сли все стороны  придут  к  соглашению,  не
возникнет ни малейших трудностей. А потом, кто помешает  новому  виконту  де
Коммарену  оставить  Париж,  уехать  с  глаз  долой?  Он  может   лет   пять
путешествовать по Европе, а к концу этого срока  все  обо  всем  забудут,  и
никто уже не вспомнит обо мне.
     Однако граф де Коммарен не слушал сына, он размышлял.
     - Но,  виконт,  можно  же  обойтись  без  процесса,   можно   полюбовно
договориться, - сказал он наконец. - Письма можно откупить. Чего хочет  этот
молодой человек? Положения и денег? Я обеспечу ему и  то  и  другое.  Я  дам
ему, сколько он пожелает. Дам миллион,  а  если  надо,  два,  три,  половину
того, что у меня есть. Поверьте, когда предлагают деньги, много денег...
     - Пощадите его, он ваш сын.
     - К несчастью. Но я, черт побери, так решил! Я потолкую  с  ним,  и  он
пойдет на соглашение. Если он не дурак, то поймет, что ему  не  тягаться  со
мной.
     Граф потирал руки. Его  захватила  мысль  о  соглашении.  Это  воистину
спасительный выход, и в мозгу графа уже  сложилось  множество  аргументов  в
пользу нового плана. Да, он заплатит и вернет себе нарушенный покой.
     Однако Альбер, похоже, не разделял уверенности отца.
     - Вы рассердитесь на меня, - печально произнес  он,  -  но  я  вынужден
разрушить  ваши  иллюзии.  Не   убаюкивайте   себя   мечтой   о   полюбовном
соглашении - пробуждение будет слишком жестоким.  Отец,  я  видел  господина
Жерди, и он не тот человек, которого можно  запугать.  Если  есть  на  свете
решительные люди, то он один из них. Господин Жерди поистине ваш  сын,  и  в
его взгляде, как  и  в  вашем,  чувствуется  железная  воля,  которую  можно
сломить, но нельзя согнуть. Я до  сих  пор  слышу  его  голос,  дрожащий  от
ожесточения,  вижу  его  глаза,  горящие  мрачным  огнем.  Нет,  с  ним   не
договориться. Ему нужно либо все, либо ничего, и  я  не  стану  его  винить.
Если вы окажете сопротивление, он нападет на вас, и его не  удержат  никакие
соображения. Уверенный в своих правах, он с  ожесточением  вцепится  в  вас,
затаскает по судам и отстанет лишь после окончательного поражения или  после
полной победы.
     Граф, привыкший к совершенному, чуть ли не  слепому  повиновению  сына,
был поражен его нежданным упорством.
     - Ну и к чему же вы клоните? - поинтересовался он.
     - К тому, что я презирал бы себя, если бы не уберег  вашу  старость  от
величайшего бедствия. Ваше имя больше не принадлежит мне, я возьму  свое.  Я
ваш побочный сын и уступлю место законному. Позвольте  же  мне  удалиться  с
чувством честно и  свободно  исполненного  долга,  позвольте  не  дожидаться
вызова в суд, который с позором вышвырнет меня отсюда.
     - Как! - изумился граф. - Вы меня бросаете,  отказываетесь  поддержать,
идете против меня, признаете вопреки моей воле его права?
     Альбер кивнул.
     - Мое решение окончательно. Я ни за что не  соглашусь  ограбить  вашего
сына.
     - Неблагодарный! - воскликнул г-н де Коммарен.
     Гнев  его  был  так  велик,  что  его  уже  невозможно  было  излить  в
проклятьях, и потому граф перешел на насмешки.
     - Ну что ж, - промолвил он, - вы великолепны, благородны,  великодушны.
Ваш поступок крайне рыцарствен, виконт, то есть я  хотел  сказать,  любезный
господин Жерди, и вполне в духе героев Плутарха*. Итак, вы отказываетесь  от
моего имени, моего состояния и  покидаете  меня.  Отряхнете  прах  со  своих
башмаков на пороге моего дома и уйдете в  раскрывшийся  перед  вами  мир.  У
меня всего один вопрос: на что, господин  стоик,  вы  намерены  жить?  Может
быть,  вы  знаете  какое-нибудь  ремесло,  как   Эмиль,   описанный   сьером
Жан-Жаком**? Или вы, благороднейший господин  Жерди,  делали  сбережения  из
тех четырех тысяч, что я давал вам на карманные расходы? Может быть,  играли
на бирже? Ах, вот что! Вам показалось слишком тягостным носить  мое  имя,  и
вы с облегчением  сбрасываете  его!  Видно,  грязь  имеет  для  вас  большую
притягательность, коль вы так спешно выскакиваете из кареты. А  может  быть,
общество равных мне стесняет вас, и  вы  торопитесь  скатиться  вниз,  чтобы
оказаться среди себе подобных?
     ______________
     * Древнегреческий писатель и историк (ок. 45  -  ок.  127),  оставивший
"Сравнительные жизнеописания" выдающихся греков и римлян.
     ** Имеется в виду герой философского романа Жан-Жака Руссо "Эмиль,  или
О воспитании" (1762).

     - Я и без того несчастен, а вы еще больше повергаете  меня  в  горе,  -
ответил Альбер на град издевательств.
     - Ах, вы несчастны! А кто в этом виноват? И  все  же  я  возвращаюсь  к
своему вопросу: как и на что вы намерены жить?
     - Я вовсе не столь  романтичен,  как  вы  пытаетесь  представить  меня.
Должен признаться, я  рассчитываю  на  вашу  доброту.  Вы  так  богаты,  что
пятьсот тысяч франков существенно не повлияют на ваше состояние, а я на  эти
деньги смогу прожить спокойно, если не счастливо.
     - А если я откажу?
     - Вы  не  сделаете  этого  -  я  достаточно  вас   знаю.   Вы   слишком
справедливы, чтобы заставить меня, одного меня, искупать ошибки,  которых  я
не совершал. Будь я предоставлен самому себе, у меня в  этом  возрасте  было
бы какое-то положение. Сейчас мне уже поздно его добиваться. Тем не менее  я
попробую.
     - Великолепно! Просто великолепно! -  прервал  его  граф.  -  Вы  прямо
герой из романа, мне о таких и слышать не доводилось. Римлянин чистой  воды,
стойкий спартанец. Нет, право,  это  прекрасно,  как  всякая  античность.  И
однако, скажите, чего вы ждете за столь потрясающее бескорыстие?
     - Ничего.
     - Да, скромная компенсация! - бросил граф. - И вы хотите, чтобы  я  вам
поверил?  Нет,  сударь,  столь  благородные  поступки  не  совершаются  ради
собственного удовольствия. Чтобы  поступать  так  высоконравственно,  у  вас
должна быть какая-то скрытая причина, но я не могу найти ее.
     - Нет никакой другой причины, кроме тех, что я вам изложил.
     - Значит, надо понимать так, что вы от  всего  отказываетесь?  Даже  от
надежд на брак с мадемуазель Клер д'Арланж, от которого  я  в  течение  двух
лет тщетно пытался вас отговорить?
     - Нет. Я виделся с мадемуазель Клер и рассказал  ей  об  ужасной  беде,
которая на меня обрушилась. Она мне поклялась, что будет моей женой, что  бы
ни произошло.
     - И вы полагаете, что маркиза д'Арланж отдаст свою внучку сьеру Жерди?
     - Мы надеемся. Маркиза  так  помешана  на  знатном  происхождении,  что
предпочтет отдать внучку побочному сыну аристократа, нежели сыну  почтенного
промышленника. Но если она откажет, что ж, мы подождем ее смерти, хоть и  не
станем желать, чтобы она пришла поскорей.
     Спокойный тон Альбера окончательно вывел из себя графа де Коммарена.
     - И это мой сын? - воскликнул он. - Не может быть!  Сударь,  чья  кровь
течет в ваших жилах? На это могла бы ответить лишь ваша  достойная  матушка,
если бы она только знала...
     - Граф, -  прервал  его  угрожающим  голосом  Альбер,  -  думайте,  что
говорите! Она моя мать, и этого достаточно. Я ее сын, а  не  судья.  Никому,
даже вам, я не позволю непочтительно отзываться о ней при мне. А от вас  тем
более не потерплю неуважения к ней.
     Граф делал поистине героические усилия, сдерживая свой гнев и не  давая
ему вырваться за определенные пределы. Но поведение Альбера  довело  его  до
крайней степени ярости. Как! Этот  мальчишка  взбунтовался,  посмел  бросить
ему вызов, посмел угрожать? Старик  вскочил  с  кресла  и  кинулся  к  сыну,
словно намереваясь влепить ему пощечину.
     - Вон! - возмущенно взревел он. - Вон отсюда! Немедля  уходите  в  свои
комнаты и не смейте выходить из них без моего позволения.  Завтра  я  сообщу
вам свою волю.
     Альбер почтительно поклонился, но глаз не опустил и  медленно  пошел  к
дверям. Он уже отворял их, но тут в настроении графа де Коммарена  произошла
перемена, как это часто случается у вспыльчивых людей.
     - Альбер, - позвал он. - Вернитесь, выслушайте меня.
     Молодой  человек  подошел  к  отцу,  явно  тронутый  новой  интонацией,
прозвучавшей в его голосе.
     - Подождите, - продолжал  граф,  -  я  хочу  сказать  все,  что  думаю.
Сударь, вы достойны быть наследником великого рода.  Я  могу  негодовать  на
вас, но не могу не уважать. Вы - честный человек. Альбер, дайте мне руку.
     То был сладостный миг для них  обоих,  миг,  какого,  пожалуй,  еще  не
бывало в их жизни, подчиненной унылому этикету. Граф испытывал  гордость  за
сына и мысленно говорил себе, что и он был таким в его годы.  А  до  Альбера
только сейчас стал доходить смысл того, что произошло между ними. Они  долго
стояли, не разжимая рук, словно у них не было на это сил, и оба молчали.
     Наконец г-н де Коммарен вновь уселся под генеалогическим древом и  тихо
сказал:
     - Альбер, я прошу вас оставить меня. Мне  нужно  побыть  одному,  чтобы
все обдумать и немного привыкнуть к чудовищному удару,  -  а  когда  молодой
человек затворил дверь, граф тихо проговорил, как бы  отвечая  своим  тайным
мыслям: - Господи, что будет со мною, если он, на которого  я  возлагал  все
свои надежды, покинет меня? И каким окажется тот, другой?
     Когда Альбер вышел от графа, на его лице еще  отражались  следы  бурных
переживаний нынешнего вечера. Слуги, мимо которых он  проходил,  внимательно
приглядывались к нему, тем  паче  что  до  них  донеслись  отзвуки  особенно
бурных эпизодов ссоры.
     - Ну  вот,  -  произнес  старый  ливрейный  лакей,  три   десятка   лет
прослуживший в доме, - господин граф опять устроил сыну достойный  сожаления
скандал. Старик прямо как бешеный.
     - Я почуял недоброе уже за обедом, -  сообщил  графский  камердинер,  -
господин граф сдерживался, чтобы не начинать при мне, но глаза у него так  и
сверкали.
     - А с чего это они?
     - Кто их знает? Ни с чего,  из-за  дури  какой-нибудь.  Господин  Дени,
перед которым они не сдерживаются, говорил мне,  что  они,  бывает,  часами,
точно псы, грызутся из-за вещей, которые он даже в толк взять не может.
     - Ха! - воскликнул юный шалопай, которого натаскивали, чтобы в  будущем
он мог служить в комнатах. - Будь я на месте виконта, я  своему  папаше  так
бы ответил...
     - Жозеф, друг мой, -  наставительно  произнес  ливрейный  лакей,  -  вы
просто дурак. Натурально, вы можете послать своего папашу к черту,  но  ведь
вы не надеетесь получить от него даже пяти су  и  к  тому  же  легко  умеете
добыть себе пропитание. А вот господин виконт... Вы можете мне  сказать,  на
что он годен и что умеет делать? Бросьте-ка его в  Париже  с  условием,  что
единственным его капиталом будет пара холеных рук, и тогда посмотрим!
     - Ну и что? У него же есть поместья, оставленные матерью,  -  возразил,
как истый нормандец, Жозеф.
     - И потом я не понимаю, - удивился  камердинер,  -  чем  господин  граф
недоволен. У него примерный сын. Будь у меня такой, мне  просто  не  на  что
было бы сердиться. Вот когда я служил у  маркиза  де  Куртивуа,  там  совсем
другое дело. У маркиза были все основания каждое утро быть недовольным.  Его
старший сын - он приятель виконта и несколько раз  приезжал  сюда  -  чистая
прорва в смысле денег. Свернуть шею тысячефранковому билету ему  проще,  чем
Жозефу выкурить трубку.
     - Так ведь маркиз не больно-то богат,  -  вступил  низенький  старичок,
принятый на место недели две назад. -  Сколько  у  него  может  быть?  Тысяч
шестьдесят ренты, не больше.
     - Потому-то  он  и  бесится.  Каждый  день   его   старший   что-нибудь
выкидывает. В городе у него квартира, он то там,  то  здесь,  ночи  напролет
пьет  и  играет,  а  уж  с  актрисками  такое  устраивал,  что   приходилось
вмешиваться полиции. Не говоря уж о том, что официанты сотни  раз  привозили
его в фиакре из ресторанов мертвецки пьяного, и мне приходилось  тащить  его
на себе в спальню и укладывать в постель.
     - Черт! - с восторгом произнес  Жозеф.  -  Быть  в  услужении  у  него,
наверно, не так уж плохо!
     - Это как посмотреть. Выиграв в карты, он спокойно отвалит  тебе  целый
луидор, да только он все время проигрывает, а когда  напивается,  распускает
руки. Правда, надо отдать ему справедливость, сигары  у  него  превосходные.
Одним словом, сущий разбойник. В сравнении  с  ним  господин  виконт  просто
скромная барышня. Да, за  упущения  он  спрашивает  строго,  но  никогда  не
разозлится и не изругает человека. И потом он щедр, тут ничего  не  скажешь.
Нет, по мне, он куда лучше многих, и господин граф не прав.
     Таково было мнение слуг. А вот мнение общества было, надо полагать,  не
столь благосклонным.
     Виконт де Коммарен не относился к тем  заурядным  людям,  что  обладают
незавидным  и  не  слишком  лестным  преимуществом  нравиться  всем.  Мудрый
отнесется с недоверием к тем, кого в один голос превозносит молва.  Стоит  к
ним  присмотреться  поближе,  и  частенько  обнаруживается,   что   человек,
пользующийся известностью и успехом, - самый обычный глупец  и  единственным
его достоинством является совершеннейшая заурядность. Никого  не  задевающая
благопристойная глупость, благовоспитанная  посредственность,  не  способная
потревожить  ничье  тщеславие,  -  вот  он,  бесценный   дар   нравиться   и
преуспевать.
     Бывает, встретишь человека и начинаешь мучиться: "Знакомое лицо. Где  я
его видел?" А дело в том, что это просто рядовая, ординарная физиономия.  То
же самое можно сказать и о нравственном  облике  многих  людей.  Только  они
заговорят, и тебе уже известен их образ мыслей, ты  словно  уже  слышал  их,
наизусть знаешь все, что они скажут. Таких всюду принимают с  радостью,  так
как в них нет  ничего  своеобычного,  а  своеобычность,  особенно  в  высших
классах, возмущает и раздражает. Непохожесть ненавистна.
     Альбер был своеобычен, и потому суждения о нем  были  крайне  спорны  и
противоречивы.   Его   упрекали   за   совершенно   противоположные   черты,
приписывали недостатки настолько  полярные,  что,  казалось,  они  исключают
друг друга. К примеру, находили, что идеи у  него  слишком  либеральные  для
человека его круга, и в то же время сетовали на его спесь. Обвиняли  в  том,
что он с оскорбительным легкомыслием относится к наиважнейшим  проблемам,  и
корили за чрезмерную серьезность. Существовало мнение, что  в  обществе  его
не любят, а между тем ему завидовали и боялись его.
     В салонах у него бывал крайне хмурый вид, и в этом  усматривали  дурной
вкус. Вынужденный по причине своих и отцовских  связей  много  выезжать,  он
отнюдь не развлекался в свете и совершал  непростительную  ошибку,  позволяя
догадываться  об  этом.  Возможно,  ему  были  противны  знаки  внимания   и
несколько назойливая предупредительность, с какой относились к  благородному
наследнику  одного  из  богатейших   землевладельцев   Франции.   Имея   все
необходимое, чтобы блистать в обществе, он пренебрегал своими  возможностями
и даже не пытался никого обворожить. И -  величайший  недостаток!  -  он  не
злоупотреблял ни одним из своих преимуществ. За  ним  не  числилось  никаких
любовных похождений.
     Говорят, некогда он чем-то очень задел г-жу де Прони,  самую,  пожалуй,
уродливую и - уж совершенно точно -  самую  злую  даму  предместья*,  и  это
предрешило все. Было время, матери, имеющие дочерей на  выданье,  вступались
за него, но вот уже два года,  с  тех  пор  как  его  любовь  к  мадемуазель
д'Арланж стала общеизвестным фактом, они превратились в его ненавистниц.
     ______________
     * Имеется  в  виду  предместье  Сен-Жермен,  аристократический  квартал
Парижа в XIX веке.

     В клубе посмеивались над благоразумием Альбера.  Нет,  он  тоже  прошел
через пору  сумасбродств,  но  очень  скоро  охладел  к  тому,  что  принято
называть наслаждениями. Благородное  ремесло  прожигателя  жизни  показалось
ему  крайне  ничтожным  и  обременительным.  Он  не  мог  понять,   что   за
удовольствие  проводить  ночи  за  картами,  и  ничуть  не  ценил   общества
нескольких доступных дам, которые в Париже делают имя своим  любовникам.  Он
имел  смелость  утверждать,  будто  для  дворянина  ничуть  не  зазорно   не
выставлять себя на всеобщее обозрение в одной ложе с  распутными  женщинами.
И наконец, друзья так и не смогли привить ему страсть к скаковым лошадям.
     Поскольку  праздная  жизнь  тяготила  Альбера,  он  попробовал,  словно
какой-нибудь выскочка, придать ей смысл ни больше,  ни  меньше  как  трудом.
Альбер собирался впоследствии принять участие в  общественной  деятельности,
а так как его поражало крайнее невежество иных людей, достигших  власти,  он
не хотел уподобиться им. Он занимался политикой, и это  было  причиной  всех
его ссор с отцом. Любое либеральное слово вызывало у графа  корчи,  а  после
одной статьи, опубликованной виконтом в "Ревю де  Де  Монд",  он  заподозрил
сына в либерализме.
     Но взгляды ничуть не препятствовали Альберу жить соответственно  своему
положению. Он с величайшим достоинством тратил содержание,  назначенное  ему
отцом, и даже чуть больше того. Его жилье, которое было отделено  от  комнат
графа,  было  поставлено  на  широкую  ногу,  как  и  подобает  апартаментам
молодого и очень богатого дворянина. Ливреи его  слуг  не  оставляли  желать
лучшего, а лошади и экипажи  были  предметом  завистливых  толков.  В  свете
соперничали  из-за  приглашений  на  большие  охоты,  которые  он   ежегодно
устраивал в конце октября в  Коммарене,  великолепном  поместье,  окруженном
необъятными лесами.
     Любовь   Альбера   к   мадемуазель   д'Арланж,   любовь   глубокая    и
прочувствованная, немало способствовала тому, что  он  отдалился  от  образа
жизни,  который  вели  его  элегантные  и  симпатичные   друзья-бездельники.
Высокое чувство - наилучшее лекарство от порока. Борясь с намерениями  сына,
г-н де Коммарен сделал все, чтобы эта запретная страсть стала еще  глубже  и
постоянней. Для  виконта  она  оказалась  источником  живейших  и  острейших
переживаний. Благодаря ей из жизни его была изгнана скука.
     Мысли его обрели четкое направление, действия - ясную  цель.  Стоит  ли
останавливаться и глазеть направо-налево, коль в конце пути видишь  желанную
награду? Виконт поклялся, что  не  женится  ни  на  ком,  кроме  Клер;  отец
решительно  противился  их  браку;  перипетии  этой   захватывающей   борьбы
придавали смысл каждому дню жизни Альбера. В конце  концов  после  трех  лет
стойкого сопротивления он победил: граф  сдался.  И  вот  теперь,  когда  он
переполнен счастьем одержанной  победы,  является,  словно  неумолимый  рок,
Ноэль с проклятыми письмами.
     И сейчас, пока Альбер поднимался по лестнице в свои  покои,  мысли  его
были обращены к Клер. Чем она занята? Наверное, думает о нем.  Ей  известно,
что сегодня вечером или, самое позднее, завтра состоится решающий  разговор.
Вероятней всего, она молится.
     Альбер  чувствовал  себя  совершенно  разбитым,  ему  было  плохо.   Он
находился  в  полуобморочном  состоянии,  голова  словно  раскалывалась.  Он
позвонил и попросил принести чаю.
     - Господин виконт совершенно напрасно отказались послать за  врачом,  -
заметил ему камердинер. - Мне не надо было слушаться господина виконта.
     - Это бесполезно, врач мне не  поможет,  -  грустно  ответил  Альбер  и
добавил, когда камердинер уже стоял в дверях: - Любен, не  говорите  никому,
что я болен. Я позвоню, если почувствую себя хуже.
     В этот миг ему казалось невыносимым видеть кого-нибудь,  слышать  чужой
голос, отвечать на вопросы. Ему  нужна  была  тишина,  чтобы  разобраться  в
себе.
     После тягостных волнений, вызванных объяснением с  отцом,  Альбер  даже
думать не мог о сне.  Он  распахнул  окно  в  библиотеке  и  облокотился  на
подоконник.
     Погода наладилась, все  было  залито  лунным  светом.  В  этом  мягком,
трепетном  ночном  полусвете  сад  казался  бескрайним.   Верхушки