платок,  как  ему  уже
хочется со скатерть, а потом с простыню.  Крестьянин  медлителен,  как  вол,
которого  он  запрягает  в  телегу,  но   у   крестьянина   есть   цепкость,
неторопливая энергия, упорство. Он  идет  прямиком  к  цели,  стойко  влачит
ярмо, и ничто его не остановит, не своротит с пути. Ради того,  чтобы  стать
собственником, он туже  затягивает  пояс,  а  дураки  хохочут.  А  когда  он
устроит свой восемьдесят девятый год, кто больше  всех  изумится?  Буржуа  и
банковские бароны, финансовые феодалы.
     - Ну, и... - начал виконт.
     - Вы  не  понимаете?  Дворянство  обязано  действовать  так   же,   как
крестьянин. Если дворянин разорился, его долг восстановить  свое  состояние.
Коммерция  для  него  исключается.  Пусть.  Зато   ему   остается   сельское
хозяйство. Вместо того чтобы  полвека  по-дурацки  негодовать  и  влезать  в
долги,  пытаясь  поддержать  жалкий  и  скудный  уровень  жизни,  дворянство
обязано было засесть по своим замкам в провинции и там  трудиться,  во  всем
ограничивать себя, экономить, покупать  землю,  увеличивать  свои  владения,
потихоньку прибирать все к своим рукам. Если бы оно приняло  такое  решение,
ему уже принадлежала бы вся Франция. Оно обладало бы огромными  богатствами,
потому что цены на землю растут с каждым днем. За тридцать лет я без  всяких
усилий  удвоил  свое  состояние.  Бланвиль,  который  в   тысяча   восемьсот
семнадцатом году обошелся моему отцу в сто тысяч экю,  теперь  стоит  больше
миллиона. И потому я пожимаю плечами, когда слышу, как дворянство  жалуется,
плачется, кого-то обвиняет. У всех доходы растут,  говорит  оно,  а  у  него
остаются неизменными. А кто  в  этом  виноват?  С  каждым  годом  дворянство
становится беднее и беднее. То ли еще ждет его. Скоро оно пойдет по миру,  и
те несколько аристократических фамилий, что у  нас  еще  остались,  в  конце
концов окажутся не более чем вывеской.  И  это  будет  конец.  Меня  утешает
одно: крестьянин, став хозяином наших владений, будет всесилен и запряжет  в
свою телегу всех этих буржуа, которых ненавидит так же, как я презираю.
     В этот миг экипаж остановился во дворе,  описав  перед  домом  полукруг
совершенной формы, гордость кучера, хранителя старых добрых традиций.
     Граф вышел первым и,  поддерживаемый  под  локоть  сыном,  поднялся  по
ступеням парадного крыльца.
     В обширном вестибюле выстроилась в ряд почти вся  прислуга  в  парадных
ливреях.
     Граф на ходу обвел их взглядом, точь-в-точь как  офицер,  осматривающий
солдат перед смотром. Судя по выражению лица, он остался доволен их видом  и
проследовал в свои апартаменты, находившиеся на втором этаже  над  парадными
комнатами.
     Ни в  одном  доме,  нигде  и  никогда,  не  было  такого  великолепного
порядка, как в огромном особняке  графа  де  Коммарена,  которому  состояние
позволяло содержать  его  с  таким  великолепием,  какое  не  снилось  иному
германскому князьку.
     Граф обладал совершенным талантом, можно даже  сказать,  искусством,  в
наше время гораздо более редким, чем представляется многим, управлять  целой
армией  слуг.  По  мнению  Ривароля*,  существует  манера   сказать   лакею:
"Ступайте!", которая свидетельствует о породе куда  лучше,  чем  сто  фунтов
дворянских грамот.
     ______________
     * Ривароль Антуан де (1703  -  1801)  -  французский  литератор,  автор
афоризмов.

     Многочисленные слуги не доставляли графу ни  неудобств,  ни  забот,  ни
затруднений. Они были ему необходимы и служили, как хотелось ему, а  не  как
хотелось бы им. Он был неизменно  взыскателен,  всегда  готов  сказать:  "Я,
кажется, ясно приказал", - и  тем  не  менее  ему  очень  редко  приходилось
прибегать к выговорам.
     Все у него было заранее предусмотрено,  даже  -  и  главным  образом  -
непредвиденное, все отрегулировано, установлено загодя и навсегда,  так  что
ему ни о чем  не  приходилось  беспокоиться.  Внутренний  механизм  был  так
совершенно отлажен,  что  действовал  без  скрипа,  усилий  и  остановок  на
ремонт. Ежели недоставало одного  колесика,  его  заменяли,  почти  даже  не
замечая этого. Новичок втягивался в общее движение, и через неделю  он  либо
притирался, либо его увольняли.
     Итак, хозяин возвратился из путешествия, и сонный  особняк  пробудился,
словно по мановению волшебной палочки. Каждый стоял на  своем  посту  и  был
готов снова приняться за  труды,  прервавшиеся  полтора  месяца  назад.  Все
знали, что граф весь день провел в вагоне, но он мог  оказаться  голоден,  и
приготовление  обеда  было  ускорено.  Все  слуги,  вплоть   до   последнего
поваренка,  твердо  помнили  первую  статью  основного  закона  этого  дома:
"Прислуга существует не для того, чтобы исполнять приказания,  а  для  того,
чтобы не возникала нужда их отдавать".
     Г-н де Коммарен привел себя  в  порядок  после  дороги,  переоделся,  и
тотчас же появился дворецкий в шелковых чулках  с  сообщением,  что  "кушать
подано".
     Объявив об этом, он тут же спустился  вниз,  а  через  несколько  минут
отец и сын встретились у дверей столовой.
     То был  большой  зал  с  очень  высоким,  как  на  всем  первом  этаже,
потолком,  меблированный  с  восхитительной  простотой.  Каждый  из  четырех
буфетов, украшающих его, заполнил бы собой любую из тех просторных  квартир,
какие  миллионеры  последнего  разлива  снимают  на  бульваре  Мальзерб   за
пятнадцать тысяч франков. Коллекционер остолбенел бы, доведись  ему  бросить
взгляд  на  эти  буфеты,  битком  набитые  драгоценной   эмалевой   посудой,
великолепным фаянсом  и  фарфором,  при  виде  которого  саксонский  король*
позеленел бы от зависти.
     ______________
     * В Саксонии в начале XVIII века  был  изобретен  твердый  фарфор,  там
возникла знаменитая Майсенская мануфактура, ее  изделия  славились  по  всей
Европе.

     Сервировка стола, который был накрыт в центре зала и  за  который  сели
граф и Альбер, вполне соответствовала этой безумной роскоши. Он  ломился  от
серебра и хрусталя.
     Граф был великий чревоугодник. Порой он даже хвастался  своим  огромным
аппетитом,  который  какой-нибудь  бедняк  воспринимал  бы  как   величайший
физический недостаток. Он любил вспоминать  великих  людей,  отличавшихся  к
тому же и чудовищным обжорством. Карл V поглощал горы мяса. Людовик  XIV  за
каждой трапезой запихивал в себя столько, сколько  съедало  шестеро  обычных
людей. За столом граф с удовольствием развивал мысль, что о человеке  вполне
можно судить по объему его желудка, и приводил  сравнение  с  лампами,  сила
света которых зависит от количества потребляемого масла.
     Первые полчаса обеда прошли в молчании.  Г-н  де  Коммарен  с  чувством
насыщался, не замечая или не желая замечать, что Альбер держит вилку  и  нож
в руках скорей для вида и не притронулся ни к  одному  из  кушаний,  которые
ему клали  на  тарелку.  Но  за  десертом  настроение  старого  аристократа,
подогретое  бургундским  определенной  марки,  которое  он  уже  много   лет
предпочитал остальным винам, исправилось.
     К тому же он был не прочь излить после обеда чуть-чуть желчи,  полагая,
что не слишком жаркий спор  способствует  пищеварению.  Письмо,  которое  он
получил по приезде и успел уже пробежать, послужило ему отправным пунктом.
     - Я приехал  всего  час  назад,  но  уже  получил  от  Бруафрене  целую
проповедь, - сообщил он сыну.
     - Да, он много пишет, - заметил Альбер.
     - Чересчур много. Он разорится на чернилах. И  опять  планы,  прожекты,
надежды - сущее ребячество. Честное слово, они все  утратили  разум.  Желают
перевернуть мир, да только им не хватает рычага и точки опоры. Хоть я  их  и
люблю, но, право, глядя на них, можно умереть от смеха.
     И в  течение  минут  десяти  граф  осыпал  своих  лучших  друзей  самой
язвительной бранью и самыми колкими насмешками, похоже даже  не  подозревая,
что добрая половина их смешных черт свойственна и ему.
     - Если бы еще, - уже более серьезно продолжал он, - они хотя бы  верили
в себя, проявили хотя бы чуточку отваги! Так нет же!  Именно  веры-то  им  и
недостает. Они вечно рассчитывают на других, на кого угодно,  только  не  на
себя. Любой их шаг свидетельствует о  бессилии,  любая  декларация  остается
жалким недоноском. Я все время вижу, как они мечутся в поисках  кого-нибудь,
кто сидит на коне и согласится, чтобы они пристроились у него за спиной.  И,
никого не найдя, несмотря на все свои старания, они возвращаются,  словно  к
первой своей любви, к духовенству.
     В  нем,  думают  они,  спасение  и  будущее.  Да   уж,   прошлое   тому
блистательное  доказательство.  Как  же,  они  такие  ловкачи!  В  сущности,
духовенству  мы  и  обязаны  крахом  Реставрации.  И   теперь   во   Франции
аристократия и ханжество - синонимы. Для семи миллионов избирателей  дальний
потомок Людовика XIV может шествовать лишь во  главе  армии  черноризцев,  с
эскортом  проповедников,  монахов,  миссионеров  и  штабом,   состоящим   из
аббатов, несущих горящие свечи.  А  надо  сказать,  что  француз  отнюдь  не
святоша и ненавидит иезуитов. Вы согласны со мной, виконт?
     Альберу ничего не оставалось, как кивнуть в знак согласия.  Но  г-н  де
Коммарен уже продолжал:
     - Бог мой! Торжественно объявляю: мне надоело плестись у них в  хвосте.
Я начинаю беситься, когда вижу, как они ведут  себя  с  нами,  когда  слышу,
какую цену требуют за союз с  ними.  Они  и  раньше-то  не  были  такими  уж
большими  вельможами:  при  дворе  епископ  был  совершенно   незначительной
фигурой. А сегодня они чувствуют, что стали необходимы. Морально  мы  только
ими и держимся. Какую же роль мы играем  ради  их  выгод?  Мы  -  ширма,  за
которой  они   разыгрывают   свою   комедию.   Потрясающее   надувательство!
Получается, что наши интересы - это их интересы.
     Да они заботятся о нас, как о прошлогоднем снеге.  Их  столица  -  Рим,
именно там восседает на троне их единственный монарх. Сколько лет  -  я  уже
со счету сбился - они кричат о преследованиях, но поистине  никогда  еще  не
были так могущественны. Судите сами.  У  нас  нет  ни  гроша,  они  безмерно
богаты. Законы, ударившие по состояниям частных лиц, их не затронули. У  них
нет наследников, которые поделят их  богатства,  а  потом  будут  делить  до
бесконечности. Они  обладают  терпением  и  временем,  которые  по  песчинке
возносят горы. Все, что попадает к духовенству, духовенству же и остается.
     - Тогда порвите с ними, - произнес Альбер.
     - Возможно, виконт, так и  нужно  бы  поступить.  Но  какая  нам  будет
польза от разрыва? А главное, кто в это поверит?
     Принесли кофе. Граф знаком велел слугам удалиться и продолжал:
     - Никто не поверит. К тому же это означало бы войну и  измену  в  наших
же собственных домах. Наши жены и дочери являются заложницами  этого  союза,
и духовенство благодаря им держит нас в руках. Для французской  аристократии
я  вижу  одну  только  спасительную  соломинку:  крохотный  закон,  вводящий
майорат*.
     ______________
     * Характерная для феодализма  форма  наследования  земельной  и  другой
собственности, при которой она переходит старшему из наследников.

     - Вы его никогда не добьетесь.
     - Вы так полагаете? - поинтересовался граф де Ком-марен.  -  Может,  вы
тоже против него?
     Альбер знал по опыту, в какой ожесточенный спор  пытается  втянуть  его
отец, и промолчал.
     - Ладно, пускай я мечтаю о несбыточном, - согласился граф.  -  В  таком
случае дворянство обязано исполнить свой долг. Пусть все  дочери  и  младшие
сыновья в знатных родах принесут себя  в  жертву.  Пусть  они  согласятся  в
течение пяти поколений оставлять целиком родовые поместья старшему  в  семье
и  удовлетворятся  ста  луидорами  ренты.   Таким   способом   удастся   еще
восстановить   крупные   состояния.   Семьи   уже   не    будут    раздирать
противоположные интересы и эгоизм,  они  будут  объединены  общей  целью.  У
каждого рода будет свой государственный интерес,  так  сказать,  собственное
политическое  завещание,  которое  будут  передавать  друг   другу   старшие
сыновья.
     - К сожалению, - заметил виконт, -  нынешние  времена  не  способствуют
самопожертвованию.
     - Знаю, - отпарировал граф. - Очень хорошо знаю, и даже  в  своем  доме
имею тому доказательство. Я, ваш отец, просил, заклинал  вас  отказаться  от
женитьбы на внучке этой старой дуры маркизы д'Арланж. Чего же я добился?  Да
ничего! И после трех лет борьбы я вынужден был уступить...
     - Но, отец... - пробормотал Альбер.
     - Все, все, - прервал его граф. - Вы получили мое слово,  и  кончим  на
этом. Но запомните мое предсказание. Вы  наносите  смертельный  удар  нашему
роду. Вы будете одним из богатейших людей во Франции, у вас родится  четверо
детей, и они станут, дай бог, просто богатыми. Если  же  у  каждого  из  них
будет такое же  потомство,  ваши  внуки,  вот  увидите,  окажутся  в  весьма
стесненных обстоятельствах.
     - Отец, вы все видите в черном свете.
     - Естественно, и это мой долг. Это способ избегнуть  разочарований.  Вы
толковали мне о счастье всей вашей  жизни.  Да  что  за  глупости!  Человек,
поистине благородный, прежде  всего  думает  о  своей  фамилии.  Мадемуазель
д'Арланж  хороша  собой,  обворожительна,  можете  присоединить   еще   кучу
эпитетов, но у нее нет ни гроша. А я выбрал для вас богатую наследницу...
     - Которую я не смогу полюбить.
     - Хорошенькое дело! Она принесла бы вам в  переднике  четыре  миллиона.
Да нынче ни один король не дает такого приданого  своим  дочерям!  Я  уж  не
говорю о надежде на...
     Разговор на  эту  тему  мог  затянуться  до  бесконечности,  но  виконт
вопреки явным усилиям отца мыслями был  далек  от  начавшегося  спора.  Лишь
иногда, и то, чтобы не играть роль безмолвного наперсника, он выдавливал  из
себя несколько слов.
     Это отсутствие сопротивления бесило графа  куда  сильней,  чем  упрямое
несогласие. И он прилагал все силы, чтобы побольней уколоть сына.  Это  была
его обычная тактика.
     Однако тщетно он  расточал  язвительные  замечания  и  злобные  намеки.
Вскоре он до того разгневался на Альбера, что  после  какого-то  лаконичного
ответа совершенно вышел из себя.
     - Да черт побери! -  вскричал  он.  -  Сын  моего  управляющего  и  тот
рассуждал бы не так, как вы. Чья кровь течет в ваших жилах?  Я  нахожу,  что
вы ведете себя как плебей, а не виконт де Коммарен!
     Бывают состояния души,  когда  любой  разговор  оказывается  бесконечно
тягостным. Уже почти целый  час,  выслушивая  отца  и  отвечая  ему,  Альбер
испытывал  невыносимые  муки.  Наконец  терпение,  которым  он   вооружился,
лопнуло.
     - Ну что ж, - ответил он, - если я  плебей,  то,  вероятно,  тому  есть
основательные причины.
     Взгляд, которым виконт сопроводил эти слова, был настолько  красноречив
и недвусмыслен, что граф даже вздрогнул. У  него  совершенно  пропала  охота
продолжать спор, и он нерешительно поинтересовался:
     - Что вы хотите этим сказать, виконт?
     Альбер уже успел пожалеть, что не удержался. Но отступать было поздно.
     - Мне нужно поговорить с вами, - произнес он с некоторым  смущением,  -
о весьма серьезных вещах. На  карту  поставлена  моя  и  ваша  честь,  честь
нашего рода. Я хотел объясниться с вами и думал отложить это до  завтра,  не
желая волновать вас в день приезда. Но если вы настаиваете...
     Граф слушал сына с плохо скрываемым беспокойством.
     - Можете  мне  поверить,  -  продолжал  Альбер,  с  трудом   подыскивая
слова, - я никогда, что бы вы ни сделали,  не  позволю  себе  обвинять  вас.
Ваша неизменная доброта ко мне...
     Этого г-н де Коммарен вынести не смог.
     - Обойдемся  без  предисловий,  -  прервал  он  сына.  -  Хватит  слов,
говорите о фактах.
     Альбер молчал несколько секунд. Он думал, как и с чего начать.  Наконец
он произнес:
     - Покуда вас не было, я ознакомился со всей  перепиской  между  вами  и
госпожой Валери Жерди. Да, со всей,  -  повторил  он,  делая  упор  на  этом
слове, и без того весьма многозначительном.
     Граф не дал Альберу продолжать. Словно  ужаленный  ядовитой  змеей,  он
так резко вскочил, что стул его отлетел на несколько шагов.
     - Ни слова больше! - грозно крикнул он. - Ни звука! Я запрещаю вам!
     Но, очевидно, граф устыдился первой своей реакции, потому  что  тут  же
обрел обычное хладнокровие. С неестественно спокойным видом он  поднял  стул
и уселся за стол.
     - Пусть-ка теперь кто-нибудь попробует утверждать, что предчувствий  не
существует! -  промолвил  он,  пытаясь  придать  голосу  легкую  насмешливую
интонацию.  -  Два  часа  назад  на  вокзале,  заметив  вашу  бледность,   я
заподозрил, что произошло  что-то  скверное.  Я  догадался,  что  вам  стала
известна вся или хотя бы малая часть этой истории.  Я  это  чувствовал,  был
уверен в этом.
     Затем   настало   долгое   молчание,   крайне   тягостное   для   обоих
собеседников, верней, противников: каждый собирался с  мыслями,  прежде  чем
приступить к опасному объяснению.
     По молчаливому соглашению  отец  и  сын  опустили  глаза,  стараясь  не
смотреть друг на друга, не встретиться взглядами,  которые  могли  оказаться
весьма красноречивы.
     Услышав за дверью какой-то шорох, граф подошел к Альберу.
     - Вы сказали: главное - честь. Нам следует определить  линию  поведения
и немедленно. Благоволите следовать за мной.
     Граф позвонил, в тот же миг появился лакей.
     - Предупредите, - приказал граф, - что ни меня, ни виконта ни для  кого
нет.


VII

     Разоблачение  не  столько   изумило   графа   де   Коммарена,   сколько
разгневало.
     Стоит ли говорить, что вот уже  двадцать  лет  он  боялся,  что  истина
когда-нибудь откроется. Он знал: как ни охраняй  тайну,  она  может  выплыть
наружу, тем паче из четырех человек, знающих ее, трое еще живы.
     Он не забывал, что совершил величайшую  глупость,  доверив  ее  бумаге,
как будто ему не было известно: существуют вещи, о которых не пишут.
     Как мог писать о таких  вещах  он,  осмотрительный  дипломат,  политик,
привычный  к  предосторожностям?   И   как,   написав,   спокойно   позволил
существовать этим разоблачительным письмам? Почему не  уничтожил  чудовищные
улики, которые в любой момент могли быть обращены  против  него?  Это  можно
объяснить  лишь  безумной  страстью,  слепой,  глухой  и   не   думающей   о
последствиях.
     Сущность страсти в том, что она верит, будто  никогда  не  кончится,  и
даже  перспектива  вечности  для  нее  коротка.  Полностью   погруженная   в
настоящее, она нисколько не заботится о будущем.
     Какой мужчина думает о том, что следует остерегаться  женщины,  которую
он любит? Влюбленный Самсон  вечно  подставляет  без  всякого  сопротивления
свои волосы ножницам Далилы.
     Графу, когда он был любовником Валери, и в голову  не  приходила  мысль
потребовать свои письма  у  обожаемой  сообщницы.  Если  бы  такая  мысль  и
пришла, он тут же отверг бы ее как оскорбительную для его ангела.
     Что  за  причины  могли  заставить  его   усомниться   в   сдержанности
любовницы? Не было их. Скорее  уж  он  мог  полагать,  что  она  больше  его
заинтересована в исчезновении малейшего свидетельства о том, что  произошло.
В сущности, разве не она извлекла  пользу  из  этого  гнусного  обмана?  Кто
получил чужое имя и состояние? Не ее ли сын?
     И только восемь лет спустя, когда граф, сочтя  себя  обманутым,  порвал
связь, которая составляла  счастье  его  жизни,  он  подумал,  что  надо  бы
забрать эти опасные письма.
     Но он не представлял, каким  образом  это  осуществить.  Тысячи  причин
мешали ему действовать.
     А главная была та, что он ни за что не хотел вновь встретиться  с  этой
женщиной, которую когда-то любил. Он  не  слишком  был  уверен  ни  в  своем
гневе, ни в своей решимости не поддаваться ее слезам,