высоких
деревьев сливались, закрывая  соседние  дома.  Клумбы,  окруженные  зелеными
кустами, выглядели  огромными  черными  пятнами,  а  на  аллеях,  посыпанных
песком,  поблескивали  обломки   раковин,   крохотные   осколки   стекла   и
отполированные камешки. Справа, в людской, еще горел свет, слышно было,  как
там ходят слуги; по асфальту двора простучали сабо конюха. В конюшне с  ноги
на ногу переступали лошади, и, напрягши  слух,  можно  было  различить,  как
цепочка недоуздка одной  из  них  трется  о  перекладину  стойла.  В  дверях
каретного сарая вырисовывался силуэт экипажа,  который  весь  вечер  держали
наготове на случай, если графу вздумается куда-нибудь поехать.
     Взору Альбера открывалась картина его блистательного существования.  Он
глубоко вздохнул.
     - Неужели все это придется оставить? - пробормотал он. - Если  бы  речь
шла только обо мне, я не стал бы сожалеть обо всей  этой  роскоши,  но  меня
приводит в отчаяние мысль о Клер. Я так мечтал создать для  нее  счастливую,
безмятежную жизнь, но без огромного состояния это невозможно.
     На колокольне церкви Св. Клотильды пробило полночь, и Альбер,  если  бы
захотел, мог бы, чуть высунувшись, увидеть сошедшиеся стрелки на  часах.  Он
вздрогнул: стало прохладно.
     Молодой человек захлопнул  окно  и  сел  у  камина,  где  горел  огонь.
Надеясь отвлечься от мыслей,  он  взял  вечернюю  газету  -  ту,  в  которой
сообщалось об убийстве в Ла-Жоншер,  но  не  смог  читать:  строчки  прыгали
перед глазами. Тогда он решил написать Клер. Он сел за стол и вывел:  "Клер,
любимая..." Но дальше не двинулся: возбужденный мозг  не  подсказал  ему  ни
одной фразы.
     На рассвете усталость все-таки одолела его. Он прилег на диван,  и  тут
его сморил сон, тяжелый, полный кошмаров.
     В половине десятого утра  Альбер  внезапно  проснулся  от  стука  резко
распахнутой двери. Ворвался перепуганный слуга; он мчался по лестнице  через
две ступеньки, запыхался и едва смог выговорить:
     - Господин виконт, скорей бегите, прячьтесь, спасайтесь, здесь...
     В  этот  миг   в   дверях   библиотеки   появился   комиссар   полиции,
перепоясанный трехцветным шарфом. Его сопровождало  множество  людей;  среди
них был и папаша Табаре, старавшийся выглядеть как можно незаметней.
     Комиссар приблизился к Альберу.
     - Вы - Ги Луи Мари Альбер де Рето де Коммарен? - спросил он.
     - Да, я.
     И тогда  комиссар,  протянув  к  нему  руку,  произнес  сакраментальную
фразу:
     - Господин де Коммарен, именем закона вы арестованы.
     - Я? Арестован?
     Грубо вырванный из тяжелого сна,  Альбер,  казалось,  не  понимал,  что
происходит. У него был такой вид, будто он  спрашивает  себя:  "Проснулся  я
или все еще сплю? Может быть, это продолжается кошмар?"
     Он переводил недоумевающий, исполненный удивления  взгляд  с  комиссара
на полицейских, с полицейских на папашу Табаре, стоявшего как  раз  напротив
него.
     - Вот постановление на арест, - сообщил комиссар, разворачивая бумагу.
     Альбер машинально пробежал глазами несколько строк.
     - Клодина убита! - воскликнул он и уже тише, но не настолько, чтобы  не
смогли услышать комиссар, один из полицейских и папаша Табаре,  произнес:  -
Я погиб.
     Пока  комиссар  заполнял  протокол  предварительного  допроса,  который
положено производить незамедлительно после ареста,  его  спутники  разошлись
по комнатам и занялись тщательным обыском.  Они  получили  приказ  исполнять
распоряжения папаши Табаре, и он-то и руководил ими, веля шарить в ящиках  и
шкафах,  перетряхивать  вещи.   Было   изъято   большое   число   предметов,
принадлежащих  виконту  документов,  бумаг,  толстая  связка  писем.  Папаше
Табаре повезло обнаружить некоторые важные улики, каковые и были занесены  в
протокол обыска:

     "1. В первой  комнате,  служащей  прихожей  и  украшенной  всевозможным
оружием, за диваном найдена сломанная рапира. Эта рапира имеет особый  эфес,
не встречающийся в оружейных магазинах. На нем изображена графская корона  и
инициалы А.К.Рапира сломана пополам, и конец ее  не  обнаружен.  На  вопрос,
куда делся отломанный конец рапиры, г-н де Коммарен ответил, что не знает.
     2. В чулане, служащем гардеробной, обнаружены брюки из  черного  сукна,
еще влажные, со следами грязи или, верней, земли. На наружной стороне  одной
из штанин пятна, оставленные  зеленым  мхом,  какой  растет  на  стенах.  На
штанинах  следы  потертостей  и  в  области  колена  прореха  длиной  десять
сантиметров. Вышепоименованные брюки не висели на вешалке, а были  засунуты,
словно с целью спрятать их, между двумя  большими  сундуками,  где  хранятся
предметы одежды.
     3.   В   кармане   вышепоименованных   брюк   найдена   пара   перчаток
жемчужно-серого цвета. На ладони правой  перчатки  имеется  большое  зеленое
пятно, оставленное травой либо мхом. Концы  пальцев  перчатки  истрепаны  от
трения. На  тыльной  стороне  обеих  перчаток  следы,  возможно  оставленные
ногтями.
     4. Две пары ботинок, одна из которых, хоть и вычищена,  еще  достаточно
влажная. Зонтик, недавно еще бывший совершенно  мокрым,  на  конце  которого
имеются пятна грязи беловатого цвета.
     5.  В  большой  комнате,  именуемой  "библиотека",  обнаружена  коробка
сигар, называемых "трабукос", а на камине несколько мундштуков из  янтаря  и
морской пенки..."

     Как только в  протокол  был  занесен  последний  пункт,  папаша  Табаре
подошел к комиссару и шепнул ему:
     - У меня есть все, что необходимо.
     - Я тоже закончил,  -  отозвался  комиссар.  -  Этот  парень  не  умеет
держаться. Слышали? Он же просто  выдал  себя.  Вы,  конечно,  скажете:  нет
привычки.
     - Днем он был бы куда тверже, -  все  так  же  шепотом  ответил  папаша
Табаре. - Но утром, спросонок... Людей надо брать тепленькими, пока они  еще
не встали с постели.
     - Я тут велел потолковать с некоторыми  слугами.  Их  показания  крайне
интересны.
     - Отлично!  Ладно,  я  помчался  к  господину   следователю,   который,
наверно, сгорает от нетерпения.
     Альбер постепенно начал приходить в себя от потрясения, в какое  поверг
его приход комиссара полиции.
     - Сударь,  -  попросил  он,  -  вы  позволите  мне  сказать   в   вашем
присутствии несколько слов господину графу  де  Коммарену?  Я  стал  жертвой
ошибки, которая вскоре разъяснится.
     - Как всегда, ошибка... - буркнул папаша Табаре.
     - Я не имею права выполнить вашу просьбу,  -  возразил  комиссар.  -  У
меня относительно вас имеются особые,  самые  строгие  распоряжения.  Отныне
вам не дозволяется общаться ни с одной живой душой. Внизу вас  ждет  карета,
так что благоволите спуститься во двор.
     Проходя  через  вестибюль,  Альбер  обратил   внимание   на   смятение,
охватившее  слуг.  Казалось,  они   совсем   потеряли   голову.   Г-н   Дени
повелительным голосом отдавал короткие распоряжения. Уже  в  дверях  Альберу
послышалось, как кто-то сказал,  будто  у  графа  де  Коммарена  только  что
случился апоплексический удар.
     Альбера почти внесли на  руках  в  полицейскую  карету,  и  две  клячи,
впряженные в  нее,  потрусили  ленивой  рысцой.  Папаша  Табаре,  севший  на
наемный фиакр, который везла лошадка порезвей, обогнал их.


VIII

     Тот, кто попытается  найти  дорогу  в  лабиринте  переходов  и  лестниц
Дворца правосудия, поднявшись на четвертый  этаж  левого  крыла,  попадет  в
длинную  галерею  с  очень  низкими  потолками,  тускло  освещаемую   узкими
оконцами и через  равные  промежутки  прорезаемую  небольшими  дверьми;  все
вместе весьма напоминает коридор какого-нибудь  министерства  или  недорогой
гостиницы.
     Здесь трудно сохранять хладнокровие; воображение окрашивает  эти  своды
в самые мрачные и унылые тона.
     Понадобился бы новый Данте,  чтобы  составить  подобающую  надпись  над
ступенями, ведущими сюда. С  утра  до  вечера  по  плитам  грохочут  тяжелые
сапоги жандармов, сопровождающих арестованных. Здесь  можно  увидеть  только
угрюмые лица. Это родные или друзья обвиняемых,  свидетели,  полицейские.  В
этой галерее, вдали от людских  взглядов,  находится  судейская  кухня.  Это
своего рода кулисы Дворца правосудия, зловещего  театра,  где  разыгрываются
самые реальные драмы, замешенные на настоящей крови.
     Каждая из низких дверей, на которых черной краской проставлены  номера,
ведет в кабинет судебного следователя. Кабинеты похожи один на  другой:  кто
видел один из них, имеет  представление  об  остальных.  В  них  нет  ничего
мрачного, ничего зловещего, а все-таки у того, кто  туда  входит,  сжимается
сердце. Здесь почему-то делается зябко. Кажется, в этих стенах было  пролито
столько слез, что сами стены отсырели. Мороз продирает по коже при  мысли  о
признаниях,  которые  были  здесь  исторгнуты,  об  исповедях,   прерываемых
рыданиями.
     В кабинете судебного следователя правосудие отнюдь  не  использует  тот
арсенал, к которому  прибегнет  позже,  чтобы  поразить  воображение  толпы.
Здесь  оно  держится  запросто  и  даже  не  без  добродушия.  Оно   говорит
подозреваемому:
     - У меня есть веские основания считать тебя  виновным,  но  докажи  мне
свою невиновность, и я тебя отпущу.
     В  этом  можно  убедиться  в  первом  же  кабинете.  Обстановка   самая
примитивная, как  и  должно  быть  в  таком  месте,  где  никто  надолго  не
задерживается и где бушуют слишком сильные  страсти.  Какое  значение  имеют
столы и стулья для того, кто  преследует  преступника,  или  для  того,  кто
совершил преступление?
     Заваленный   папками   письменный   стол   следователя,   столик    для
протоколиста, кресло да  несколько  стульев  -  вот  и  вся  мебель  в  этом
преддверии уголовного суда. Стены оклеены зелеными  обоями,  шторы  зеленые,
на полу скверный ковер того же цвета. На кабинете г-на  Дабюрона  красовался
номер пятнадцать.
     Хозяин кабинета пришел сюда к девяти и теперь ждал. Приняв решение,  он
не терял ни минуты, поскольку не хуже папаши  Табаре  понимал  необходимость
незамедлительных  действий.  Он  встретился  с  императорским  прокурором  и
побеседовал со служащими уголовной полиции.
     Покончив с постановлением на арест  Альбера,  он  отправил  повестки  о
немедленном вызове к следователю графу де Коммарену, госпоже Жерди, Ноэлю  и
нескольким слугам Альбера.
     Он полагал крайне важным допросить всех этих людей до того,  как  будет
доставлен подозреваемый.
     По его приказу в дело ринулись десять полицейских, а  сам  он  засел  в
кабинете,  похожий  на  полководца,  который  только  что   разослал   своих
адъютантов с приказом начать  сражение  и  теперь  надеется,  что  его  план
принесет победу.
     Ему частенько доводилось вот так с утра ждать у  себя  в  кабинете  при
подобных  же  обстоятельствах.  Совершено  преступление,  он  полагает,  что
обнаружил преступника, отдал приказ  о  его  аресте.  Это  его  ремесло,  не
правда ли? Но никогда прежде он не испытывал  такого  трепета.  А  ведь  ему
нередко приходилось выписывать постановления на арест, не  имея  и  половины
тех улик, какие собраны на этот раз. Он твердил себе это снова и  снова,  но
никак не мог сладить с тревожной озабоченностью, заставлявшей  его  метаться
по кабинету.
     Господину  Дабюрону  казалось,  что  подчиненные   слишком   долго   не
возвращаются. Он ходил взад и вперед, считал минуты, три раза за  пятнадцать
минут вынул из кармана часы, чтобы сверить их со стенными. Когда в  галерее,
в это время безлюдной, раздавались шаги, он  невольно  подходил  к  двери  и
прислушивался.
     В кабинет постучали. Пришел протоколист, за которым он посылал.
     Во внешности протоколиста не было ничего  примечательного,  он  был  не
столько высокий,  сколько  долговязый,  и  тощий  как  щепка.  У  него  были
степенные манеры, размеренные жесты и лицо бесстрастное,  словно  вырезанное
из желтого дерева.
     Ему  минуло  тридцать  четыре  года,  и  тринадцать  из  них  он  писал
протоколы  допросов,  которые   проводили   четыре   судебных   следователя,
сменившие друг друга на этом посту. А это означает, что он ко  всему  привык
и умел,  не  поморщившись,  выслушивать  самые  чудовищные  признания.  Один
остроумный правовед дал  такое  определение  протоколисту:  "Перо  судебного
следователя. Человек, который нем, но говорит,  слеп,  но  пишет,  глух,  но
слышит". Протоколист г-на Дабюрона соответствовал  всем  этим  условиям,  да
вдобавок еще и звался Констан, что значит "постоянный".
     Он поклонился и попросил извинения за опоздание.  Он,  дескать,  был  в
торговом доме, где по утрам прирабатывал счетоводством, и жене  пришлось  за
ним посылать.
     - Вы подоспели вовремя, - сказал ему г-н Дабюрон.  -  Приготовьте  пока
бумагу: у нас будет много работы.
     Пять минут спустя судебный пристав ввел г-на Ноэля Жерди.
     Адвокат вошел с непринужденным видом человека, который  чувствует  себя
во Дворце правосудия как дома. Нынче утром он  ничем  не  походил  на  друга
папаши Табаре. Еще меньше угадывался в нем возлюбленный мадам  Жюльетты.  Он
совершенно преобразился, вернее, вошел в свою обычную роль.
     Теперь это было официальное лицо,  почтенный  юрист,  каким  его  знали
коллеги, пользующийся уважением и любовью в кругу друзей и знакомых.
     Глядя на его безукоризненный наряд и спокойное  лицо,  невозможно  было
догадаться,  что  после  вечера,  полного  тревог  и  волнений,   он   нанес
мимолетный визит любовнице, а затем провел ночь у  изголовья  умирающей.  Не
говоря уж о том, что умирающая эта была его  матерью  или  по  крайней  мере
той, что заменила ему мать.
     Какая разница между ним и следователем!
     Г-н Дабюрон тоже не спал - но это сразу было видно по его  вялости,  по
печати заботы на лице, по темным кругам под глазами. Сорочка на  груди  была
как жеваная, манжеты несвежие. Душу его так захватил поток событий,  что  он
совсем позабыл о бренном теле. А гладко выбритый подбородок  Ноэля  упирался
в девственной белизны галстук, на воротничке не было ни морщинки,  волосы  и
бакенбарды  были  тщательнейшим  образом  расчесаны.  Он  отдал  следователю
поклон и протянул повестку.
     - Вы меня вызвали, сударь, - произнес он, - я в вашем распоряжении.
     Судебный следователь прежде встречался с молодым адвокатом в  коридорах
суда, лицо его было ему знакомо. К тому же он вспомнил, что слышал  о  метре
Жерди как об одаренном юристе, который подает надежды и уже успел  заслужить
прекрасную репутацию. Поэтому он  приветствовал  его,  как  человека  своего
круга - ведь от прокуратуры  до  адвокатуры  рукой  подать,  -  и  предложил
сесть.
     Покончив с формальностями, предшествующими  опросу  свидетеля,  записав
имя, фамилию, возраст, место рождения и т.д., следователь,  отвернувшись  от
протоколиста, которому диктовал, обратился к Ноэлю:
     - Метр  Жерди,  вам  рассказали  о  деле,   по   поводу   которого   мы
побеспокоили вас вызовом в суд?
     - Да,  сударь,  речь  идет  об  убийстве  этой  несчастной  старухи   в
Ла-Жоншер.
     - Совершенно верно, - подтвердил г-н Дабюрон.
     И, чрезвычайно кстати  вспомнив  об  обещании,  данном  папаше  Табаре,
добавил:
     - Мы поспешили обратиться к вам потому, что ваше имя часто  упоминается
в бумагах вдовы Леруж.
     - Это меня не удивляет, - отвечал адвокат. -  Мы  принимали  участие  в
этой славной женщине: она была моей кормилицей, и я знаю, что госпожа  Жерди
нередко ей писала.
     - Прекрасно! Значит, вы можете дать нам кое-какие сведения.
     - Боюсь, сударь, что они будут весьма скудны. Я, в сущности, ничего  не
знаю о бедной мамаше Леруж. Меня увезли от нее, когда я был совсем мал, а  с
тех пор, как стал взрослым, я не имел с  ней  никаких  дел,  только  посылал
время от времени скромное вспомоществование.
     - Вы никогда ее не навещали?
     - Отчего же. Навещал, и не раз, но оставался у нее несколько минут,  не
дольше. А вот госпожа Жерди частенько с ней виделась, вдова делилась  с  ней
всеми своими новостями, поэтому она могла бы вам  рассказать  о  ней  лучше,
чем я.
     - Надеюсь, - заметил следователь, - увидеть госпожу Жерди. Она,  должно
быть, получила мою повестку.
     - Знаю, сударь, но она  не  в  состоянии  вам  ничего  рассказать:  она
больна и не встает с постели.
     - Тяжело больна?
     - Настолько тяжело,  что  благоразумнее  будет,  как  мне  кажется,  не
рассчитывать на ее  свидетельство.  По  мнению  моего  друга  доктора  Эрве,
недуг, поразивший  ее,  никогда  не  щадит  своих  жертв.  Это  нечто  вроде
воспаления мозга, энцефалит, если не ошибаюсь. Если она и выживет,  рассудок
к ней уже не вернется.
     Эти слова привели г-на Дабюрона в явное замешательство.
     - Как это некстати! - пробормотал он. - И вы полагаете, уважаемый  метр
Жерди, что она ничего не сумеет нам сообщить?
     - Об этом  нечего  и  мечтать.  Умственные  способности  ее  совершенно
расстроены. Когда я уходил, она была в таком тяжелом состоянии, что не  знаю
уж, переживет ли она нынешний день.
     - Когда она заболела?
     - Вчера вечером.
     - Внезапно?
     - Да, сударь, во всяком случае, обнаружилось это вчера.  Правда,  я  по
некоторым признакам предполагаю, что ей нездоровилось уже  по  меньшей  мере
три недели. А вчера, вставая из-за стола, за которым почти  не  притронулась
к пище, она взяла газету и, как на  грех,  взгляд  ее  упал  на  заметку,  в
которой сообщалось об этом убийстве. Она издала душераздирающий  вопль,  без
сил откинулась на спинку кресла и соскользнула  с  него,  упав  на  ковер  и
шепча: "О несчастный! Несчастный!"
     - Вы хотите сказать "несчастная"?
     - Нет, сударь, именно так, как я сказал. Это определение несомненно  не
могло относиться к моей бедной кормилице.
     При этих словах, имеющих столь  грозный  смысл  и  произнесенных  самым
невинным тоном, г-н Дабюрон  внимательно  посмотрел  на  свидетеля.  Адвокат
опустил голову.
     - А затем?  -  спросил  следователь  после  минутной  паузы,  во  время
которой делал кое-какие записи.
     - Это были последние слова, сударь,  произнесенные  госпожой  Жерди.  С
помощью служанки я перенес ее в постель, вызвал врача, и с тех  пор  она  не
приходит в сознание. Да и врач...
     - Хорошо, - перебил г-н Дабюрон.  -  Вернемся  к  этому  позже.  А  что
знаете вы сами, метр Жерди? Были у вдовы Леруж враги?
     - Мне об этом неизвестно.
     - Значит, не было? Ладно. А скажите, ее смерть может  быть  кому-нибудь
выгодна?
     Задавая этот вопрос, судебный следователь смотрел прямо в глаза  Ноэлю,
не давая ему отвести или опустить взгляд.
     Адвокат вздрогнул; было видно, что вопрос не на шутку его взволновал.
     Он был растерян, он колебался, в душе его явно происходила борьба.
     Наконец дрогнувшим голосом он произнес:
     - Нет, никому.
     - В  самом  деле?  -  настаивал  следователь,  сверля  его  пристальным
взглядом. - Вы не знаете никого, кому эта смерть выгодна или могла  бы  быть
выгодна, совершенно никого?
     - Я знаю одно, сударь, - отвечал Ноэль,  -  эта  смерть  причинила  мне
самому непоправимый вред.
     "Наконец-то, - подумал г-н Дабюрон, - вот  мы  и  добрались  до  писем,
ничем не скомпрометировав папашу Табаре. Мне было  бы  жаль  причинить  даже
малейшую неприятность этому славному и хитроумному человеку".
     - Непоправимый вред? - переспросил он.  -  Я  надеюсь,  уважаемый  метр
Жерди, вы объясните, что это значит.
     Ноэль явно чувствовал себя все неуютнее.
     - Я знаю, сударь, - отвечал он, -  что  не  только  не  должен  вводить
правосудие в заблуждение, но обязан сообщить ему всю правду. Тем не менее  в
жизни существуют обстоятельства столь деликатные,  что  совесть  порядочного
человека не может не считаться с ними. И потом, как это  тягостно  -  против
своей  воли  приподымать  завесу  над  мучительными  тайнами,   разоблачение
которых может подч