оем коттедже. Звали ее  Селина  Гоби.  Я  согласен  с  покойным  Уильямом
Коббетом  относительно  выбора  жены.  Смотрите,  чтобы   женщина   хорошо
пережевывала пищу и имела твердую походку, - и вы не  сделаете  ошибки.  У
Седины Гоби было все как следует во всех отношениях, и это было  одною  из
причин, почему я женился на ней.  Было  у  меня  и  другое  основание,  до
которого я додумался. Когда она была незамужем, я должен  был  платить  ей
жалованье и содержать  ее.  Сделавшись  моей  женой,  Селина  должна  была
служить мне даром. Вот с какой точки зрения я посмотрел на это. Экономия с
примесью любви. Я изложил это миледи надлежащим образом, так, как  излагал
самому себе.
   - Я думал о Селине Гоби, - сказал я, - и мне кажется, миледи,  что  мне
будет дешевле жениться на ней, чем содержать ее в услужении.
   Миледи расхохоталась и ответила,  что  не  знает,  что  для  нее  более
оскорбительно, мой ли способ выражения или мои правила. Я полагаю, ей  это
показалось смешным по причине, которой вы понять не  можете,  если  вы  не
знатная особа. Не поняв ничего, кроме  того,  что  мне  позволено  сделать
предложение Селине, я пошел и сделал его. Что же сказала Селина?  Боже  ты
мой, до чего мало знаете вы женщин, если спрашиваете об этом!  Разумеется,
она сказала "да".
   Когда подошло время свадьбы  и  начали  поговаривать  о  том,  что  мне
следует сшить новый фрак, я немножко струсил. Я спрашивал  других  мужчин,
что они  чувствовали,  когда  находились  в  моем  положении,  и  они  все
сознались, что за неделю до венца сильно  желали  отказаться  от  него.  Я
зашел немножко далее: я постарался отказаться. Конечно, не даром! Я  знал,
что она даром от меня не отступится. Вознаградить женщину,  когда  мужчина
отказывается от нее,  -  это  предписывают  английские  законы.  Повинуясь
законам и старательно все  обдумав,  я  предложил  Селине  Гоби  перину  и
пятьдесят шиллингов вознаграждения. Вы, может быть, не поверите,  а  между
тем это истинная правда: она была так глупа, что отказалась.
   Разумеется, после этого делать было нечего. Я купил новый  фрак,  самый
дешевый, и все остальное сделал так дешево, как только  мог.  Мы  не  были
счастливою, но мы не были и несчастною четой. Того и другого было пополам.
Как это случилось, я не понимаю, только мы всегда мешали друг другу. Когда
я хотел подняться по лестнице, моя жена спускалась вниз, а когда моя  жена
хотела сойти вниз, я шел наверх.  Вот  какова  супружеская  жизнь,  я  сам
испытал ее.
   После пятилетних недоразумений всемудрое провидение освободило нас друг
от друга,  соблаговолив  взять  мою  жену.  Я  остался  с  моей  маленькой
Пенелопой; других детей у меня не было. Вскоре после того умер сэр Джон, и
миледи тоже осталась с маленькой дочерью, мисс  Рэчель;  других  детей  не
было у нее. Плохо же я описал миледи, если  вам  следует  разъяснить,  что
маленькая Пенелопа росла на глазах моей  доброй  госпожи,  отдана  была  в
школу, сделалась проворной девушкой, а  как  выросла,  была  определена  в
горничные к мисс Рэчель.
   Я же занимал должность управляющего до рождества  1847  года,  когда  в
жизни моей произошла перемена. В этот день  миледи  наведалась  ко  мне  в
коттедж на чашку чая. Начала она разговор с замечания, что с того дня, как
я поступил пажом к старому лорду, я более пятидесяти лет находился  у  нее
на службе, - и после этих слов подарила мне  прекрасный  шерстяной  жилет,
который сама сшила, чтобы предохранить меня от зимних холодов.
   Я принял этот великолепный подарок, не находя слов  благодарности  моей
госпоже за оказанную мне честь. Но,  к  великому  моему  удивлению,  жилет
оказался не честью, а подкупом. Оказывается, миледи подметила, прежде  чем
почувствовал это я сам, что с годами я сдал, и пришла  ко  мне  в  коттедж
улестить меня (если можно употребить  подобное  выражение)  отказаться  от
должности управляющего и провести  на  покое  остальные  дни  моей  жизни,
дворецким в ее доме. Я противился, как только  мог,  обидному  предложению
жить на покое. Но госпожа моя знала мою слабую сторону: она выставила  это
как одолжение для нее самой. Спор наш кончился  тем,  что  я,  как  старый
дурак, вытер глаза своим новым шерстяным жилетом и сказал, что подумаю.
   После ухода миледи я впал  в  ужасное  душевное  расстройство  и  решил
обратиться  к  средству,  которое  еще   никогда   не   изменяло   мне   в
затруднительных и непредвиденных случаях. Я закурил трубку и  принялся  за
"Робинзона  Крузо".  Не  прошло  и  пяти  минут,  как  я   развернул   эту
необыкновенную книгу,  и  мне  попалось  следующее  утешительное  местечко
(страница сто пятьдесят восьмая): "Сегодня мы любим то,  что  возненавидим
завтра". Я тотчас увидел, как мне следует поступить. Сегодня  я  еще  хочу
остаться в должности управителя,  но  завтра,  основываясь  на  "Робинзоне
Крузо", я  буду  желать  совсем  другого.  Стоит  только  вообразить  себе
завтрашний день и завтрашнее расположение духа,  и  дело  будет  в  шляпе.
Успокоив себя таким образом, я заснул в  эту  ночь  как  управляющий  леди
Вериндер, а проснулся утром как ее дворецкий. Все как нельзя лучше, и  все
по милости "Робинзона Крузо".
   Дочь мая Пенелопа заглянула сию  минуту  мне  за  плечо  -  посмотреть,
сколько я написал. Она заметила, что написано превосходно и справедливо во
всех отношениях. Но она сделала одно возражение. Она говорит, что я до сих
пор писал  совсем  не  то,  о  чем  мне  следовало  писать.  Меня  просили
рассказать историю алмаза, а я  между  тем  рассказываю  свою  собственную
историю. Странно, не могу объяснить  -  отчего  это.  Желал  бы  я  знать,
неужели господа сочинители впутывают себя самих в свои  рассказы,  как  я?
Если так, я сочувствую им. А между тем вот опять  не  то.  Что  же  теперь
делать? Ничего, сколько мне известно, - только вам не терять  терпения,  а
мне начать сызнова в третий раз.



   Глава III

   Вопрос о том, как мне надлежит начать рассказ, старался я решить  двумя
способами. Во-первых, я почесал  в  голове;  это  не  повело  ни  к  чему.
Во-вторых, посоветовался с моей дочерью Пенелопой, которая  и  подала  мне
совершенно новую мысль.
   Пенелопа думает, что я должен начать с того самого дня, как мы получили
известие, что мистера Фрэнклина Блэка ожидают к  нам.  Когда  вы  мысленно
остановитесь таким образом на какой-нибудь дате, это удивительно, как ваша
память  подберет  все  нужные  обстоятельства.  Единственное   затруднение
состоит в том, чтобы вспомнить ход событий.  Но  Пенелопа  предложила  это
сделать для меня, заглянув в свой собственный дневник, который ее  обучили
вести в школе и который она продолжает вести и по сей день. В ответ на мое
предложение писать рассказ вместо меня,  справляясь  со  своим  дневником,
Пенелопа вся вспыхнула и заметила со свирепым  взглядом,  что  дневник  ее
предназначен только для нее самой и ни  одно  живое  существо  в  мире  не
узнает, что в нем  такое  написано.  Когда  я  спросил,  почему,  Пенелопа
ответила:
   - Так, батюшка!
   А я говорю вам, что здесь не без каких-нибудь любовных проделок!
   Начиная по плану Пенелопы, прошу  позволения  упомянуть,  что  утром  в
среду, 24 мая 1848 года, меня позвали в кабинет миледи.
   - Габриэль, - сказала миледи, вот новость, которая должна вас  удивить.
Фрэнклин Блэк воротился из-за границы. Он  гостит  в  Лондоне  у  отца,  а
завтра приедет к нам на месяц и проведет у нас день рождения Рэчель.
   Будь у меня в руках шляпа, только одно уважение к  миледи  помешало  бы
мне подбросить ее к потолку. Я не видел мистера Фрэнклина с тех  пор,  как
он мальчиком жил с нами в этом доме. Он был во всех отношениях  (насколько
я его помню) самый милый мальчик, какой  когда-либо  запускал  волчок  или
разбивал окно. Присутствовавшая при нашем разговоре мисс Рэчель  заметила,
что она помнит его как самого лютого тирана  и  мучителя  кукол  и  самого
жестокого кучера,  загонявшего  девочек  до  изнеможения  своими  жесткими
вожжами.
   - Я пылаю негодованием и заранее умираю от усталости, - заключила  свою
речь мисс Рэчель, - когда думаю о Фрэнклине Блэке.
   Вы, натурально, спросите, почему же мистер Фрэнклин  все  свои  годы  с
того самого времени, как  он  был  мальчиком,  до  того  времени,  как  он
сделался мужчиной, провел вне своего отечества. Я отвечу: потому  что  его
отец имел несчастье быть ближайшим наследником одного герцогского титула и
не мог юридически этого доказать.
   В двух словах, вот каким образом это случилось.
   Старшая сестра миледи вышла за знаменитого мистера Блэка, в равной мере
прославившегося своим огромным богатством, как и своим судебным  процессом
с неким герцогом. Сколько лет надоедал он судам на своей  родине,  требуя,
чтоб герцог был изгнан, а он поставлен на  его  место,  скольких  стряпчих
обогатил  он,  сколько  других  ни  в  чем  не  повинных  людей   заставил
поссориться друг с  Другом  из-за  пари,  -  прав  он  или  нет,  этого  я
установить не могу. Жена его умерла, и двое его детей умерли  прежде,  чем
суды решились захлопнуть перед ним дверь и не тянуть больше с него  денег.
Когда все было кончено и герцог остался при своем, мистер  Блэк  рассудил,
что единственный способ отомстить отечеству за его поступок с  ним  -  это
лишить Англию чести воспитывать его сына.
   - Как я могу положиться на наши отечественные  учреждения,  -  объяснял
он, - после того, что наши отечественные учреждения проделали со мной!
   Прибавьте к этому, что  мистер  Блэк  не  любил  мальчиков,  включая  и
своего, и вы согласитесь, что это могло кончиться  только  таким  образом.
Мистер Фрэнклин был увезен из Англии и послан в учреждения, на которые его
отец мог положиться, в такую превосходную страну, как Германия; сам мистер
Блэк, заметьте, преспокойно остался в Англии, чтобы  трудиться  на  пользу
своих соотечественников в парламенте и чтобы представить отчет по  делу  о
герцоге, - отчет, которого он не окончил и до сих пор.
   Вот, слава богу, это рассказано. Ни  вам,  ни  мне  не  следует  ломать
головы насчет мистера Блэка-старшего. Оставим  его  с  его  герцогством  и
обратимся к алмазу.
   Алмаз возвращает нас к мистеру Фрэнклину, которому суждено  было  самым
невинным образом внести этот несчастный камень к нам в дом.
   Наш милый мальчик не забыл  нас,  когда  уехал  за  границу.  Время  от
времени он писал: иногда миледи, иногда мисс  Рэчель,  а  иногда  мне.  Он
перед своим отъездом занял у меня клубок веревок, перочинный нож о четырех
лезвиях и семь шиллингов шесть пенсов, которых я обратно не получил  и  не
надеюсь получить. Его письма ко мне  относились  все  к  новым  займам;  я
слышал, однако, от миледи, как он поживал за границей с тех пор, как  стал
взрослым. Научившись тому, чему могли научить его  германские  учреждения,
он поехал во Францию, а потом в Италию; они сделали его там  универсальным
гением, насколько я мог  понять.  Он  немножко  писал,  немножко  рисовал,
немножко пел, играл и сочинял, - заимствуя, как я подозреваю, во всех этих
случаях, как он занимал у меня. Состояние его  матери  (семьсот  фунтов  в
год) досталось ему, когда он сделался совершеннолетним,  и  прошло  сквозь
него, как сквозь решето. Чем больше у него было денег, тем больше он  имел
в них надобности; в кармане мистера Фрэнклина была дыра,  которую  никогда
нельзя было зашить. Повсюду его веселость  и  непринужденность  доставляли
ему хороший прием. Он жил то тут, то там, и повсюду адрес его (как он  сам
его  давал)  был:  "до  востребования,  Европа".  Два  раза   решался   он
возвратиться в Англию и  увидеться  с  нами,  и  два  раза  (с  позволения
сказать) какая-нибудь женщина удерживала его. Третья попытка удалась,  как
вам уже известно из того, что миледи сказала мне.  В  четверг  25  мая  мы
должны были в первый  раз  увидеть,  каким  мужчиной  сделался  наш  милый
мальчик. Он был  хорошего  происхождения,  имел  мужественный  характер  и
двадцать пять лет от роду, по нашему расчету.  Теперь  вы  знаете  мистера
Фрэнклина Блэка столько же, сколько и я, перед  тем  как  мистер  Фрэнклин
Блэк приехал к нам.
   В четверг была прекрасная летняя  погода;  миледи  и  мисс  Рэчель,  не
ожидая приезда мистера Фрэнклина, поехали завтракать к каким-то друзьям по
соседству.
   Когда они уехали, я пошел осмотреть спальню, приготовленную для  нашего
гостя, и увидел, что все там в порядке. Потом, будучи не только дворецким,
но и буфетчиком миледи (по моей собственной просьбе,  заметьте:  мне  было
неприятно, чтобы кто-нибудь  владел  ключами  от  погреба  покойного  сэра
Джона), - потом,  говорю,  я  вынул  наш  знаменитый  латурский  кларет  и
поставил его согреться до обода на теплом летнем солнышке. Вздумав  и  сам
посидеть на теплом летнем солнышке, -  потому  что  если  это  хорошо  для
старого кларета, то хорошо и для старых костей, - я взял стул, чтоб  выйти
на  задний  двор,  когда  меня  остановил  звук  тихого  барабанного  боя,
раздавшийся на террасе перед комнатами миледи.
   Обойдя кругом террасу, я  увидел  смотревших  на  дом  трех  темнокожих
индусов в белых полотняных блузах и штанах.
   Когда я присмотрелся поближе, я  заметил,  что  на  шее  у  них  висели
маленькие  барабаны.  Перед  ними  стоял  маленький,  худенький  белокурый
английский  мальчик,  державший  мешок.  Я  рассудил,  что  эти   люди   -
странствующие фокусники, а мальчик с мешком носит орудия их ремесла.  Один
из троих, говоривший по-английски  и  имевший,  должен  признаться,  самые
изящные манеры, подтвердил мою догадку: он  попросил  позволения  показать
свои фокусы в присутствии хозяйки дома.
   Я старик не угрюмый, люблю удовольствия и не стану не доверять человеку
только потому, что его кожа потемнее моей. Но самые лучшие  из  нас  имеют
свои слабости, - а моя слабость в том,  что,  когда  корзина  с  фамильным
серебром вынута из кладовой, я немедленно вспоминаю об  этой  корзине  при
виде странствующего чужеземца, у которого манеры  лучше  моих.  Поэтому  я
сообщил индусу, что хозяйки нет дома, и велел ему уйти с его товарищами. В
ответ он ловко мне поклонился и ушел. Я, со  своей  стороны,  воротился  к
моему стулу и  уселся  на  солнечной  стороне  двора,  погрузившись,  если
говорить правду, не то чтобы в сон, а в состояние, весьма к нему близкое.
   Меня разбудила дочь моя Пенелопа, примчавшаяся ко мне,  как  на  пожар.
Чем, вы думаете, было вызвано ее появление? Она, видите  ли,  потребовала,
чтобы три индийских фокусника были немедленно отведены в полицию,  по  той
причине, что будто бы они  знали  о  приезде  к  нам  из  Лондона  мистера
Фрэнклина Блэка и имели намерение нанести ему вред.
   Имя мистера Фрэнклина разбудило меня. Я открыл глаза  и  заставил  дочь
мою объясниться.
   Оказалось,  что  Пенелопа  только  что  вернулась  из  сторожки  нашего
привратника, куда она ходила поболтать с его дочерью. Обе девушки  видели,
как выпровоженные много индусы прошли в сопровождении мальчика.  Почему-то
забрав себе в голову, что эти иноземцы дурно обращаются с мальчиком, -  не
потому ли, что он был красив и слабого сложения? - обе девушки  пробрались
вдоль внутренней стороны живой изгороди, отделявшей нас от дороги, и стали
смотреть, что будут делать индусы. А делать они стали странные штуки.
   Сперва они оглядели со всех сторон дорогу, чтобы  удостовериться,  одни
ли они. Потом все трое повернулись лицом к  фасаду  нашего  дома  и  стали
пристально в него вглядываться. Потом затараторили и  заспорили  на  своем
родном языке, глядя друг на друга с каким-то сомнением. Потом  оборотились
к английскому мальчику, как бы ожидая, что он поможет им. А потом  главный
индус, говоривший по-английски, приказал мальчику:
   - Протяни руку.
   Дочь моя Пенелопа, дойдя до этого места в  рассказе,  воскликнула,  что
она просто не понимает, как при таких страшных словах сердце не  выскочило
у нее из груди. Я подумал, грешным делом, что этому мог  помешать  корсет.
Но вслух пробормотал только одно:
   - Ох, меня мороз продирает по коже!
   Nota bene: женщины любят такие маленькие уступки.
   Когда индус  потребовал:  "Протяни  руку",  мальчик  отступил  на  шаг,
покачал головой и ответил, что ему не хочется. Индус спросил тогда  (вовсе
без гнева), уж не хочет ли он,  чтобы  его  снова  отправили  в  Лондон  и
оставили там, где нашли, спящим  в  пустой  корзине  на  рынке,  голодным,
оборванным и бесприютным? Это, кажется, решило вопрос. Мальчуган  неохотно
протянул руку. Индус вынул из-за пазухи бутылку  и  палил  из  нее  что-то
черное, похожее на чернила, на ладонь  мальчика.  Потом,  дотронувшись  до
головы мальчика и сделав над нею в воздухе какие-то знаки, сказал:
   - Гляди.
   Мальчик замер на месте и стоял как статуя, глядя на чернила, налитые на
его ладонь...
   До сих пор все эти проделки индусов в рассказе  Пенелопы  казались  мне
фокусами вместе с пустой тратой чернил. Я было снова погрузился  в  дрему,
но последующие слова Пенелопы сразу разогнали мой сон.
   Индусы опять зорко оглядели дорогу, и главарь их сказал мальчику:
   - Где сейчас англичанин, приехавший из чужих краев?
   Мальчик ответил:
   - Я его вижу.
   Индус сказал:
   - По этой или другой дороге приедет англичанин сегодня?
   Мальчик ответил:
   - По этой дороге, а не по другой, приедет сегодня англичанин.
   Помолчав, индус задал новый вопрос:
   - Имеет ли англичанин _это_ при себе?
   Мальчик ответил, также после короткого молчания:
   - Имеет.
   Тогда индус задал четвертый и последний вопрос:
   - Приедет ли англичанин сюда, как обещал, к вечеру?
   Мальчик ответил:
   - Не могу сказать.
   Индус спросил, почему. Мальчик ответил:
   - Я устал. У меня в глазах туман, и он  мне  мешает.  Сегодня  не  могу
ничего больше видеть.
   На этом вопросы закончились. Индус сказал что-то на своем языке  другим
двум своим спутникам, указывая на мальчика и на город, в котором  (как  мы
узнали после) они остановились. Потом,  снова  сделав  знаки  над  головой
мальчика, дунул ему в лоб;  тот  вздрогнул  и  очнулся.  После  этого  все
отправились в город, и девушки уже не видели их более.
   Говорят, что почти изо всего  можно  вывести  мораль,  если  только  вы
постараетесь отыскать ее. Какую же мораль  можно  было  вывести  из  всего
этого?
   Я рассудил,  что,  во-первых,  главный  фокусник  слышал  из  разговора
прислуги  у  ворот  о  приезде  мистера  Фрэнклина  и  увидел  возможность
заработать деньги.  Во-вторых,  что  он,  его  товарищи  и  мальчик  имели
намерение (с целью заработать деньги)  пошататься  где-нибудь  поблизости,
покуда миледи не приедет домой, а потом воротиться и предсказать ей приезд
мистера Фрэнклина как бы по волшебству. В-третьих, что Пенелопа слышала их
репетицию, такую же, как у актеров, репетирующих свою пьесу.  В-четвертых,
что мне не худо в этот вечер присмотреть за  столовым  серебром.  В-пятых,
что Пенелопе хорошо бы успокоиться и оставить своего отца опять вздремнуть
на солнышке.
   Это показалось  мне  самым  благоразумным  заключением.  Если  вы  хоть
сколько-нибудь знаете  молодых  женщин,  вы  не  удивитесь,  услыхав,  что
Пенелопа не разделила моего мнения. По словам моей дочери, дело было очень
серьезное. Она особенно напомнила мне  третий  вопрос  индуса:  "Имеет  ли
англичанин _это_ при себе?"
   - О батюшка! - воскликнула Пенелопа, всплеснув руками. -  Не  шутите  с
этим! Что значит _это_?
   - Мы спросим мистера Фрэнклина, душа моя, - сказал  я,  -  если  можешь
подождать, пока приедет мистер Фрэнклин.
   Я подмигнул, показывая этим, что шучу. Но Пенелопа  приняла  мои  слова
совершенно серьезно. Ее озабоченный вид подстрекнул меня.
   - Откуда может знать это мистер Фрэнклин? - сказал я.
   - Спросите его, - ответила Пенелопа. - И вы увидите,  считает  ли  _он_
это забавным.
   Пустив в меня последней парфянской стрелой, дочь моя ушла.
   Я решил после ее уход