игра сыграна,  и  потому
спокоен.
     - Ну, вы шутник, господин Балан! Ничего себе спокойствие!
     - А как же! Самая страшная казнь -  это  мучиться  беспокойством,  хуже
этого ничего нет. Будь у вас хотя бы тысяч десять ренты,  я  указал  бы  вам
способ проверить правоту моих слов. Я сказал бы вам: "Езжайте  в  Хомбург  и
поставьте разом все свое состояние  на  красное  или  черное".  А  потом  вы
рассказали бы мне, что испытывали, пока  катился  шарик.  Это,  знаете,  все
равно как если тебе раскаленными щипцами вытащили  спинной  мозг,  а  вместо
него в позвоночник льют расплавленный свинец. Такая мука,  что,  даже  когда
все проигрываешь,  чувствуешь  облегчение  и  радостно  вздыхаешь.  Говоришь
себе: "Фу, слава богу,  кончилось!"  Ты  разорен,  проигрался,  остался  без
гроша, но зато все уже позади.
     - Можно подумать, господин Балан, что вы прошли через это.
     - Увы! - вздохнул старый надзиратель.  -  Тому,  что  я  составляю  вам
компанию у этого глазка, вы  обязаны  моей  любви  к  даме  пик,  несчастной
любви. Однако наш подопечный проспит часа два. Не спускайте с него  глаз,  а
я пойду во двор покурю.
     Альбер  проспал  четыре  часа.  Когда  же  проснулся,  голова  у   него
прояснилась - такой она не была ни разу после встречи  с  Ноэлем.  Это  были
ужасные минуты: он впервые смог трезво представить себе свое положение.
     - Сейчас главное, - прошептал он, - не падать духом.
     Ему страшно захотелось  увидеть  кого-нибудь,  поговорить.  Пускай  его
допросят, он все объяснит.  Он  даже  решил  постучать  в  дверь,  но  потом
подумал: "Не стоит. Когда надо будет, за мной придут".
     Альбер  хотел  посмотреть,  который  час,  но  обнаружил,  что  у  него
отобрали часы. Эта мелочь особенно его задела.  Значит,  к  нему  относятся,
как к последнему преступнику. Он полез в карманы, но они были пусты. Тут  он
представил себе, в каком он виде, и, сев на койку, привел в порядок  одежду.
Почистил ее от  пыли,  поправил  пристежной  воротничок,  с  грехом  пополам
перевязал галстук. Потом смочил водой уголок носового платка, протер лицо  и
промокнул глаза: к  векам  было  больно  прикасаться.  Попытался  пригладить
волосы  и  придать  бороде  обычную  форму.  Альбер  и  не  подозревал,  что
находится под неусыпным надзором.
     - Ну вот,  наш  петушок  проснулся  и  чистит  перышки,  -  пробормотал
молодой надзиратель.
     - Я же говорил, - заметил г-н Балан, - что  он  был  просто  пришиблен.
Тс-с! Кажется, что-то говорит...
     Однако они не заметили отчаянных жестов, не услышали  бессвязных  слов,
что  невольно  вырываются  у  людей  слабых,  охваченных  страхом,   или   у
неосторожных, полагающихся на уединенность одиночной камеры. Только  однажды
до слуха обоих шпионов долетело произнесенное Альбером слово "честь".
     - Поначалу у всех прохвостов из высшего общества это слово не сходит  с
языка, - шепотом пояснил г-н Балан.  -  Больше  всего  их  беспокоит  мнение
десятка знакомых и сотен тысяч тех, кто читает "Судебную  газету".  О  своей
голове они начинают думать после.
     Когда пришли жандармы, чтобы препроводить  Альбера  к  следователю,  он
сидел на краешке койки, опершись ногами на решетку, а локтями  на  колени  и
спрятав лицо в ладони.
     Чуть только открылась дверь, он встал и двинулся им  навстречу.  Однако
горло у него пересохло, и он понял, что не сможет произнести ни слова.
     Он попросил повременить секунду, подошел к столику и выпил  подряд  две
кружки воды.
     - Я готов! - заявил он, поставив кружку на стол, и твердым шагом  пошел
в  сопровождении  жандармов  по  длинному  переходу,  ведущему   во   Дворец
правосудия.
     У г-на Дабюрона на  душе  было  скверно.  Ожидая  подследственного,  он
метался по кабинету. В который раз за утро он сожалел, что позволил  втянуть
себя в это дело.
     "Будь проклято нелепое тщеславие, которому я поддался! -  думал  он.  -
Какую же я сделал глупость, когда  сам  себя  убедил  софизмами  и  даже  не
попробовал  их  опровергнуть!  Ничто  на  свете  не  может  изменить   моего
отношения к этому человеку. Я ненавижу его. Я -  его  следователь,  но  ведь
это его я хотел убить. Я почти держал его на мушке - почему же не  нажал  на
спуск? Не знаю. Какая сила удержала мой палец, когда  достаточно  было  едва
ощутимого усилия, чтобы раздался выстрел? Не могу сказать.  Что  было  нужно
для того, чтобы он оказался следователем, а я  убийцей?  Если  бы  намерение
каралось так же, как исполнение, мне должны были бы  отрубить  голову.  И  я
еще смею его допрашивать!"
     Подойдя к  двери,  г-н  Дабюрон  услышал  на  галерее  тяжелую  поступь
жандармов.
     - Ну вот! - громко произнес он и, поспешно усевшись в кресло  за  стол,
склонился над папками, словно пытаясь спрятаться.
     Если  бы  долговязый  протоколист  был  наблюдательней,   он   мог   бы
насладиться  необычайным  зрелищем:  следователь   волнуется   больше,   чем
обвиняемый. Но он был слеп и в  ту  минуту  думал  только  о  погрешности  в
пятнадцать сантимов, которая вкралась в его счета и которую он никак не  мог
обнаружить.
     В кабинет следователя Альбер вошел с высоко поднятой головой. Лицо  его
носило следы сильной усталости  и  долгой  бессонницы,  оно  побледнело,  но
глаза были ясны и чисты.
     Формальные вопросы,  с  которых  начинается  любой  допрос,  дали  г-ну
Дабюрону возможность собраться с духом. К счастью, утром он  выкроил  часок.
Чтобы обдумать план допроса, и  теперь  оставалось  только  следовать  этому
плану.
     - Вам известно, сударь, - с отменной учтивостью спросил он,  -  что  вы
не имеете права на фамилию, которую носите?
     - Да, я знаю, что я побочный сын господина  де  Ком-марена,  -  отвечал
Альбер. - Более того, мне известно, что мой отец не мог  бы  признать  меня,
даже если бы захотел, так как я родился, когда он состоял в браке.
     - Каковы же были ваши чувства, когда вы об этом узнали?
     - Я солгал бы вам, сударь, если бы заявил, что  не  испытал  безмерного
огорчения. Когда стоишь так высоко, падение ужасно и  очень  болезненно.  Но
ни на единый миг у меня не возникло мысли оспаривать права  господина  Ноэля
Жерди. Я принял решение уступить ему и так и заявил господину де Коммарену.
     Г-н  Дабюрон  ждал  такого  ответа,  и  он  ничуть  не  поколебал   его
подозрений. Уж не является  ли  он  частью  подготовленной  системы  защиты?
Теперь  нужно  найти  способ  разрушить  эту  защиту,  а  не  то  обвиняемый
замкнется в ней, как в раковине.
     - Вы и не могли ничего сделать, не могли помешать  признанию  господина
Жерди, - заметил следователь. - На вашей стороне были бы граф и  ваша  мать,
но у господина Жерди была свидетельница вдова Леруж, против которой вы  были
бессильны.
     - Я ничуть в этом не сомневался, сударь.
     - Ну что ж, - протянул следователь, пытаясь стереть  с  лица  выражение
настороженного внимания. - У правосудия есть причины предполагать, что вы  с
целью уничтожения единственного  существующего  доказательства  убили  вдову
Леруж.
     Страшное обвинение, да еще так грозно произнесенное, ничуть не  смутило
Альбера.  Он  держался  с  той  же  уверенностью,  и  ни  одной  складки  не
прибавилось у него на лбу.
     - Господом и всем самым святым на свете  клянусь  вам,  сударь,  что  я
невиновен! - промолвил он. - Я теперь арестант,  сижу  в  одиночке  и  лишен
возможности общаться с людьми, то  есть  совершенно  беспомощен,  и  надеюсь
лишь  на  то,  что  ваша  беспристрастность  поможет   мне   очиститься   от
подозрений.
     "Экий актер! - подумал г-н Дабюрон. - До чего упорно стоит на своем!"
     Он стал просматривать дело, перечитывая отдельные предыдущие  показания
и загибая  уголки  листов,  на  которых  содержались  нужные  ему  сведения.
Внезапно он задал вопрос:
     - Когда вас арестовывали, вы воскликнули: "Я погиб!"  Что  вы  имели  в
виду?
     - Помнится, сударь, я  действительно  произнес  эти  слова,  -  отвечал
Альбер. - Услышав, в каком преступлении меня обвиняют,  я  был  потрясен  и,
словно при вспышке молнии, увидел, что меня ждет. За долю секунды я  постиг,
какая  опасность  надо   мной   нависла,   понял,   насколько   серьезно   и
правдоподобно обвинение и как трудно мне будет защищаться.  В  ушах  у  меня
прозвучало: "Кто же еще заинтересован в смерти Клодины?" И  это  восклицание
вырвалось у меня, оттого что я осознал, сколь неотвратима угроза.
     Объяснение было вполне вероятное, возможное и  даже  правдоподобное.  У
него было еще  то  преимущество,  что,  отталкиваясь  от  него,  можно  было
перейти к вопросу настолько естественному,  что  он  давно  сформулирован  в
форме правила: "Ищи,  кому  выгодно  преступление".  Табаре  предвидел,  что
обвиняемого не так-то просто будет захватить врасплох.
     Г-н  Дабюрон  восхитился   присутствием   духа   и   изобретательностью
испорченного ума Альбера.
     - Да, действительно, - заметил г-н Дабюрон, -  по  всей  видимости,  вы
более, чем кто-либо, заинтересованы в смерти этой  женщины.  К  тому  же  мы
уверены, понимаете, совершенно уверены, что убийство было  совершено  отнюдь
не с целью грабежа. Найдены все вещи, брошенные в Сену. Нам известно  также,
что в доме были сожжены  все  бумаги.  Компрометируют  ли  они  кого-нибудь,
кроме вас? Если вам известно такое лицо, назовите его.
     - Сударь, я никого не могу вам назвать.
     - Вы часто бывали у этой женщины?
     - Раза три-четыре вместе с отцом.
     - А один из ваших кучеров утверждает, что возил  вас  туда  по  меньшей
мере раз десять.
     - Он ошибается. Впрочем, какое имеет значение число поездок?
     - Вам было известно расположение комнат? Вы помните его?
     - Прекрасно. В доме две комнаты, Клодина спала во второй.
     - Само собой разумеется, вдова Леруж вас  знала.  Если  бы  вы  вечером
постучались к ней в окно, как думаете, она открыла бы вам?
     - Разумеется, сударь, и без промедления.
     - Последние дни вы были больны?
     - Во всяком  случае,  чувствовал  себя  очень  нехорошо.  Под  бременем
испытаний, слишком тяжелых для  меня,  телесные  мои  силы  ослабли.  Но  не
душевные.
     - Почему вы запретили своему камердинеру Любену сходить за врачом?
     - Сударь, а чем бы врач помог моей  беде?  Разве  вся  его  ученость  в
силах превратить меня в законного сына господина де Коммарена?
     - Люди  слышали,  как  вы  вели  какие-то  странные  речи.  Создавалось
впечатление, будто в доме вас больше  ничто  не  интересует.  Вы  уничтожали
бумаги, письма.
     - Сударь, я решил покинуть этот дом,  и  мое  решение  должно  вам  все
объяснить.
     На вопросы следователя Альбер отвечал быстро, уверенно,  без  малейшего
замешательства. Его приятный голос ни разу не дрогнул, в нем не было и  тени
волнения.
     Г-н Дабюрон решил, что разумней будет изменить  тактику  допроса.  Имея
столь  сильного  противника,  он  выбрал  явно  неверный   путь.   Неразумно
заниматься  мелкими  частностями:  этого  обвиняемого  не  запугаешь  и   не
запутаешь с их помощью. Надо нанести сильный удар.
     - Сударь, расскажите, пожалуйста,  как  можно  точнее  и  подробнее,  -
неожиданно попросил следователь, - что вы делали во вторник с  шести  вечера
до полуночи.
     Альбер,  похоже,  впервые  смешался.  До  сих   пор   он   смотрел   на
следователя, но сейчас отвел взгляд.
     - Как я провел  вторник?..  -  повторил  он,  словно  пытаясь  выиграть
время.
     "Попался!" - вздрогнув от радости, подумал г-н Дабюрон и подтвердил:
     - Да, с шести вечера до полуночи.
     - Должен признаться, сударь, мне  трудно  ответить  на  ваш  вопрос,  -
проговорил Альбер. - Я не уверен, что помню...
     - Быть не может!  -  запротестовал  следователь.  -  Я  понял  бы  вашу
неуверенность, если бы попросил вас сказать, что вы делали в такой-то  вечер
и такой-то час три месяца назад. Но речь-то идет о  вторнике,  а  сегодня  у
нас пятница. Тем более это был последний день  карнавала.  Может  быть,  это
обстоятельство поможет вашей памяти?
     - Я выходил в тот вечер, - пробормотал Альбер.
     - Давайте уточним. Где вы обедали?
     - Дома, как обычно.
     - Ну, не совсем как обычно.  Под  конец  обеда  вы  попросили  принести
бутылку шато-лафита и всю ее выпили. Очевидно, для исполнения  ваших  планов
вам необходимо было придать себе решимости.
     - У меня не было никаких планов, - явно неуверенно ответил обвиняемый.
     - Ошибаетесь. К вам перед самым обедом зашли двое ваших  друзей,  и  вы
им сказали, что у вас неотложное свидание.
     - То была всего лишь вежливая отговорка, позволившая  мне  не  пойти  с
ними.
     - Почему?
     - Неужели вы не понимаете,  сударь?  Я  смирился,  но  не  утешился.  Я
пытался свыкнуться с этим жестоким ударом.  Разве  при  сильных  потрясениях
человеку не свойственно искать одиночества?
     - Следствие подозревает, что вы хотели остаться один, чтобы  поехать  в
Ла-Жоншер. Днем вы произнесли: "Она не сможет отказать". О ком вы говорили?
     - Об особе, которой я накануне писал  и  которая  прислала  мне  ответ.
Очевидно, я произнес это, держа письмо, которое мне только что вручили.
     - Письмо было от женщины?
     - Да.
     - И что вы с ним сделали?
     - Сжег.
     - Эта  предосторожность  вынуждает  предположить,   что   письмо   было
компрометирующим.
     - Ни в коей мере, сударь. Оно было личным.
     Г-н Дабюрон был уверен, что письмо это пришло от м-ль д'Арланж.
     Так  что  же  делать:  уцепиться  за  него  и   заставить   обвиняемого
произнести имя Клер?
     Г-н Дабюрон решился и, наклонясь к столу, чтобы Альберу не  видно  было
его лица, задал вопрос:
     - От кого было письмо?
     - От особы, имя которой я не назову.
     - Сударь, -  строго  сказал  следователь,  -  не  стану  скрывать,  что
положение ваше крайне скверное. Не ухудшайте же его  преступным  умолчанием.
Вы здесь для того, чтобы отвечать на все вопросы.
     - О делах моих, но не о касающихся других лиц, - сухо ответил Альбер.
     Он был оглушен, ошеломлен, обессилен стремительным и все  усиливающимся
темпом допроса, не  дававшим  ему  возможности  перевести  дыхание.  Вопросы
следователя падали один  за  другим,  словно  удары  молота  на  раскаленное
железо, которому кузнец торопится придать форму.
     Возмущение, проскользнувшее в голосе обвиняемого, серьезно  обеспокоило
г-на Дабюрона. К тому же он был крайне изумлен тем,  что  не  подтверждается
предсказание папаши Табаре, которому он верил, как оракулу.
     Табаре  предсказал,  что  будет  предъявлено  неопровержимое  алиби,  а
обвиняемый все не выкладывает  его.  Почему?  Неужели  у  него  есть  что-то
получше? Что он прячет за пазухой? Надо полагать, у него в  запасе  какой-то
непредсказуемый ход, возможно даже неотразимый.
     "Спокойней, я его еще не прижал по-настоящему", -  подумал  следователь
и сказал:
     - Ладно, продолжим. Что вы делали после обеда?
     - Вышел.
     - Ну, не сразу. Выпив бутылку вина, вы сидели в столовой и  курили,  и,
поскольку это было необычно, на это обратили внимание. Какой сорт  сигар  вы
обычно курите?
     - "Трабукос".
     - И при курении пользуетесь мундштуком?
     - Да, - отвечал Альбер, удивленный этой серией вопросов.
     - В котором часу вы вышли?
     - Около восьми.
     - Зонтик с собой взяли?
     - Да.
     - И куда направились?
     - Я гулял.
     - Один, без всякой цели, весь вечер?
     - Да.
     - Тогда опишите мне ваш точный маршрут.
     - К сожалению, сударь, это будет весьма затруднительно. Я вышел,  чтобы
выйти, чтобы пройтись, чтобы вырваться из  оцепенения,  в  котором  пребывал
последние три дня. Не знаю, вполне ли вы представляете мое состояние,  но  я
потерял голову. Я шел, куда несут ноги, - бродил по набережным, по  каким-то
улицам...
     - Все это крайне неправдоподобно, - прервал его следователь.
     Однако г-ну Дабюрону полагалось бы помнить,  что  это  правдоподобно  и
даже очень. Разве он сам не пробродил, как безумный, целую ночь  по  Парижу?
Что бы он ответил,  если  бы  утром  его  спросили:  "Где  вы  ходили?"  "Не
знаю", - потому что и вправду не знал. Но он забыл, а страхи,  мучавшие  его
в самом  начале,  испарились.  Начался  допрос,  и  его  охватила  лихорадка
поисков, увлекло волнение борьбы, обуял профессиональный азарт.
     Г-н  Дабюрон  вновь  превратился  в  судебного  следователя.  Вот   так
фехтмейстер, взявшийся  поупражняться  с  лучшим  другом,  упивается  звоном
стали, распаляется, забывает обо всем и убивает его.
     - Значит,  вы  не  встретили  никого,  кто  мог  бы   прийти   сюда   и
подтвердить, что видел вас? Ни с кем не разговаривали? Никуда не заходили  -
ни в кафе, ни в театр, ни даже в табачную лавку, чтобы закурить сигару?
     - Нет, я никуда не заходил.
     - Что ж, сударь, это крайне прискорбно для вас, я сказал  бы,  безмерно
прискорбно, потому что  вынужден  вам  сообщить:  именно  во  вторник  между
восемью вечера и полуночью была убита вдова Леруж. Поэтому,  сударь,  я  еще
раз, в ваших же интересах, прошу вас подумать, напрячь память.
     Услышав про день и время  убийства,  Альбер,  казалось,  был  потрясен.
Жестом отчаяния он поднес руку ко лбу и тем не  менее  недрогнувшим  голосом
произнес:
     - Мне очень жаль, сударь, но я ничего не могу вспомнить.
     Следователь был безмерно удивлен. Как! Неужели у него нет  алиби?  Нет,
никакая это не уловка и даже не система защиты. Да впрямь ли  уж  так  силен
этот человек? Нет, разумеется. Просто-напросто его  захватили  врасплох.  Он
даже не думал, что до него доберутся. Правда, для  этого  понадобилось  едва
ли не чудо.
     Г-н  Дабюрон  неторопливо  снял  большие  листы  бумаги,   прикрывавшие
изъятые у Альбера вещественные доказательства.
     - А теперь перейдем к рассмотрению обвинений,  выдвинутых  против  вас.
Подойдите, пожалуйста, сюда. Вы узнаете принадлежащие вам вещи?
     - Да, сударь, это все мои вещи.
     - Прекрасно. Начнем с рапиры. Кто ее сломал?
     - Я,   когда   фехтовал   с   господином   Куртивуа.   Он   может   это
засвидетельствовать.
     - Его допросят. А куда делся отломанный конец?
     - Не знаю. Об этом следовало бы спросить моего камердинера Любена.
     - Совершенно верно. Он заявил, что искал его, но  не  нашел.  Хочу  вам
заметить, что жертва была заколота заточенным  обломком  рапиры,  с  которой
сняли предохранительный наконечник.  Доказательством  тому  вот  этот  кусок
ткани, которым убийца вытер оружие.
     - Я прошу вас, сударь, распорядиться, чтобы как  следует  поискали.  Не
может быть, чтобы обломок рапиры не нашли.
     - Хорошо, я дам распоряжение. На  этом  листе  точный  отпечаток  следа
убийцы. Я накладываю на него один из ваших ботинков,  и,  как  сами  видите,
его подошва точно  совпадает  с  отпечатком.  Этот  гипс  -  отливка  следа,
оставленного каблуком убийцы. Прошу заметить, он в точности похож на  каблук
вашего ботинка. Более того, и тут и тут в одном и  том  же  месте  выступает
сапожный гвоздь.
     Альбер   внимательнейшим   образом   наблюдал   за   всеми   действиями
следователя. Было заметно, что он пытается превозмочь растущий страх.  Может
быть, он подавлен ужасом, охватывающим преступников, когда  они  видят,  что
изобличены? На все замечания следователя он хрипло отвечал:
     - Верно, совершенно верно.
     - Именно  так,  и  все  же  потерпите  еще  немного,  -  продолжал  г-н
Дабюрон. - У преступника был зонтик. Конец зонтика  отпечатался  на  влажной
глинистой  почве.  Деревянное  кольцо,  которым  закреплена  ткань,  снаружи
полое. Перед вами кусок глины, с величайшими  предосторожностями  взятый  на
месте преступления, а вот ваш зонтик. Сравните форму колец. Похожи  они  или
нет?
     - Сударь,  -  попытался  возразить  Альбер,  -   но   ведь   эти   вещи
производятся в огромных количествах.
     - Хорошо, оставим эту ули