Короче, никто ничего не знал, и тем не менее все все знали.
     Пусть, кто пожелает, попытается объяснить часто встречающийся  феномен:
совершено преступление, приезжают  представители  правосудия,  окружив  себя
ореолом тайны; полиция еще почти ничего  не  знает,  однако  по  городу  уже
кружат совершенно точные сведения.
     - Выходит, этот длинный брюнет с бакенбардами - настоящий сын графа,  -
задумчиво произнес кухонный слуга.
     - Истинная  правда,  -  ответил  ему  лакей,  сопровождавший  г-на   де
Коммарена. - А тот, другой - такой же его сын,  как  Жан,  который  толчется
здесь в своих рубленных топором башмаках  и  которого  вышвырнут  за  дверь,
ежели увидят.
     - Вот так история! - воскликнул Жан, ничуть не напуганный грозящей  ему
опасностью.
     - Как это получилось?
     - Да очень просто! Говорят,  однажды  покойная  госпожа  графиня  пошла
погулять с шестимесячным сыном, а ребенка возьми  и  укради  цыгане.  Бедная
женщина, которая и без того боялась мужа, как огня, совсем  перепугалась.  И
что же она делает? Да просто-напросто покупает младенца у  проходившей  мимо
уличной торговки. Все шито-крыто, и господин граф ничего не знает.
     - А убийство-то с чего?
     - Так это же проще простого. Торговка  увидела,  что  сынок  ее  хорошо
устроен,  стала  его  шантажировать  и  доигралась,  что  он  ее  кокнул.  У
господина виконта ни гроша на себя не оставалось.  Вот  он  и  решил  с  нею
покончить.
     - А этот длинный брюнет кто такой?
     Рассказчик собирался было  дать  самые  достоверные  сведения  на  этот
счет, но ему помешал Любен, возвратившийся вместе с юным Жозефом  из  Дворца
правосудия. Общее внимание обратилось к Любену -  вот  так  заурядный  певец
добивается  аплодисментов  лишь  до  тех  пор,  пока  на  сцену  не   выйдет
прославленный  тенор.  Собравшиеся  повернулись  к  камердинеру  Альбера   и
умоляюще уставились на него. Вот кто все  знает!  Поняв,  что  он  -  хозяин
положения,  Любен  не  стал  злоупотреблять  своим  преимуществом  и  томить
жаждущих новостей.
     - Нет, каков негодяй! Ну и гнусный же злодей этот Альбер! -  воскликнул
он, решительно отбросив и "господин", и "виконт", надо признать,  при  общем
одобрении. - Впрочем, я всегда относился к нему  настороженно.  Не  очень-то
он мне был по нраву.  Вот  с  чем  связана  наша  профессия,  и  это  весьма
огорчительно. Следователь не скрывал  этого  от  меня.  "Господин  Любен,  -
сказал он, - я прекрасно понимаю, каково было такому  человеку,  как  вы,  в
услужении  у  этакого  мерзавца".  Ведь  вы   же   знаете,   кроме   старухи
восьмидесяти четырех лет, он убил еще  и  двенадцатилетнюю  девочку.  И  эту
девочку, сказал мне следователь, он разрубил на мелкие куски.
     - Тут уж надо быть полным дураком, - вмешался Жозеф. - Зачем, ежели  ты
богач, самому делать такие дела, когда есть  столько  парней,  которые  рады
подзаработать?
     - Вот увидите, он выйдет сухим из воды! - уверенно заявил Любен. -  Все
богачи стоят друг за друга.
     - А я вот, - вступил  в  разговор  повар,  -  отдал  бы  свое  месячное
жалованье за то, чтобы превратиться в мышь и прокрасться  послушать,  о  чем
говорят  наверху  господин  граф  и  этот  длинный  брюнет.  Может,  вправду
постоять под дверью?
     Но предложение не получило поддержки. Тем,  кто  служил  во  внутренних
покоях, по опыту было известно,  что,  когда  дело  касается  важных  вещей,
подслушивать бесполезно.
     Г-н де Коммарен слишком хорошо знал прислугу, так как имел с  нею  дело
с детства. Его кабинет был полностью защищен от всяческого любопытства.
     Самое чуткое ухо, приникшее к  замочной  скважине  наружной  двери,  не
смогло бы ничего услышать, даже если бы графа обуял гнев и голос его  гремел
подобно грому. Один лишь Дени, или,  как  его  называли,  "господин  старший
слуга", имел возможность кое-что увидеть и услышать, но ему платили  за  то,
чтобы он не болтал, и он держал язык за зубами.
     А в это время г-н де Коммарен сидел в том  самом  кресле,  по  которому
вчера, слушая Альбера, в ярости колотил кулаком.
     Едва старый аристократ ступил на подножку своей кареты, как к нему  тут
же вернулась вся его надменность.
     Он чувствовал себя пристыженным  из-за  своего  поведения  у  судебного
следователя,  безмерно  корил  себя  за  непростительную,  как  он   считал,
слабость и оттого держался еще чопорней и неприступней.
     Он поражался,  как  он  смог  опуститься  до  такой  податливости,  как
позволил себе так по-плебейски бурно и откровенно выражать свое отчаяние.
     Вспоминая  о  признаниях,  вырвавшихся  у  него  в  минуту   помрачения
рассудка,   он   краснел   и   мысленно   осыпал   себя   самыми   страшными
ругательствами.
     Ноэль, как вчера Альбер, полностью владел  собой  и  спокойно  стоял  в
почтительной, но ничуть не униженной позе.
     Отец и сын обменивались взглядами, отнюдь не выражавшими  ни  симпатии,
ни приязни.
     Они обменивались испытующими взглядами, чуть ли не  примеривались  друг
к другу, словно фехтовальщики, которые  оценивают  силу  противника,  прежде
чем скрестить оружие.
     - Сударь, - произнес наконец граф,  -  отныне  этот  дом  ваш.  С  этой
минуты вы - виконт де Коммарен и полностью вступаете в права,  которых  были
лишены. Нет, погодите меня благодарить. Я с самого начала хочу избавить  вас
от любых изъявлений признательности. Запомните,  не  будь  этих  прискорбных
событий, я никогда не признал бы вас своим сыном.  Альбер  остался  бы  тем,
кем я его сделал.
     - Я вас понимаю, сударь, - отвечал Ноэль. - Убежден, сам я  никогда  не
решился бы на то, на что пошли вы, лишив меня всего  принадлежащего  мне  по
праву. Тем не менее заявляю: если бы я имел  несчастье  совершить  подобное,
то вел бы себя точно так же, как вы. Вы занимаете слишком видное  положение,
чтобы позволить себе произвольно менять решение. Стократ лучше  страдать  от
скрытой несправедливости, нежели дать злым языкам трепать свое имя.
     Этот ответ  удивил  графа,  но,  надо  сказать,  и  обрадовал.  Адвокат
высказывал его собственные мысли. Однако г-н де Коммарен  не  позволил  себе
обнаружить удовлетворение и еще более суровым голосом, чем прежде, заметил:
     - Сударь, я не имею ни малейшего  права  на  ваши  чувства,  ничуть  не
претендую на них, однако требую неизменного и самого глубокого  почтения.  В
нашем семействе существует традиция: если отец говорит,  сын  не  смеет  его
прерывать. А вы сейчас прервали меня.  Сыновья  не  высказывают  суждений  о
родителях, как вы сейчас.  Когда  мне  было  сорок  лет,  мой  отец  впал  в
детство, но я не помню, чтобы  я  хоть  раз  поднял  на  него  голос.  Итак,
продолжаю. Я покрывал  весьма  значительные  расходы  по  содержанию  жилища
Альбера, полностью отделенного от моего, так как у  него  были  свои  слуги,
выезды, лошади. Сверх того, я давал  ему  четыре  тысячи  франков  в  месяц.
Чтобы избежать дурацких толков, я решил поставить ваш дом, насколько это  от
меня зависит, на более широкую ногу. Но это уже моя забота.  Кроме  того,  я
увеличиваю ежемесячную сумму  на  ваши  карманные  расходы  до  шести  тысяч
франков и прошу вас тратить эти деньги  как  можно  достойнее,  стараясь  не
быть посмешищем. И еще призываю вас к величайшей  осмотрительности.  Следите
за собой, взвешивайте каждое слово, обдумывайте любой, самый  незначительный
шаг. За вами будут следить тысячи наглых бездельников, из которых  слагается
свет: любой ваш промах будет доставлять им радость. Вы когда-нибудь  держали
в руках шпагу?
     - Я неплохо фехтую.
     - Отлично. Верхом ездите?
     - Нет. Но за полгода я либо стану хорошим наездником, либо сломаю  себе
шею.
     - Постарайтесь научиться, не  сломав  шеи.  Но  продолжим.  Разумеется,
жить вы будете не в комнатах Альбера.  Я  велю  их  замуровать,  как  только
избавлюсь от полицейских.  Слава  богу,  места  в  особняке  достаточно.  Вы
будете жить в другом крыле, и вход к вам будет  с  другой  лестницы.  Слуги,
лошади, экипажи, мебель, короче, все, что принадлежало или  чем  пользовался
виконт, будет заменено в течение сорока восьми часов.  Нужно,  чтобы  в  тот
день, когда вас увидят здесь, все выглядело так,  будто  вы  всегда  жили  в
этом особняке.  Скандал,  конечно,  разразится  чудовищный,  но  я  не  вижу
способа избежать его. Благоразумный отец отослал бы вас  провести  несколько
месяцев при австрийском  или  русском  дворе,  но  в  наших  обстоятельствах
благоразумие  было  бы  безумием.  Лучше  уж  большой  шум,  который   скоро
кончится, чем вечный тихий шепоток. Так что не будем пугаться  общественного
мнения; через неделю все комментарии будут исчерпаны, и  разговоры  об  этой
истории станут выглядеть провинциальными толками.  Итак,  за  дело!  Сегодня
вечером здесь будут рабочие. А для начала я представлю вас людям.
     Граф потянулся уже к сонетке, но Ноэль остановил его.
     С самого начала этого разговора адвокат  чувствовал  себя  так,  словно
перенесся в страну Тысячи и одной ночи да еще с волшебной  лампой  в  руках.
Самые   блистательные   его   мечты   меркли   в   сравнении   с    чудесной
действительностью. Слушая графа, он ощущал нечто вроде  помрачения  рассудка
и изо всех сил старался справиться с головокружением от сыплющихся  на  него
богатств. Он чувствовал, как в нем, словно по мановению  волшебной  палочки,
рождаются тысячи новых, неведомых ощущений. Мысленно Ноэль уже  облачался  в
пурпур и купался в золоте.
     Однако адвокат умел хранить невозмутимость. Он научился  владеть  своим
лицом, и на нем не отражались страсти, бушевавшие у него  в  душе.  Все  его
чувства были напряжены до предела, но внешне он слушал графа  со  сдержанной
грустью и даже чуть ли не безучастно.
     - Сударь,  -  обратился  Ноэль  к  графу,  -  позвольте  мне  при  всем
глубочайшем почтении к  вам  высказать  некоторые  соображения.  Я  безмерно
тронут вашей добротой и все-таки прошу  повременить.  Возможно,  мои  доводы
покажутся  вам  справедливыми.  Мне  думается,  теперь  от  меня   требуется
величайшая скромность. Презирать общественное мнение - это прекрасно, но  не
следует бросать ему вызов.  Можете  быть  уверены,  что  судить  меня  будут
крайне сурово. И что же скажут все, если я чуть ли не с  налету  поселюсь  у
вас? Я буду выглядеть как победитель, который по  пути  к  цели  ступает  на
труп поверженного противника. Меня станут упрекать, что я  сплю  в  постели,
еще не остывшей после другого вашего сына.  Будут  ядовито  насмехаться  над
тем, с каким нетерпением я рвусь к радостям  жизни.  Наверняка  меня  станут
сравнивать с Альбером, и сравнение окажется не в мою  пользу:  ведь  я  буду
выглядеть торжествующим в то самое время, когда наш род постигло  величайшее
несчастье.
     Граф слушал без всякого видимого  недовольства,  пораженный,  вероятно,
справедливостью суждений сына.
     Ноэль  догадывался,  что  суровость   графа   скорей   напускная,   чем
действительная, и эта догадка придавала ему отваги.
     - И еще, сударь, я умоляю вас, - продолжал он, -  потерпеть  немного  с
переменой моего образа жизни. Если я не  стану  показываться  в  свете,  все
злые слова канут в пустоту. Тем самым я позволю людям свыкнуться с мыслью  о
грядущей перемене. Очень  важно  не  возмутить  свет  поспешностью.  Немного
выдержки, и, когда вы меня представите, я  не  буду  выглядеть  узурпатором,
наглым самозванцем. Не выставляясь напоказ, я получу преимущество,  какое  с
прошествием времени обретает всякий новый человек, сумею снискать  одобрение
всех, кто завидовал Альберу, превращу  в  своих  защитников  людей,  которые
завтра напали бы  на  меня,  если  бы  мое  возвышение  возмутило  их  своей
внезапностью.  Наконец,  благодаря  отсрочке  я  сумею  свыкнуться  с  новой
судьбой. В вашем мире, который  теперь  станет  моим,  мне  нельзя  прослыть
выскочкой. Нельзя, чтобы моя фамилия стесняла меня, как новый  фрак,  сшитый
не по моей мерке. И наконец, это даст возможность без шума  и,  в  сущности,
конфиденциально внести исправления в записи актов гражданского состояния.
     - Да, пожалуй, так будет разумней, - пробормотал г-н де Коммарен.
     Столь легко добытое согласие удивило Ноэля. Ему-то казалось,  что  граф
хотел испытать, проверить его. Но как бы там ни было, одержал ли  он  победу
благодаря красноречию или просто избежал ловушки,  Ноэль  торжествовал.  Его
уверенность возросла, и он уже полностью владел собой.
     - Должен добавить, сударь,  -  продолжал  он,  -  мне  и  самому  нужно
некоторое время. Прежде чем заняться теми, с  кем  я  встречусь  наверху,  я
обязан позаботиться о тех,  кого  оставляю  внизу.  У  меня  есть  друзья  и
клиенты. Все произошло, когда я начал пожинать  плоды  десятилетних  упорных
трудов. До сих пор я только сеял,  лишь  собираясь  приступить  к  жатве.  Я
выбился из неизвестности, завоевал пусть небольшое, но влияние. Без  всякого
смущения признаюсь, что до сих пор я исповедовал  взгляды  и  идеи,  которые
покажутся  неуместными  в  особняке  де   Коммаренов,   но   в   один   день
невозможно...
     - А, так вы либерал? -  насмешливо  прервал  его  граф.  -  Это  модная
болезнь. Альбер тоже был большим либералом.
     - Сударь, я исповедовал идеи, которые присущи любому  умному  человеку,
стремящемуся пробиться в жизни. К тому же разве  все  партии  не  преследуют
единственную и одинаковую цель - власть? А различаются они лишь  средствами,
какими добиваются ее. Больше на эту тему я  не  стану  распространяться.  Но
можете быть уверены, сударь, что я сумею носить свою фамилию,  сумею  думать
и поступать соответственно своему положению.
     - Я тоже так думаю  и  надеюсь,  что  никогда  не  буду  иметь  поводов
сожалеть об Альбере, - сказал г-н де Ком-марен.
     - Во всяком случае, если такое случится, то не по моей вине. Но раз  уж
вы произнесли имя этого несчастного,  смиритесь  с  тем,  что  нам  придется
заняться его судьбой.
     Граф с величайшим недоверием глянул на Ноэля и поинтересовался:
     - Но что мы сможем сделать для Альбера?
     - Сударь! - пылко воскликнул Ноэль. - Неужели вы хотите отступиться  от
него сейчас, когда у него не осталось ни единого друга на целом свете?  Ведь
он ваш сын, мой брат и тридцать лет носил фамилию де Коммарен.  Члены  одной
семьи должны стоять друг за друга. Виновный или невиновный, он  имеет  право
рассчитывать на нас, и мы обязаны ему помочь.
     Вот и еще одно свое соображение граф услышал из уст  сына,  и  ему  это
было приятно.
     - И на что же вы надеетесь, сударь? - поинтересовался он.
     - Спасти его, если он невиновен, а я предпочитаю верить, что так оно  и
есть. Я как-никак адвокат и хочу стать его защитником. Мне не раз  говорили,
что у меня есть способности, и в этом деле  я  проявлю  их  сполна.  Как  бы
тяжки ни были обвинения против него, я отведу их, я рассею  сомнения,  голос
мой прольет свет, я найду новые интонации, чтобы внушить  свою  убежденность
судьям. Я спасу его, и это будет моей последней защитительной речью в суде.
     - Но если он признается, если он уже признался? - настаивал граф.
     - Тогда, сударь, - с опечаленным видом отвечал Ноэль,  -  я  окажу  ему
последнюю услугу, какую сам потребовал бы у  брата,  попади  я  в  такое  же
положение: дам ему средство не дожидаться процесса.
     - Прекрасно сказано, сударь! Прекрасно, сын  мой!  -  произнес  граф  и
протянул  руку  Ноэлю,  которую  тот,  согнувшись   в   поклоне,   пожал   с
почтительной благодарностью.
     Адвокат вздохнул с облегчением.  Наконец-то  он  нашел  путь  к  сердцу
надменного аристократа, завоевал его, угодил ему.
     - Вернемся же, сударь, к нашим делам, - сказал граф. - Доводы,  которые
вы только что высказали, вполне убедили меня. Так и будем поступать.  Однако
воспринимайте мою уступчивость как исключение. Я никогда  не  возвращаюсь  к
однажды принятому  решению,  даже  если  мне  докажут,  что  оно  неверно  и
противоречит моим интересам. Вы не  можете  немедленно  поселиться  у  меня,
однако ничто не мешает вам обедать вместе со мною. Сейчас мы с  вами  пойдем
посмотрим, где вы будете располагаться, когда  официально  займете  комнаты,
которые приготовят для вас.
     Ноэль вновь осмелился прервать г-на де Коммарена:
     - Сударь, когда вы велели мне поехать с вами, я  подчинился,  поскольку
это был мой долг. А сейчас  иной  священный  долг  призывает  меня.  Госпожа
Жерди при смерти. Могу ли я отсутствовать  у  смертного  ложа  той,  которая
воспитала меня как мать?
     - Валери... - прошептал граф.
     Он спрятал лицо в ладони, и перед его мысленным взором поплыли  картины
далекого прошлого.
     - Она причинила мне много зла,  -  промолвил  он,  отвечая  собственным
мыслям, - погубила мою жизнь, но я не могу  быть  беспощаден.  Она  умирает,
оттого что на Альбера, нашего сына, обрушилось тяжкое обвинение. Я желал  ей
смерти, но теперь, в  ее  последний  час,  одно  мое  слово  может  дать  ей
безмерное утешение. Я еду с вами!
     Услышав это, Ноэль вздрогнул.
     - Сударь, умоляю вас, избавьте себя от горестного зрелища!  К  тому  же
это будет бесполезно. Госпожа Жерди, вероятно, еще не умерла,  но  разум  ее
угас. Она не сумела перенести столь жестокого  удара.  Она  не  способна  ни
узнать вас, ни ответить.
     - Ну что ж, поезжайте один, - вздохнул граф. - Ступайте, сын мой.
     Слова "сын мой", выделенные к тому же интонацией, прозвучали для  Ноэля
как  победная  труба,  хотя  и  не  ослабили   ни   его   сдержанности,   ни
осторожности.
     Он поклонился, прощаясь, но граф сделал ему знак не уходить и сообщил:
     - Тем не менее ваш прибор ежедневно будут ставить  на  стол.  Я  обедаю
ровно в половине седьмого и буду рад вас видеть.
     После этого граф позвонил и  приказал  явившемуся  "господину  главному
слуге":
     - Дени, приказ никого не принимать  не  относится  к  этому  господину.
Предупредите людей. Он здесь у себя дома.
     Адвокат вышел.  Оставшись  один,  г-н  де  Коммарен  испытал  безмерное
облегчение.
     С самого утра  события  разворачивались  так  стремительно,  что  он  с
трудом мог уследить за  ними.  Теперь,  наконец,  появился  случай  обдумать
происходящее.
     "Итак, это мой законный сын, - размышлял он. - В том, что он  мой  сын,
я совершенно убежден. Я совершил бы ошибку, не признав его: в  нем  я  узнаю
себя - таким, каким был в тридцать лет. Да, Ноэль хорош во всех  отношениях.
Лицо его свидетельствует в его пользу. Он  умен  и  тонок.  Умеет  держаться
скромно,  но  без  приниженности,  непреклонно,  но  без  вызова.  Нежданное
состояние  не  вскружило  ему  голову.  Предвижу,  что  он  не  ошалеет   от
богатства. У него разумный образ мыслей, и он будет с гордостью носить  нашу
фамилию. Однако я не питаю к нему ни малейшей симпатии и, похоже, сожалею  о
бедняге Альбере. Увы, я не  оценил  его.  Бедный  мальчик!  Совершить  столь
гнусное преступление... Явно, он сошел с  ума.  Не  нравится  мне  взгляд  у
этого,  слишком  уж  ясный.  Меня  уверяют,  что  этот  молодой  человек   -
совершенство.  Так  или   иначе,   он   выказывает   самые   возвышенные   и
благопристойные  чувства.  Он  добр   и   тверд   характером,   великодушен,
благороден, стоек. В нем нет злопамятства, и он готов посвятить себя  мне  в
благодарность за то, что я для него сделал. Он  прощает  госпожу  Жерди,  он
любит Альбера. Вот это-то и возбуждает недоверие. Впрочем, нынешние  молодые
люди все таковы. О, мы живем в  счастливое  время!  Наши  сыновья  рождаются
свободными от заблуждений отцов. Они лишены их пороков,  страстей,  порывов.
Эти скороспелые философы, образцы благоразумия и  добродетели,  не  способны
ни на какое безумство. Увы, Альбер тоже был совершенством  и  все-таки  убил
Клодину! А что выкинет этот?"
     Завершая раздумья, граф бросил вполголоса:
     - И все же следовало поехать с ним..