т,  он
раскаивался, что подписал  постановление  на  арест  и  не  отказался  вести
следствие? А тут еще этот сюрприз - необъяснимая перемена с папашей Табаре.
     Все это  вместе  приводило  г-на  Дабюрона  в  состояние  лихорадочного
возбуждения и толкало дальше по пути, на который он вступил.  Отныне  он  не
столько стремился  доказать  вину  Альбера,  сколько  оправдать  собственное
поведение. Это дело так задевало его, словно касалось лично.
     И  впрямь,  окажись  подозреваемый   невиновным,   г-ну   Дабюрону   не
оправдаться в собственных глазах. И чем сильнее корил он  себя,  чем  острее
чувствовал,  как  нарастает  в  нем  сознание  вины,  тем  упорнее  старался
изобличить бывшего соперника, даже несколько  злоупотребляя  своей  властью.
Его влекла логика  событий.  Ему  казалось,  что  на  карту  поставлено  его
счастье, и он развивал судорожную деятельность, с какой  не  производил  еще
ни одного расследования.
     Все воскресенье г-н Дабюрон выслушивал доклады сыщиков, вернувшихся  из
Буживаля.
     Все они утверждали, что вконец выбились из сил,  однако  никаких  новых
сведений не добыли.
     Правда, они слышали разговоры о какой-то женщине, которая якобы  видела
убийцу, выходившего от вдовы  Леруж,  но  никто  не  сумел  указать  им  эту
женщину или хотя бы назвать ее имя.
     Однако  все   почитали   своим   долгом   сообщить   следователю,   что
одновременно с расследованием, которое предпринял он, происходит  еще  одно,
которое ведет папаша Табаре.  Он  изъездил  все  окрестности  в  кабриолете,
запряженном   резвой   лошадкой.   Действовал   он,   по-видимому,    весьма
стремительно, потому что уже успел побывать  повсюду,  куда  бы  ни  явились
сыщики. Судя по всему, под началом у него  состоит  человек  двенадцать,  из
которых по меньшей мере четверо служат на Иерусалимской  улице.  Все  сыщики
сталкивались с папашей Табаре,  со  всеми  он  говорил.  Одному  из  них  он
заметил:
     - За каким дьяволом вы показываете эту фотографию каждому встречному  и
поперечному? Не пройдет и четырех дней, как у вас  будет  толпа  свидетелей,
которые  за  три  франка  наперегонки  ринутся  расписывать  вам   вашу   же
фотографию.
     Другого полицейского он окликнул на дороге и высмеял его.
     - Ну и простак же вы! -  крикнул  он.  -  Стоит  ли  человека,  который
прятался, искать на дороге, где ходят  все;  поищите  лучше  на  обочинах  и
найдете.
     Наконец, он окликнул двух сыщиков в буживальском кафе и  отозвал  их  в
сторону.
     - Я его нашел, - сказал он им. - Парень хитер, он  пришел  через  Шату.
Его видели трое,  два  железнодорожных  носильщика  и  еще  одно  лицо,  чьи
показания будут решающими,  поскольку  он  с  ним  разговаривал.  Преступник
курил.
     Г-н Дабюрон так  разъярился  на  папашу  Табаре,  что,  недолго  думая,
ринулся в Буживаль с твердым намерением привезти не в меру  ретивого  сыщика
в Париж, а после заставить кого следует  дать  ему  хорошую  нахлобучку.  Но
съездил он зря.  Папаша  Табаре,  кабриолет,  резвая  лошадка  и  двенадцать
помощников исчезли; во всяком случае, найти их не удалось.
     Вернувшись  домой,  вне  себя  от  усталости  и  крайне   расстроенный,
следователь обнаружил телеграмму от  начальника  отдела  Уголовной  полиции,
краткую, но весьма выразительную:

     "Руан  воскресенье  тчк  Нашел  его  тчк  Вечером  выезжаем  Париж  тчк
Бесценный свидетель тчк
     Жевроль"


XIII

     В понедельник с утра, часов в девять, г-н Дабюрон собрался в  суд,  где
надеялся встретить Жевроля и  найденного  им  свидетеля,  а  может  быть,  и
папашу Табаре.
     Сборы были уже почти  закончены,  как  вдруг  слуга  доложил,  что  его
желает видеть молодая дама, пришедшая в сопровождении особы постарше.
     Назваться посетительница не захотела,  говоря,  что  откроет  свое  имя
только в том случае, если без этого ее категорически откажутся принять.
     - Просите, - отвечал следователь.
     Он подумал, что это родственница кого-нибудь из тех,  кто  находится  в
предварительном заключении  и  чьи  дела  он  расследовал,  когда  произошло
убийство в Ла-Жоншер, и решил, что спровадит  непрошеную  гостью  как  можно
скорее.
     Стоя у камина, он искал  в  дорогой  вазе,  полной  визитных  карточек,
какой-то адрес. Заслышав скрип отворяемой двери, а  потом  шелест  шелкового
платья, задевшего дверной косяк, он не удосужился  даже  оглянуться.  Вместо
этого он бросил равнодушный взгляд в зеркало.
     И тут г-н Дабюрон вздрогнул,  словно  увидел  призрак.  В  смятении  он
выпустил из рук вазу, которая с грохотом упала на мраморную  каминную  полку
и разбилась вдребезги.
     - Клер! - пролепетал он. - Клер!
     Равно боясь и стать жертвой  обмана  зрения,  и  увидеть  ту,  чье  имя
произнес, он медленно обернулся.
     В самом деле, перед ним была мадемуазель д'Арланж.
     Эта  девушка,  такая  гордая  и  в  то  же  время  такая   застенчивая,
осмелилась прийти к нему домой, одна  или  почти  одна  -  ведь  гувернантка
осталась в прихожей! Воистину,  ею  руководило  сильное  чувство,  если  она
позабыла свою обычную робость.
     Никогда, даже в те времена, когда видеть ее было для него счастьем,  не
казалась она ему такой возвышенно-прекрасной. Ее красота,  обычно  окутанная
облачком грусти, блистала  и  ослепляла.  Лицо  поражало  невиданным  доныне
оживлением. В глазах, сверкавших от недавно  пролитых  и  непросохших  слез,
читалась благородная решимость. Чувствовалось, что она почитает  необходимым
исполнить некий долг и исполнит его пусть без  радости,  зато  с  простотой,
которая и составляет самую суть героизма.
     Спокойно и  с  чувством  собственного  достоинства  она  подошла  и  на
английский  манер  протянула  следователю  руку  с  грацией,  какая   дается
немногим женщинам.
     - Мы по-прежнему друзья, не правда ли? -  произнесла  она  с  печальной
улыбкой.
     Следователь не дерзнул пожать эту  протянутую  руку,  освобожденную  от
перчатки. Он едва коснулся ее кончиками пальцев,  словно  боясь  чрезмерного
потрясения.
     - Да, - еле слышно выговорил он, - я вам по-прежнему предан.
     Мадемуазель д'Арланж опустилась в глубокое кресло,  то  самое,  сидя  в
котором папаша Табаре две ночи назад  составлял  план  ареста  Альбера.  Г-н
Дабюрон остался стоять и прислонился к высокому бюро.
     - Вы знаете, зачем я пришла? - спросила девушка.
     Он кивнул.
     Да, он знал это слишком хорошо и сомневался, сумеет  ли  устоять  перед
просьбой, которую произнесут уста Клер. Чего она захочет от него? В  чем  он
сумеет ей отказать? Ах, если бы знать  заранее!  Он  не  мог  опомниться  от
изумления.
     - Я узнала чудовищную новость только вчера, - продолжала Клер.  -  Было
решено, что разумнее скрыть ее от меня, и, если бы не моя добрая Шмидт, я  и
сейчас ни о чем понятия бы не имела. Какую ночь я провела! Сперва я  была  в
ужасе, но потом, как только услышала, что все зависит  от  вас,  мои  страхи
рассеялись. Вы взялись за это дело ради меня, не так  ли?  Я  знаю,  как  вы
добры. Не могу даже передать, как я вам благодарна.
     Каким унижением были для почтенного  следователя  эти  искренние  слова
признательности! Да, вначале он подумал о мадемуазель д'Арланж, но  потом...
Он  опустил  голову,  чтобы  уклониться  от  бесстрашного  и  бесхитростного
взгляда Клер.
     - Не  благодарите  меня,   мадемуазель,   -   пролепетал   он,   -   вы
заблуждаетесь, я не имею права на вашу благодарность.
     Сначала Клер была слишком взволнована,  чтобы  заметить  смятение  г-на
Дабюрона. Она лишь обратила  внимание,  что  у  него  дрожит  голос,  но  не
догадывалась о причинах. Она  подумала,  что  ее  появление  оживило  в  нем
болезненные воспоминания, что он,  должен  быть,  до  сих  пор  любит  ее  и
страдает. Это ее опечалило, ей было стыдно.
     - А я готова благословлять ваше имя, сударь, - продолжала  она.  -  Кто
знает, осмелилась бы я пойти к другому следователю, обратиться с просьбой  к
незнакомому человеку! Да и потом, что  подумал  бы  этот  человек,  не  зная
меня? А вы так великодушны, вы успокоите  меня,  вы  расскажете,  по  какому
ужасному недоразумению Альбер был арестован, словно разбойник,  и  брошен  в
тюрьму.
     - Увы! - тихо вздохнул следователь.
     Клер едва расслышала этот вздох и не поняла его ужасного смысла.
     - С вами я не боюсь, - продолжала она. - Вы сами сказали,  что  вы  мой
друг. Вы не отвергнете моей просьбы. Поскорее  верните  ему  свободу.  Я  не
знаю толком, в чем его обвиняют, но клянусь вам, он невиновен.
     Клер говорила убежденно, не представляя, что может помешать  исполнению
ее просьбы, такой простой и естественной.  Ей  казалось,  что  ее  заверений
вполне достаточно. Г-н Дабюрон исправит все  одним  словом.  Но  следователь
молчал. Он был восхищен  этим  святым  неведением,  наивным  и  простодушным
доверием, не допускающим сомнений. Правда, поначалу она  невольно  причинила
ему боль, но он уже не помнил об этом.
     Он и в самом деле был честнейший, порядочнейший человек; недаром же  он
трепетал, собираясь открыть ей жестокую правду.  Он  не  решался  произнести
слова, которые,  подобно  смерчу,  разрушат  хрупкое  счастье  девушки.  Его
унизили, им пренебрегли, теперь он мог сквитаться за все, однако  в  нем  не
было и тени постыдной, но такой объяснимой радости.
     - А если бы я сказал вам, мадемуазель, - начал он, - что  не  уверен  в
невиновности господина Альбера?
     Она привстала  и,  словно  отвергая  его  слова,  простерла,  руки.  Он
продолжал:
     - Если бы сказал, что он виновен?
     - Нет, сударь, - перебила Клер, - вы так не думаете!
     - Я так думаю, мадемуазель,  -  возразил  он  печальным  голосом,  -  и
добавлю, что у меня есть уверенность на этот счет.
     Клер смотрела на следователя в глубоком изумлении.  Как  он  может?  Не
ослышалась ли она? Правильно ли поняла? Она не верила  своим  ушам.  Неужели
он говорит всерьез? Или это жестокая и недостойная  шутка?  В  растерянности
она задавала себе вопрос, потому что, с ее точки зрения, то, что он  сказал,
было невозможно, немыслимо.
     Не смея поднять глаз, г-н Дабюрон продолжал,  и  голос  его  дрожал  от
нескрываемой жалости:
     - Поверьте,  мадемуазель,  я  искренне  сострадаю  вам,  и  все  же,  к
прискорбию своему, я вынужден  сказать  вам  горькую  правду,  а  вы  имейте
мужество ее выслушать. Лучше, если вы услышите  ее  из  уст  друга.  Поэтому
соберитесь с силами, укрепите ваше  благородное  сердце,  дабы  оно  вынесло
неслыханное несчастье. Нет, здесь нет никакого недоразумения, правосудие  не
заблуждается. Господин виконт де Коммарен  обвиняется  в  убийстве,  и  все,
слышите, все подтверждает его вину.
     Подобно врачу, по  капле  отмеряющему  опасное  снадобье,  г-н  Дабюрон
произнес  последние  слова  медленно,  с  паузами.  Он   зорко   следил   за
собеседницей, готовый замолчать, если впечатление окажется слишком  сильным.
Он не подозревал, что эта девушка с ее чрезмерной робостью,  с  чуть  ли  не
болезненной чувствительностью способна твердо выслушать  подобное  известие.
Он ждал взрыва отчаяния, слез, душераздирающих  стонов.  Могло  дойти  и  до
обморока - он приготовился кликнуть верную м-ль Шмидт.
     Но он ошибся.  Исполненная  силы  и  мужества,  Клер  вскочила,  словно
подброшенная пружиной. Краска негодования залила ее  лицо,  слезы  мгновенно
высохли.
     - Неправда! - воскликнула она. - Тот, кто это сказал, лжет.  Альбер  не
может, понимаете, не может быть убийцей. Будь он сейчас здесь  и  скажи  мне
сам: "Это правда", - я и то не поверила бы, я закричала бы: "Это ложь".
     - Он еще не сознался, - продолжал следователь, -  но  он  сознается.  А
если даже  нет,  у  нас  более  чем  достаточно  улик,  чтобы  его  осудить.
Обвинения, выдвинутые против него, невозможно опровергнуть, они очевидны!
     - Ну что ж, - перебила мадемуазель д'Арланж,  вкладывая  в  свои  слова
всю душу, - а я повторяю вам: правосудие заблуждается. Да-да,  -  продолжала
она, заметив протестующее движение следователя, - он невиновен.  Я  твердила
бы это, не испытывая сомнений, даже  если  бы  все  на  свете  обвиняли  его
вместе с вами. Разве вы не видите, что я знаю его лучше,  чем  сам  он  себя
знает, и вера моя в него безраздельна, как вера в бога. Я  скорее  заподозрю
себя, чем его.
     Следователь робко пытался возразить,  но  Клер  не  дала  ему  и  слова
сказать.
     - Я вижу, сударь, для того, чтобы вас  убедить,  придется  мне  забыть,
что я девушка и беседую с мужчиной, а не с матерью. Ради Альбера я  пойду  и
на это. Вот уже четыре года, сударь, как мы любим друг друга. С  тех  пор  я
не скрываю от него ни одной своей мысли, а он не таит  от  меня  своих.  Вот
уже четыре года у нас нет друг от друга тайн,  он  живет  для  меня,  я  для
него. Я одна могу сказать, насколько он достоин любви. Я  одна  знаю,  какое
величие души, какое благородство  мыслей,  какие  возвышенные  чувства  даны
тому, кого вы с такой легкостью  объявили  убийцей.  Все  вокруг  завидовали
ему, и лишь я знала, что он страдает. Так же, как я,  он  одинок  на  свете;
отец никогда не любил его. Мы пережили  немало  печальных  дней,  ища  опоры
друг в друге. Неужели теперь, когда наши  испытания  близятся  к  концу,  он
вдруг совершит преступление? С какой стати, скажите на милость?
     - Ни  имя,  ни  состояние  графа  де  Коммарена  ему  не   принадлежат,
мадемуазель, и он внезапно узнал об этом. А  подтвердить  это  могла  только
одна старуха. Он убил ее, чтобы не утратить своего положения.
     - Какая гнусность! - вскричала девушка.  -  Какая  бесстыдная,  нелепая
клевета! Слыхала я, сударь, эту сказочку о рухнувшем  благополучии,  он  сам
поспешил мне  ее  рассказать.  Это  несчастье  в  самом  деле  угнетало  его
последние три дня. Но печалился он  не  за  себя,  а  только  за  меня.  Его
приводила в отчаяние мысль, что я огорчусь, когда узнаю, что  он  не  сможет
дать мне всего того, о чем мечтал. Это я-то огорчусь! Да на что мне  громкое
имя, несметное состояние! Им я обязана  единственным  горем,  какое  было  у
меня в жизни. И разве я люблю его за знатность, за богатство? Так  я  ему  и
ответила.  Он  пришел  ко   мне   опечаленный,   но   мгновенно   повеселел,
поблагодарил меня и сказал: "Вы любите меня,  и  все  остальное  не  важно".
Тогда я выбранила его за то, что  он  сомневался  во  мне.  И  после  этого,
по-вашему, он пошел  и  убил  старуху!  Да  вы  не  посмеете  повторить  эту
нелепость.
     И, победоносно улыбнувшись, мадемуазель  д'Арланж  умолкла.  Ее  улыбка
означала: "Ну, вот я  вас  и  одолела,  вы  побеждены,  что  вы  можете  мне
возразить?"
     Следователь недолго дал бедному созданию упиваться мнимой  победой.  Он
не думал о том, как жестоко и пагубно его упорство. Им  владела  все  та  же
навязчивая идея. Убедить Клер значило оправдать свое поведение.
     - Вы  не  знаете,  мадемуазель,  -  снова  заговорил  он,   -   что   и
порядочнейший человек может поддаться своего рода безумию. Когда мы  чего-то
лишаемся, мы начинаем постигать всю огромность  утраты.  Боже  меня  сохрани
сомневаться во всем том, что вы  мне  рассказали.  Но  вообразите  себе  всю
безмерность  катастрофы,  постигшей  господина  де  Ком-марена.  Откуда  вам
знать, какое отчаяние могло охватить его, когда  он  расстался  с  вами,  на
какую крайность могло оно его толкнуть! Что, если на  него  нашло  временное
помрачение, что, если он не отдавал себе отчета  в  том,  что  творит?  Быть
может, этим и следует объяснить его преступление.
     Лицо мадемуазель д'Арланж  покрылось  смертельной  бледностью,  на  нем
читался непреодолимый ужас. Следователю показалось,  что  ее  благородная  и
чистая вера наконец поколеблена.
     - Для этого он должен был бы сойти с ума! - прошептала она.
     - Возможно,   -   согласился   следователь,   -   хотя   обстоятельства
преступления  свидетельствуют  о  весьма  тщательном  предумышлении.  Право,
мадемуазель, не будьте слишком доверчивы.  Молитесь  и  ждите  исхода  этого
ужасного дела. Прислушайтесь к моим советам, это советы друга.  Когда-то  вы
питали ко мне доверие, какое дочь питает  к  отцу,  вы  сами  так  говорили,
поверьте же мне и теперь. Храните молчание и ждите.  Скройте  от  всех  ваше
вполне понятное горе - как бы не пришлось вам после раскаиваться в том,  что
вы дали ему волю. Вы  молоды,  неопытны,  у  вас  нет  ни  руководителя,  ни
матери... Увы, предмет вашей первой привязанности оказался недостоин вас.
     - Нет, сударь, нет, - пролепетала Клер. - Ах! - воскликнула она.  -  Вы
говорите то же, что свет, осторожный, эгоистичный свет, который я  презираю,
который мне ненавистен.
     - Бедное  дитя!  -  продолжал  г-н   Дабюрон,   безжалостный   даже   в
сочувствии. - Это ваше первое разочарование. Оно  ужасно,  немногие  женщины
смогли бы примириться с ним. Но вы молоды, вы мужественны, это несчастье  не
разобьет вашу жизнь. Когда-нибудь вам будет страшно даже вспоминать  о  нем.
По опыту знаю, время врачует любые раны.
     Клер пыталась внимательно  слушать,  что  говорит  ей  следователь,  но
слова его достигали ее слуха лишь  как  смутный  шум,  а  смысл  их  от  нее
ускользал.
     - Я не понимаю вас, сударь, - перебила она. - Что же вы мне советуете?
     - Могу подать вам, мадемуазель, единственный совет,  диктуемый  здравым
смыслом и моей  к  вам  привязанностью.  Я  говорю  с  вами,  как  нежный  и
преданный брат.  И  прошу  вас:  будьте  мужественны,  Клер,  примиритесь  с
величайшей  жертвой,  какую  может  потребовать  от  девушки  голос   чести.
Оплачьте, да, оплачьте вашу униженную любовь, но откажитесь от  нее.  Молите
бога, чтобы он ниспослал вам забвение. Тот, кого вы любили, недостоин вас.
     Следователь  умолк  в  некотором  испуге.  Лицо  мадемуазель   д'Арланж
приобрело землистый оттенок.
     Но душа ее была выносливей, чем плоть.
     - Вы сами только что сказали, - прошептала она, - что он мог  совершить
это злодейство только в минуту заблуждения, поддавшись вспышке безумия.
     - Да, это вполне вероятно.
     - В таком случае, сударь, если он не ведал, что творит, значит,  он  не
виноват.
     Следователь забыл, как когда-то  утром,  лежа  в  постели,  поправляясь
после болезни, бился над неким мучительным вопросом.
     - Ни  правосудие,  ни  общество,  -  отвечал  он,  -  не  в   состоянии
определить это, мадемуазель. Один бог на  небе,  читающий  в  глубине  наших
сердец,  может  судить  об  этом,  может   решать   вопросы,   превосходящие
человеческое разумение. Для нас господин де Коммарен  преступник.  Возможно,
в силу некоторых обстоятельств приговор будет смягчен, но преступление  есть
преступление. Возможно даже, убийцу оправдают,  чего  я  желал  бы  от  всей
души, хотя надеяться на это нельзя  -  его  вины  это  не  смягчит.  На  нем
навсегда останется клеймо,  несмываемое  пятно  невинно  пролитой  крови.  А
потому смиритесь.
     Мадемуазель  д'Арланж  остановила  следователя  взглядом,   в   котором
сверкало возмущение.
     - Значит, вы советуете мне покинуть его в беде! -  воскликнула  она.  -
Все отшатнутся от него, и вы благоразумно советуете мне поступить, как  все!
Говорят, друг может отступиться от друга, попавшего в беду,  но  женщина  на
такое не способна. Оглянитесь вокруг:  как  бы  ни  был  унижен,  несчастен,
сломлен  мужчина,  рядом  с  ним  вы   всегда   увидите   женщину,   которая
поддерживает его и утешает. Когда последний  из  друзей  рассудит  за  благо
исчезнуть, когда отвернется последний из родственников, останется женщина.
     Следователь испугался, что  зашел,  быть  может,  слишком  далеко:  его
встревожило возбуждение Клер. Он попытался ее перебить, но безуспешно.
     - Быть   может,   я   робка,   -   продолжала   она   с    возрастающим
воодушевлением, - но на низость не способна. Я  выбрала  Альбера