почувствовал. Я забрал связку, заперся  в  кабинете  и  прочел
всю переписку от начала до конца.
     - И вы жестоко наказаны за это, мое бедное дитя!
     - Это верно, но кто бы смог устоять? Письма эти разбили мне сердце,  но
в них я нашел доказательства того, о чем только что рассказал вам.
     - Вы, я надеюсь, их сохранили?
     - Они здесь, господин Табаре, - ответил Ноэль. - Чтобы дать мне  совет,
вы должны знать суть дела, поэтому я прочту их вам.
     Адвокат выдвинул  ящик  письменного  стола,  нажал  в  глубине  скрытую
пружину  и  достал  связку  писем  из  потайного  отделения,  устроенного  в
столешнице.
     - Разумеется,  -  продолжал  он,  -  я  не  стану   знакомить   вас   с
несущественными  подробностями,  хотя  и  они  кое-что  добавляют  к   общей
картине. Я прочту лишь самое важное, непосредственно относящееся к делу.
     Сгорая от нетерпения,  папаша  Табаре  устроился  в  кресле  поудобнее.
Глаза и все его лицо выражали напряженное внимание. Адвокат  довольно  долго
перебирал письма и, выбрав наконец одно,  начал  читать;  хотя  он  старался
хранить спокойствие, голос его временами дрожал.
     - "Любимая моя Валери!" Валери, - пояснил он, - это госпожа Жерди.
     - Знаю, знаю, не останавливайтесь.
     Ноэль продолжал:

     "Любимая моя Валери!
     Сегодня счастливый день. Утром я получил  твое  письмо,  моя  милая;  я
покрыл его поцелуями, перечел сто раз, и теперь оно заняло  свое  место  там
же, где и другие, - у меня в сердце. Я чуть не умер от  радости,  друг  мой.
Значит, ты все же не ошиблась, значит, это правда! Наконец  милостивое  небо
увенчало нашу страсть. У нас будет сын.
     У меня будет сын от моей обожаемой Валери, ее живой образ!  Ах,  почему
нас разделяет столь огромное  расстояние?  Отчего  у  меня  нет  крыльев?  Я
прилетел  бы  к  тебе,  упал  бы  в  твои  объятия,  опьяненный   сладостным
влечением! Никогда еще я не проклинал так злополучный союз,  навязанный  мне
жестокими родителями, которых не смогли тронуть мои  слезы.  Я  не  в  силах
сдержать свою ненависть к этой женщине, что  вопреки  моей  воле  носит  мое
имя, к этой невинной жертве наших бесчеловечных родителей.  И  в  довершение
моих мук она тоже собирается сделать меня отцом. Как описать ту боль, что  я
испытываю, ожидая появления на свет этих детей.
     У одного из них, сына той, к которой я отношусь столь нежно,  не  будет
ни  отца,  ни  даже  отцовской  фамилии,  поскольку  закон,  беспощадный   к
чувствительным душам, не позволяет мне признать его. В то же  время  другой,
рожденный ненавистной  мне  супругой,  будет  единственно  благодаря  своему
рождению богат,  знатен,  окружен  любовью  и  уважением  и  займет  высокое
положение в свете. Мне невыносима мысль о столь ужасающей  несправедливости.
Но что сделать, чтобы исправить ее? Не знаю, но уверен, что я  ее  исправлю.
Желанная, дорогая, любимая, тебе должна достаться лучшая  доля;  так  будет,
потому что я этого хочу".

     - Когда написано это письмо?  -  поинтересовался  папаша  Табаре,  хотя
содержание письма давало об этом некоторое представление.
     - Взгляните, - отвечал Ноэль и протянул старику листок.
     Тот прочел: "Венеция, декабрь 1828 года".
     - Вы, конечно, понимаете, - продолжал адвокат,  -  всю  важность  этого
первого письма. В нем кратко изложены  все  обстоятельства.  Отец,  которого
принудили вступить в брак, обожает свою  любовницу  и  питает  отвращение  к
жене. Примерно в одно и то же время обе  женщины  оказываются  беременны,  и
чувства отца к детям, которые должны родиться, вполне ясны. В  конце  письма
у него возникает замысел, который позже, вопреки  всем  законам  божеским  и
человеческим, он не побоится осуществить.
     Адвокат  заговорил  красноречиво,  словно  в  суде,  но  папаша  Табаре
поспешил его прервать.
     - Нет смысла в это  углубляться,  -  сказал  он.  -  Из  того,  что  вы
прочитали, все достаточно ясно. Я не дока в подобных материях и слушал,  как
если бы был простым присяжным; тем не менее мне все совершенно понятно.
     - Несколько  писем  я  пропущу,  -  отозвался  Ноэль,  -  и  перейду  к
датированному двадцать третьим января  тысяча  восемьсот  двадцать  девятого
года. Письмо очень длинное и в большей части не имеет отношения к тому,  чем
мы занимаемся. Однако я нашел два отрывка, которые  характеризуют  медленную
и непрерывную работу мысли моего отца.

     "Рок, более могущественный, нежели мое желание, удерживает меня  здесь,
но я с тобой, любимая  Валери.  Вновь  и  вновь  мысль  моя  возвращается  к
обожаемому сыну, свидетельству нашей любви,  который  трепещет  у  тебя  под
сердцем. Пекись, друг мой, пекись о своем здоровье - оно  теперь  драгоценно
вдвойне. Тебя умоляет  об  этом  твой  возлюбленный,  отец  твоего  ребенка.
Последняя страница твоего ответного письма пронизала болью мое  сердце.  Как
ты ко мне несправедлива, когда беспокоишься о судьбе  нашего  ребенка!  Боже
всемогущий! Ты же меня любишь, знаешь и все равно беспокоишься!"

     - Я пропущу две страницы любовных  признаний,  -  сообщил  Ноэль,  -  и
прочту несколько последних строк.

     "Беременность графини становится все невыносимее для меня.  Несчастная!
Я ненавижу ее и  вместе  с  тем  жалею.  Мне  кажется,  она  догадывается  о
причинах моей печали и  холодности.  Своею  робкой  покорностью,  неизменной
нежностью она словно просит  прощения  за  наш  союз.  Бедная  жертва!  Быть
может, и она до венца отдала  свое  сердце  другому.  В  таком  случае  наши
судьбы схожи. Надеюсь, ты с твоим добрым сердцем простишь мне эту жалость".

     - Это он о моей матери, - дрожащим голосом произнес адвокат. -  Святая!
А он еще просит прощения за  жалость,  которую  она  вызывала.  Бедняжка!  -
Ноэль провел ладонью по глазам, как бы смахивая слезы, и добавил: -  Ее  уже
нет в живых.
     Несмотря  на  сжигавшее  его  нетерпение,  папаша  Табаре   не   посмел
произнести ни слова. К тому  же  он  искренне  сочувствовал  глубокому  горю
своего молодого друга и  уважал  это  горе.  После  долгого  молчания  Ноэль
поднял голову и снова взялся за письма.
     - Из следующих писем явствует, - сказал он, -  что  отец  был  озабочен
судьбой своего незаконнорожденного сына. Читать их я, однако, не  стану.  Но
вот что поразило меня в письме, посланном из Рима 5 марта 1829 года:

     "Мой сын, наш сын! Вот  моя  единственная  и  неотступная  забота.  Как
обеспечить ему то будущее, о каком я  мечтаю?  В  прежние  времена  у  знати
таких забот не было. Я пошел бы к королю, и одно  его  слово  обеспечило  бы
ребенку положение в  обществе.  Сегодня  же  король,  с  трудом  управляющий
мятежными подданными, не может ничего. Дворянство утратило все  права,  и  к
благороднейшим людям относятся, как к последним мужикам".

     - А вот, немного ниже:

     "Мне радостно представлять себе, каким вырастет наш сын. От  матери  он
унаследует душу, ум,  красоту,  очарование,  всю  ее  прелесть.  От  отца  -
гордость, мужество, все  признаки  высокого  рода.  Каким  будет  другой?  Я
содрогаюсь, думая об этом. Ненависть может порождать лишь чудовищ.  Силой  и
красотой господь наделяет только детей, зачатых среди восторгов любви".

     - Чудовище - это я!  -  воскликнул  адвокат  со  скрытым  гневом.  -  А
другой... Но хватит об этом, все это лишь предшествовало ужасному деянию.  Я
только хотел показать вам, какие уродливые формы приобрела страсть отца.  Мы
уже близки к цели.
     Папашу Табаре изумляла пылкость любви,  пепел  которой  ворошил  Ноэль.
Быть может, он принял эту историю так близко к сердцу потому,  что  вспомнил
свою молодость. Он понимал, насколько неодолима может быть такая страсть,  и
содрогался, угадывая, что последует дальше.
     - А вот, - заговорил Ноэль, держа в руке листок бумаги, -  уже  кое-что
другое: не новое бесконечное послание, вроде тех, отрывки из которых  я  вам
читал, а короткое письмецо. Отправлено оно в начале  мая,  на  нем  штемпель
Венеции. Оно лаконично и тем не менее решительно.

     "Дорогая Валери!
     Сообщи мне, по возможности поточнее, когда могут  произойти  роды.  Жду
твоего ответа  с