имой женщиной. Неужели он в  самом  деле  предупредил
Клер? Возможно.
     Я мог бы это узнать, но придется встречаться,  разговаривать  с  ней...
Бедняжка!  Полюбить  подобного  человека!  Но  теперь  его  замысел   просто
очевиден. Спор с графом - это его спасительная соломинка. Он и ни к чему  не
обязывает, и позволяет выиграть время.
     Вероятно, Альбер еще немного поупрямился бы, а потом сдался на  уговоры
отца. Еще и поставил бы себе в  заслугу  свою  уступчивость,  потребовал  бы
вознаграждения за то, что снизошел к просьбам графа. А  когда  Ноэль  явился
бы   со   своими   обличениями,   он   столкнулся   бы   с   господином   де
Коммареном-старшим, который бы все дерзко отрицал и вежливо  спровадил  его,
а если бы понадобилось, то и велел  бы  выгнать  взашей,  как  самозванца  и
обманщика".
     Поразительно, хотя и объяснимо, то, что г-н де Ком-марен,  рассказывая,
пришел к тому же, что и следователь, к таким же или весьма близким выводам.
     В самом деле,  почему  Альбер  так  настойчиво  поминал  Клодину?  Граф
прекрасно помнил, что в запальчивости бросил ему: "Кто же решится  на  такой
великодушный шаг ради собственного  удовольствия?"  Теперь  это  благородное
бескорыстие разъяснилось.
     Когда граф завершил рассказ, г-н Дабюрон заключил:
     - Благодарю вас, сударь. Не могу пока  сообщить  ничего  определенного,
но у правосудия есть  весьма  основательные  причины  предполагать,  что  во
время описанной вами сцены виконт Альбер,  как  искусный  комедиант,  сыграл
заранее заученную роль.
     - И прекрасно сыграл, - прошептал граф. - Ему удалось меня обмануть...
     Его прервало появление Ноэля,  который  вошел,  держа  в  руках  черный
шагреневый портфель с монограммой.
     Адвокат поклонился старому аристократу, а тот встал и отошел  в  другой
конец комнаты, чтобы не мешать разговору.
     - Сударь, - вполголоса обратился Ноэль к следователю, - все  письма  вы
найдете в  этом  портфеле.  Прошу  вашего  позволения  удалиться  как  можно
скорее, потому что госпоже Жерди час от часу делается все хуже.
     Последние слова Ноэль произнес несколько громче, и граф их услышал.  Он
вздрогнул; ему стоило невероятных усилий удержаться от вопроса, рвущегося  у
него из самого сердца.
     - И все же,  господа,  вам  придется  уделить  мне  минуту,  -  отвечал
следователь.
     Г-н Дабюрон поднялся с кресла и, взяв адвоката за руку,  подвел  его  к
графу.
     - Господин де Коммарен, - произнес он, -  имею  честь  представить  вам
господина Ноэля Жерди.
     Вероятно, г-н де Коммарен  готов  был  к  подобному  повороту  событий,
потому что ни один мускул у него на лице не дрогнул, он остался  невозмутим.
Что до Ноэля, то у него был такой вид, словно на него обрушился потолок:  он
пошатнулся и ему пришлось опереться на спинку стула.
     Отец и сын застыли друг перед другом; со стороны могло показаться,  что
каждый думает о  своем,  но  в  действительности  оба  хмуро  и  недоверчиво
приглядывались друг к другу, и каждый пытался проникнуть в мысли другого.
     Г-н Дабюрон ждал большего от  театрального  эффекта,  замысленного  им,
когда граф вошел в его кабинет. Он льстил себе надеждой, что  это  внезапное
знакомство повлечет за собой бурную патетическую сцену, которая  не  оставит
его клиентам времени на размышления. Граф распахнет объятия, Ноэль  бросится
ему на грудь, и для полного признания отцовства  останется  лишь  дожидаться
официального решения суда.
     Его надежды были развеяны чопорностью графа и смятением Ноэля.  Поэтому
он счел своим долгом вмешаться.
     - Господин граф, -  с  упреком  произнес  он,  -  вы  сами  только  что
признали, что господин Жерди - ваш законный сын.
     Г-н де Коммарен не отвечал; казалось, он не слышал.  Ноэль,  собравшись
с духом, осмелился заговорить первым.
     - Сударь, - пролепетал он, - я не в обиде на вас...
     - Вы можете обращаться  ко  мне  "отец",  -  перебил  надменный  старик
голосом, в котором не звучало ни намека на волнение или нежность.
     Затем, обратившись к следователю, он спросил:
     - Я еще нужен вам, сударь?
     - Вам остается выслушать ваши показания, - отвечал  г-н  Дабюрон,  -  и
подписать, если вы сочтете их записанными точно. Читайте, Констан.
     Долговязый протоколист совершил полуоборот на стуле и начал  читать.  У
него была совершенно неповторимая манера бубнить  то,  что  запечатлели  его
каракули. Читал он страшно быстро, частил, не обращая внимания ни на  точки,
ни на запятые, ни на вопросы,  ни  на  ответы.  Он  просто  тараторил,  пока
хватало дыхания, затем набирал в грудь побольше воздуха и  опять  принимался
за свое. При его чтении все невольно представляли себе  ныряльщика,  который
время  от  времени  высовывает  голову  из  воды,  вдыхает  воздух  и  снова
погружается. Никто, кроме Ноэля, не вслушивался  в  это  чтение,  словно  бы
нарочито неразборчивое. Ноэль же  извлек  из  него  много  важных  для  себя
сведений.
     Наконец Констан произнес сакраментальные слова "в удостоверение чего  и
т.д.", завершающие все протоколы во Франции. Он поднес  графу  перо,  и  тот
без колебаний, молча поставил свою подпись.
     Затем старый аристократ обернулся к Ноэлю.
     - Я не вполне здоров, - сказал он. - Посему придется вам,  сын  мой,  -
на этих словах он сделал ударение, - проводить вашего отца до кареты.
     Молодой адвокат торопливо приблизился и, просияв, подставил руку  отцу,
на которую тот оперся.
     Когда они вышли, г-н Дабюрон не удержался и дал  волю  любопытству.  Он
подбежал к двери, приотворил ее и выглянул в галерею.
     Граф и Ноэль еще не дошли до конца галереи. Шагали они медленно.
     Граф тяжело, с трудом передвигал ноги;  адвокат  шел  рядом  маленькими
шажками, слегка склонившись к старику, и  в  каждом  его  движении  сквозила
забота.
     Следователь не покидал  своего  наблюдательного  пункта,  пока  они  не
исчезли из виду  за  поворотом  галереи.  После  этого  с  глубоким  вздохом
вернулся за стол.
     "Как бы то ни было, - подумал  он,  -  я  содействовал  счастью  одного
человека. Не так уж безнадежно плох этот день".
     Но предаваться раздумьям было некогда, часы летели.  Ему  хотелось  как
можно скорее допросить Альбера, а кроме того, следовало выслушать  показания
нескольких  слуг  из  особняка  Коммаренов  и  доклад   комиссара   полиции,
производившего арест.
     Слуги, уже давно ждавшие своей очереди, были без  промедления  введены,
один за другим, в кабинет. Им  было  почти  нечего  сказать,  однако  каждое
свидетельство добавляло новые улики. Нетрудно было понять, что все верили  в
виновность хозяина.
     Поведение Альбера с начала этой роковой  недели,  малейшее  его  слово,
самый незначительный жест - все было отмечено, растолковано и истолковано.
     Человек, живущий в  окружении  тридцати  слуг,  -  это  все  равно  что
насекомое в стеклянной банке под лупой натуралиста.
     Ни один его шаг не  ускользнет  от  наблюдения,  ему  едва  ли  удастся
сохранить что-либо в секрете, а если и  удастся,  то  все  равно  окружающие
будут знать, что у него есть какой-то секрет. С утра до вечера  он  остается
мишенью для тридцати пар глаз, жадно следящих за мельчайшими движениями  его
лица.
     Итак, следователь в изобилии получил те мелкие подробности, которые  на
первый взгляд кажутся незначительными,  но  самая  пустячная  из  которых  в
судебном заседании может вдруг обернуться вопросом жизни и смерти.
     Комбинируя, сравнивая и сопоставляя показания,  г-н  Дабюрон  проследил
жизнь подозреваемого час за часом, начиная с воскресного утра.
     Итак, утром, едва Ноэль ушел,  виконт  позвонил  и  отдал  распоряжение
отвечать всем без различия посетителям, что он отбыл в деревню.
     С этой минуты весь дом заметил,  что  хозяину,  как  говорится,  не  по
себе: не то он не в духе, не то захворал.
     Днем он не выходил из  библиотеки  и  приказал  подать  обед  туда.  За
обедом съел только овощной суп да кусочек камбалы в белом вине.
     За едой  сказал  дворецкому:  "Велите  повару  в  другой  раз  положить
побольше пряностей в этот соус". Потом бросил как бы в сторону: "Впрочем,  к
чему это?" Вечером отпустил  всех  собственных  слуг,  сказав  им:  "Сходите
куда-нибудь, развлекитесь!" Категорически запретил входить к нему  в  покои,
если только он не позвонит.
     На  другой  день,  в  понедельник,  он  встал  лишь  в  полдень,   хотя
обыкновенно поднимался очень рано. Жаловался на сильнейшую головную  боль  и
тошноту. Все же выпил чашку чая. Велел подать  карету,  но  тут  же  отменил
свое  распоряжение.  Любен,  его  камердинер,  слышал,  как  хозяин  сказал:
"Сколько можно колебаться!" - а несколько мгновений  спустя:  "Пора  с  этим
покончить". Затем виконт сел писать.
     Любену было поручено отнести письмо мадемуазель Клер д'Арланж и  отдать
либо ей в собственные руки, либо ее наставнице мадемуазель Шмидт.
     Второе письмо вместе с двумя тысячефранковыми  купюрами  было  передано
Жозефу для доставки в клуб. Имени получателя  Жозеф  не  запомнил,  никакими
титулами оно не сопровождалось.
     Вечером Альбер ел только суп и закрылся у себя.
     Во вторник рано утром он был уже  на  ногах.  Бродил  по  особняку  как
неприкаянный, словно с нетерпением чего-то ожидая.
     Затем вышел в сад, и садовник  спросил,  как  разбивать  газон.  Виконт
ответил: "Спросите у господина графа, когда  он  вернется".  Позавтракал  он
так же, как накануне.
     Около часу дня он спустился в конюшни и с  удрученным  видом  приласкал
свою любимую кобылу Норму. Гладя ее, произнес: "Бедное животное! Бедная  моя
старушка!" В три часа явился посыльный с номерной бляхой, принес письмо.
     Виконт  схватил  это  письмо,  торопливо  развернул.  Он  стоял   около
цветника. Два лакея явственно слышали, как  он  произнес:  "Она  не  откажет
мне". Затем он вернулся в дом и сжег письмо в большом камине в вестибюле.
     В шесть часов, когда он  садился  обедать,  двое  его  друзей,  г-н  де
Куртивуа и маркиз де Шузе, прорвались к нему вопреки запрету принимать  кого
бы то ни было. Судя по всему, это его крайне раздосадовало.
     Друзья хотели во что бы то ни стало  увезти  его  поразвлечься,  но  он
отказался, сославшись на  то,  что  у  него  назначено  свидание  по  весьма
важному делу.
     Пообедал он несколько плотнее, чем в предыдущие  дни.  Даже  потребовал
бутылку шато-лафита и всю выпил.
     За кофе он выкурил в столовой  сигару,  что  было  вопиющим  нарушением
правил, заведенных в особняке.
     В половине восьмого, если верить Жозефу и двум лакеям,  или  в  восемь,
как утверждали швейцар и Любен, виконт вышел из  дому  пешком,  прихватив  с
собой зонтик.
     Вернулся  он  в  два  часа  ночи  и  отослал  камердинера,  который   в
соответствии со своими обязанностями дожидался хозяина.
     Войдя  в  среду  в  комнаты  виконта,  лакей  был  поражен   состоянием
хозяйской одежды. Она была мокрая и перепачкана в  земле,  брюки  разорваны.
Он позволил  себе  что-то  заметить  по  этому  поводу,  и  Альбер  отрезал:
"Бросьте это тряпье в угол,  возьмете,  когда  вам  скажут".  В  этот  день,
казалось, он чувствовал себя  лучше.  Завтракал  с  аппетитом,  и  дворецкий
нашел, что он повеселел. Днем виконт  не  выходил  из  библиотеки,  жег  там
какие-то бумаги.
     В четверг ему, похоже, опять сильно нездоровилось. Он с  трудом  поехал
встречать графа. Вечером, после объяснения с отцом, Альбер вернулся  к  себе
в самом плачевном состоянии.  Любен  хотел  сбегать  за  врачом,  но  хозяин
запретил ему не только звать врача, но и говорить кому бы то ни было  о  его
недомогании.
     Таково  было  краткое  содержание  двадцати  страниц,  которые  исписал
долговязый протоколист,  ни  разу  не  подняв  головы,  чтобы  взглянуть  на
сменявших друг друга ливрейных свидетелей.
     Г-ну Дабюрону удалось собрать все эти показания менее чем за два часа.
     Все слуги, хотя и отдавали себе отчет в важности своих  показаний,  тем
не менее были крайне болтливы и многословны.  Остановить  их  было  нелегким
делом. И все-таки из того, что  они  наговорили,  бесспорно  следовало,  что
Альбер был очень хорошим  хозяином,  в  меру  требовательным  и  добрым.  Но
странное  дело,  из  всех  опрошенных  от  силы  трое,  судя  по  всему,  не
обрадовались   страшному   несчастью,   постигшему   хозяев.   По-настоящему
опечалились двое. Г-н Любен, пользовавшийся особым благоволением виконта,  к
числу их явно не относился.
     Настал черед комиссара полиции. В нескольких словах  он  дал  отчет  об
аресте, о котором уже рассказал папаша Табаре. Не забыл комиссар отметить  и
восклицание "Я погиб!", вырвавшееся у Альбера; с его точки зрения, оно  было
равносильно признанию. Затем он перечислил все вещественные  доказательства,
изъятые у виконта де Коммарена.
     Судебный  следователь  внимательно  осмотрел  эти  предметы,  тщательно
сравнивая с уликами, привезенными из Ла-Жоншер.
     По-видимому, результаты осмотра обрадовали его больше всего.
     Он своими руками разложил их  на  письменном  столе  и  прикрыл  сверху
несколькими большими листами бумаги,  какой  оклеивают  папки  для  судебных
дел.
     Время  бежало,  но  до  темноты  г-н  Дабюрон  еще  успевал   допросить
обвиняемого. Да и с какой стати  откладывать?  В  руках  у  него  более  чем
достаточно доказательств, чтобы отправить под  суд,  а  оттуда  прямиком  на
площадь Рокетт* десяток человек. В предстоящей борьбе он  будет  располагать
столь сокрушительным оружием, что Альберу, если только он не  сошел  с  ума,
нечего и думать о защите. И все же в этот час своего  торжества  следователь
чувствовал, что силы его иссякли. Быть может, ослабела  воля?  Или  изменила
обычная решительность?
     ______________
     *  Площадь  в  Париже,  на  которой  была  расположена  тюрьма  Рокетт,
предназначенная для отправляемых  на  каторгу  и  приговоренных  к  смертной
казни; построена в 1830 г., уничтожена в 1900 г.

     Совершенно случайно он вспомнил, что ничего не ел со вчерашнего дня,  и
срочно послал за бутылкой вина и бисквитами. По правде  сказать,  ему  нужно
было  не  столько  подкрепиться,  сколько  собраться  с  духом.  И  пока  он
отхлебывал из бокала, в мозгу у него сложилась  странная  фраза:  "Сейчас  я
предстану перед виконтом де Коммареном".
     В другое время он посмеялся бы над подобным вывертом мысли,  но  сейчас
в этих словах увидел волю провидения.
     - Что ж, - решил он, - это будет мне карой.
     И, не оставляя себе времени на раздумья,  распорядился,  чтобы  к  нему
привели Альбера.


X

     Альбер, можно сказать, без перехода перенесся из особняка Коммаренов  в
одиночную камеру тюрьмы.
     Грубый   голос   комиссара,   возгласившего:    "Именем    закона    вы
арестованы", - вырвал его из тягостных  сновидений,  и  теперь  потрясенному
рассудку Альбера требовалось время, чтобы обрести равновесие.
     Все события, последовавшие за  арестом,  представлялись  ему  неясными,
подернутыми густым  туманом,  словно  сцены  сновидений,  которые  в  театре
играют за занавесом из четырех слоев газа.
     Ему задавали вопросы, он отвечал,  не  слыша  собственных  слов.  Потом
двое полицейских свели его, поддерживая под руки, вниз по лестнице.  Сам  бы
он не смог сойти: ноги у него стали как ватные и подгибались.  Голос  слуги,
оповестившего  об  апоплексическом  ударе,  случившемся  с  графом,  -   вот
единственное, что поразило его тогда. Но и об этом Альбер тоже забыл.
     Его буквально втащили в полицейскую карету, стоявшую во дворе у  самого
крыльца, и посадили на заднюю скамейку. Двое полицейских сели  на  переднюю,
третий - на козлы  рядом  с  кучером.  По  пути  Альбер  так  и  не  осознал
происходящего. Он трясся на грязном, засаленном сиденье  кареты,  как  куль.
Старые скверные рессоры  почти  не  смягчали  толчков,  и  на  каждом  ухабе
Альбера швыряло из стороны в сторону, а голова моталась так, словно  у  него
порвались шейные мышцы. Альбер вспоминал вдову Леруж.  Мысленным  взором  он
видел ее такой, какой она была, когда он с отцом приезжал в Ла-Жоншер.  Дело
было весной, цвел боярышник. Пожилая женщина в белом чепце стояла у  садовой
калитки и с искательным  выражением  что-то  говорила.  Граф  хмуро  слушал,
потом вынул из кошелька несколько золотых и протянул ей.
     Из кареты Альбера вынесли чуть ли не на руках.
     Пока   в   мрачной   и   смрадной   тюремной   канцелярии   исполнялись
формальности, связанные с записью в книгу арестованных,  Альбер  механически
отвечал на вопросы, а сам с нежностью думал  о  Клер.  Он  вспоминал  время,
когда  только-только  влюбился  и  еще  не  знал,  суждено  ли  ему  счастье
разделенного чувства. Встречались они у м-ль де Гоэлло. У этой  старой  девы
был  известный  всему  левому  берегу  желтый  салон,   производящий   самое
несуразное  впечатление.  На  мебели  и  даже  на  камине  возлежала  там  в
разнообразных позах дюжина,  если  не  полтора  десятка  собак  всевозможных
пород, вместе либо поочередно скрашивавших своей хозяйке путь через  пустыню
безбрачия. Она любила рассказывать об  этих  своих  верных  друзьях,  об  их
неизменной  преданности.  Альберу  все  они   казались   нелепыми   и   даже
уродливыми. Особенно один  пес,  кудлатый  и  безобразно  толстый,  который,
казалось, вот-вот лопнет. Сколько раз, глядя на него, они  с  Клер  смеялись
чуть не до слез.
     В этот миг его стали обыскивать.
     Подвергшись этому последнему унижению, чувствуя, как по его телу  шарят
чужие, грубые руки, Альбер стал приходить в себя, в нем шевельнулся гнев.
     Однако с формальностями уже было покончено,  и  его  повели  по  темным
коридорам с грязными  и  скользкими  каменными  полами.  Открылась  какая-то
дверь, его втолкнули в камеру. Он услыхал за спиной лязг  засова  и  скрежет
замка.
     Теперь он  был  арестант,  притом  содержащийся  на  основании  особого
распоряжения в одиночной камере.
     Первым его чувством было облегчение. Он  остался  один.  Больше  он  не
услышит шушуканья, злых голосов, назойливых  вопросов.  Его  объяла  тишина,
подобная безмолвию небытия. Казалось, что отныне и навсегда  он  отделен  от
людей, и это было приятно. Тело его испытывало ту же невыносимую  усталость,
что и мозг. Альбер поискал взглядом,  куда  бы  сесть,  и  справа,  напротив
зарешеченного окошка с нависающим над ним козырьком, обнаружил узкую  койку.
Он обрадовался ей, наверно, так  же,  как  утопающий  радуется  спасительной
доске. Альбер с наслаждением растянулся на ней. Укрывшись  грубым  шерстяным
одеялом, он уснул тяжелым, свинцовым сном.
     В коридоре два полицейских, один совсем еще молодой,  а  второй  уже  с
сединою, попеременно приникали то глазом, то ухом  к  глазку  в  двери.  Они
подслушивали и подглядывали за арестантом, следили за каждым его движением.
     - Господи, экая тряпка этот новенький! - пробормотал молодой. - Коль  у
тебя нервы слабые, оставайся лучше честным человеком.  Уж  этот-то,  небось,
не станет изображать гордеца, когда его утром поведут брить голову. Верно  я
говорю, господин Балан?
     - Как знать, - задумчиво отвечал старый полицейский. - Поглядим.  Лекок
мне сказал, что это крепкий малый.
     - Гляди-ка! Никак укладывается! Он что, спать собрался?  В  первый  раз
такое вижу.
     - Это потому, что до сих пор вы имели дело  с  мелкими  жуликами,  друг
мой. Все знатные прохвосты - а у меня  в  руках,  слава  богу,  побывало  их
много - ведут себя точно так  же.  Сразу  после  ареста  -  спокойной  ночи,
никого нет, и сердце у них успокаивается. Вот они и спят до следующего дня.
     - А ведь и вправду заснул! Да он и впрямь злодей!
     - Нет,  дружище,  это  вполне  естественно,  -  наставительно   заметил
старик. - Я убежден, что, совершив преступление, этот парень потерял  покой,
его все время точил страх. Теперь он знает, что его