ебя проанализировать неопровержимый факт,  стоявший
передо  мною?  Поторопился  ли  в  Лондон  с  первым  же  поездом,   чтобы
посоветоваться с компетентными людьми и немедленно  произвести  следствие?
Нет. Я приютился в доме, куда решил не входить никогда, чтобы  не  унизить
собственного достоинства, в сидел, прихлебывая крепкий напиток, в обществе
старого слуги в десять часов утра. Такого ли поведения можно было  ожидать
от человека, поставленного в мое ужасное положение? Могу только  ответить,
что  вид  знакомого  лица  старого  Беттереджа  был  для  меня  неоценимым
утешением и что грог старого Беттереджа помог мне так, как,  думаю,  ничто
другое не помогло бы мне в том телесном и душевном  унынии,  в  которое  я
впал. Только это и могу я сказать  в  свое  оправдание  и  готов  искренно
восхищаться,  если  мои  читатели  и  читательницы   неизменно   сохраняют
достоинство и строгую логичность поведения во всех обстоятельствах жизни.
   - Вот одно-то уж верно, по крайней  мере,  мистер  Фрэнклин,  -  сказал
Беттередж, бросая ночную рубашку на стол и указывая на нее, как  на  живое
существо, которое может его услышать: - Верно то, что она лжет.
   Этот взгляд на предмет не показался мне успокоительным.
   - Я так же непричастен к краже алмаза, как и  вы,  -  сказал  я,  -  но
рубашка свидетельствует против меня! Краска и метка на  ночной  рубашке  -
это факты.
   Беттередж взял мой стакан со стола и сунул его мне в руку.
   - Факты? - повторил он. - Выпейте-ка еще грогу, мистер Фрэнклин,  и  вы
преодолеете слабость, заставляющую вас верить фактам. Нечистое дело,  сэр!
- продолжал он, понизив  голос.  -  Вот  как  я  отгадываю  загадку.  Дело
нечистое, и мы с вами должны его расследовать. В  оловянном  ящике  ничего
больше не было, когда вы его раскрыли?
   Вопрос этот тотчас же напомнил мне о конверте в моем кармане.  Я  вынул
его и распечатал. Там оказалось  письмо  на  нескольких  мелко  исписанных
страницах. Я с нетерпением взглянул  на  подпись  внизу  письма:  "Розанна
Спирман".
   Когда я прочитал это имя, внезапное  воспоминание  осенило  меня,  и  я
воскликнул, охваченный неожиданной догадкой:
   - Постойте! Розанна Спирман поступила к моей тетке  из  исправительного
дома? Розанна Спирман прежде была воровкой?
   - Сущая правда, мистер Фрэнклин. Что ж из этого, позвольте спросить?
   - Как "что же из этого"? Почем мы знаем,  может  быть,  она  с  умыслом
запачкала краской мою ночную рубашку?
   Беттередж положил свою руку на мою и остановил меня, прежде чем я успел
сказать что-либо еще.
   - Вы сумеете оправдаться, мистер Фрэнклин,  в  этом  нет  ни  малейшего
сомнения. Но,  я  надеюсь,  -  не  таким  путем.  Посмотрите  сперва,  что
говорится  в  письме,  сэр.  Воздайте  должное  памяти  этой   девушки   и
посмотрите, что говорится в письме.
   Серьезность, с какою он произнес это, показалась мне почти упреком.
   - Судите сами об ее письме, - сказал я, - я прочту его вслух.
   Я начал - и прочитал следующие строки:
   - "Сэр, я должна сделать вам признание.  Иногда  признание,  в  котором
заключается много горя, можно сделать в  немногих  словах.  Мое  признание
можно сделать в трех словах: я вас люблю".
   Письмо выпало из моих рук. Я взглянул на Беттереджа.
   - Ради бога, - воскликнул я, - что это значит?
   Ему, по-видимому, неприятно было отвечать на этот вопрос.
   - Сегодня утром вы были наедине с Хромоножкой  Люси,  -  сказал  он,  -
разве она вам ничего не говорила о Розанне Спирман?
   - Она даже не упоминала имени Розанны Спирман.
   - Пожалуйста, вернитесь к письму, мистер Фрэнклин. Говорю вам прямо,  у
меня недостает духа огорчать вас после того, что вы уже  перенесли.  Пусть
она сама  говорит  за  себя,  сэр,  и  продолжайте  пить  ваш  грог.  Ради
собственного спасения, продолжайте пить ваш грог!
   Я снова вернулся к письму:
   - "Постыдно для меня было бы писать вам об этом,  -  будь  я  жива,  вы
никогда бы не прочли этого. Но меня уже не будет на свете, сэр,  когда  вы
найдете мое письмо. Вот это-то и придает мне смелости. Даже и могилы  моей
не останется, чтобы сказать вам обо мне. Я решаюсь  написать  всю  правду,
потому что Зыбучие пески ждут, чтобы скрыть  меня,  едва  лишь  слова  эти
будут написаны.
   Кроме того, вы найдете вашу ночную рубашку в моем тайнике,  испачканную
краской, и захотите узнать, каким образом я спрятала ее и почему ничего не
сказала вам об этом, когда была жива. Могу привести только одну причину: я
сделала эти странные вещи потому, что люблю вас.
   Не стану надоедать вам рассказом о себе самой и о своей жизни  до  того
дня,  как  вы  приехали  в  дом  миледи.  Леди  Вериндер  взяла  меня   из
исправительного дома. Я поступила в исправительный дом из тюрьмы.  Я  была
посажена в тюрьму потому, что была воровкой. Я была воровкой  потому,  что
мать моя таскалась по улицам, когда я была девочкой. Мать моя таскалась по
улицам потому, что господин, бывший моим отцом,  бросил  ее.  Нет  никакой
необходимости  рассказывать  такую  обыкновенную  историю  подробно.   Они
рассказываются довольно часто в газетах.
   Леди Вериндер и мистер Беттередж были очень добры ко мне.  Эти  двое  и
начальница исправительного дома были единственные добрые люди, с  которыми
мне случилось встретиться за всю мою жизнь. Я могла бы оставаться на своем
месте, - не была бы счастлива, но могла  бы  оставаться,  если  бы  вы  не
приехали. Я не осуждаю вас, сэр. Это моя вина, целиком моя!
   Помните утро, когда вы спустились к нам с  песчаных  холмов,  отыскивая
мистера Беттереджа? Вы были похожи  на  принца  из  волшебной  сказки.  Вы
похожи были на любовника, созданного  мечтой.  Вы  были  восхитительнейшим
человеческим  созданием,  когда-либо  виденным  мною.  Что-то  похожее  на
счастливую жизнь, которой я никогда еще не знала, мелькнуло передо мною  в
ту минуту, когда увидела вас. Не смейтесь над этим, если можете.  О,  если
бы я могла заставить вас почувствовать, насколько серьезно это для меня!
   Я вернулась домой и написала ваше и мое имя рядом - на рабочем  ящичке.
Потом какой-то демон - нет, мне следовало бы сказать добрый ангел - шепнул
мне: "Ступай и посмотрись в зеркало". Зеркало сказало  мне...  все  равно,
что оно сказало. Но я была слишком сумасбродна, чтобы воспользоваться этим
предостережением. Я все больше  и  больше  привязывалась  к  вам  сердцем,
словно была  одного  с  вами  звания  и  прекраснее  всех  существ,  какие
когда-либо случалось  вам  видеть.  Как  я  старалась  -  о  боже,  как  я
старалась! - заставить вас взглянуть на меня. Если  бы  вы  знали,  как  я
плакала по ночам от горя и досады, что вы  никогда  не  обращали  на  меня
внимания! Может быть, вы  пожалели  бы  меня  тогда  и  время  от  времени
удостаивали бы меня взглядом, для того, чтобы я находила  силу  продолжать
жить.
   Но, может быть, взгляд ваш не был бы очень добрым, если б вы знали, как
я ненавижу мисс Рэчель. Я, кажется, догадалась о том, что  вы  влюблены  в
нее, прежде, чем вы это узнали сами. Она дарила вам розы, чтобы вы  носили
их  в  петлице.  Ах,  мистер  Фрэнклин!  Вы  носили  мои  розы  чаще,  чем
предполагали вы или она! Единственное  утешение,  которое  я  имела  в  то
время, состояло в том, чтобы потихоньку поставить в ваш стакан с водой мою
розу, вместо ее розы, - а ее розу выбросить.
   Если бы она действительно была так хороша, какою казалась вам, я, может
быть, легче переносила бы все это. Нет, пожалуй, я  сильнее  возненавидела
бы ее. Что, если бы одеть мисс Рэчель служанкой  и  снять  с  нее  все  ее
уборы?.. Не знаю, зачем я пишу все это. Нельзя ведь отрицать,  что  у  нее
дурная фигура: она слишком худощава. Но кто может  сказать,  что  нравится
мужчине? И молодым леди  позволительно  иметь  такие  манеры,  за  которые
служанка лишилась бы места. Но это не мое дело. Я не могу  надеяться,  что
вы прочтете мое письмо, если я стану писать таким образом.  Только  обидно
слышать, как мисс Рэчель называют хорошенькой, когда знаешь, что  все  это
происходит благодаря ее нарядам и от ее уверенности в самой себе.
   Постарайтесь быть терпеливым со мною, сэр.  Я  сейчас  перейду  к  тому
времени, когда пропал алмаз.
   Мистер Сигрэв начал, как  вы,  может  быть,  припомните,  с  того,  что
поставил  караульных  у  спален  служанок,  и  все  женщины  с  бешенством
бросились к нему наверх узнать, с какой стати он так их оскорбил.  Я  тоже
пошла с ними, потому что, если бы я не сделала того,  что  делают  другие,
мистер Сигрэв тотчас же непременно заподозрил бы  меня.  Мы  нашли  его  в
комнате мисс Рэчель. Он сказал нам, что женщинам  тут  нечего  делать,  и,
указав на пятно на раскрашенной  двери,  прибавил,  что  мы  наделали  это
нашими юбками, и выслал всех нас вниз.
   Выйдя из комнаты мисс Рэчель, я  остановилась  на  минуту  на  площадке
посмотреть, не испачкала  ли  я  краской  свое  платье.  Проходившая  мимо
Пенелопа  Беттередж  (единственная  женщина,  с  которою  я  находилась  в
дружеских отношениях) увидела, что я делаю.
   "Вам нечего беспокоиться, Розанна, - сказала она,  -  краска  на  двери
мисс Рэчель высохла уже несколько часов назад. Если бы  мистер  Сигрэв  не
велел караулить наши спальни, я бы ему сказала об этом. Не знаю,  как  вы,
но я никогда в жизни еще не была так оскорблена!"
   Пенелопа была горячего права. Я успокоила ее и переспросила о краске на
двери, будто бы высохшей, по ее словам, уже несколько часов назад.
   - Откуда вы это знаете? - спросила я.
   - Вчера я была все утро с  мисс  Рэчель  и  с  мистером  Фрэнклином,  -
ответила Пенелопа, - смешивала для  них  краски,  покуда  они  заканчивали
дверь. И я слышала, как мисс Рэчель спросила, высохнет ли дверь к  вечеру,
к приезду гостей. А мистер Фрэнклин покачал  головой  и  сказал,  что  она
высохнет не раньше, чем через двенадцать часов.  Уже  давно  прошло  время
завтрака, - было три  часа  дня,  когда  они  кончили.  Что  говорят  ваши
подсчеты, Розанна? Они  говорят  мне,  что  дверь  должна  была  высохнуть
сегодня в три часа утра.
   - Не ходили ли вчера вечером дамы смотреть на дверь? -  спросила  я.  -
Мне  показалось,  будто  мисс  Рэчель  предостерегала  их,  чтобы  они  не
выпачкались о дверь.
   - Никто из дам не мог сделать этого пятна, -  ответила  Пенелопа.  -  Я
оставила мисс Рэчель в постели в двенадцать часов прошлой ночью. Уходя,  я
посмотрела на дверь и тогда на ней не было никакого пятна.
   - Не следует ли вам сказать  об  этом,  чтоб  помочь  мистеру  Сигрэву,
Пенелопа?
   - Я ни слова не скажу, чтобы помочь мистеру Сигрэву!
   Она пошла заниматься своими делами, а я - своими. Мое дело,  сэр,  было
постелить вам постель и убрать вашу комнату. Это был мой самый  счастливый
час за весь день. Я целовала обычно изголовье, на  котором  покоилась  всю
ночь ваша голова. Кто бы ни убирал вашу  комнату  после  меня,  никто  так
хорошо не сложит ваших вещей. Ни на одной безделушке в вашем несессере  не
было ни малейшего пятна. Вы не замечали этого, как  не  замечали  и  меня.
Простите меня, я забываюсь. Потороплюсь и буду продолжать.
   Ну, я пошла в то утро заниматься своим делом в вашу комнату. На постели
лежала ночная рубашка  в  том  виде,  как  вы  ее  сбросили.  Я  стала  ее
складывать - и увидела на ней пятно от раскрашенной двери мисс Рэчель!
   Я была так испугана этим открытием, что выбежала с  ночной  рубашкой  в
руках по задней лестнице и заперлась в своей  комнате,  чтобы  рассмотреть
эту рубашку в таком месте, где никто бы не мог мне помешать.
   Как только я пришла в себя, мне вспомнился мой разговор с Пенелопой,  и
я сказала себе: "Вот доказательство, что он был  в  гостиной  мисс  Рэчель
между двенадцатью и тремя часами нынешней ночью!"
   Не скажу вам прямо, какое подозрение первым промелькнуло в голове моей,
когда я сделала это  открытие.  Вы  только  рассердились  бы,  а  если  вы
рассердитесь, вы, можете  быть,  разорвете  письмо  и  не  станете  читать
дальше.
   Достаточно, с вашего позволения, сказать только одно:  обдумав  все,  я
решила, что это невероятно, - по причине, о которой я скажу вам.  Если  бы
вы были в гостиной мисс Рэчель в такой час ночи и мисс Рэчель знала это (и
если  бы  вы  имели,  сумасбродство  забыть,  что   следует   остерегаться
невысохшей двери), она сама напомнила бы вам об этом, она не позволила  бы
вам унести с собою такую улику против нее, которая была сейчас перед моими
глазами. В то же время, признаюсь, я не была совершенно уверена,  что  мои
подозрения ошибочны. Не забудьте, что я призналась  в  своей  ненависти  к
мисс Рэчель, и постарайтесь, если сможете, представить себе, что  во  всем
была частица этой ненависти. Кончилось тем, что  я  решила  оставить  вашу
ночную рубашку у себя, ждать, наблюдать и смотреть, какую выгоду  смогу  я
из этого извлечь. В то время - вспомните, пожалуйста, - мне и в голову  не
приходило, что вы украли алмаз".
   Тут я снова прервал чтение письма.
   Места, где несчастная женщина делала мне  свои  признания,  я  читал  с
неприятным удивлением и, могу по совести сказать, с искренним  огорчением.
Я жалел, искренно жалел, что  набросил  тень  на  ее  память,  прежде  чем
прочитал хоть строчку из ее письма. Но когда я дошел  до  вышеприведенного
места, признаюсь, я почувствовал, что все более и более раздражаюсь против
Розанны Спирман.
   - Дочитывайте остальное сами, - сказал я, протягивая Беттереджу  письмо
через стол. - Если есть там что-нибудь, о чем я должен узнать, вы  сможете
мне это сказать.
   -  Понимаю  вас,  мистер  Фрэнклин,  -  ответил  он,  -  и  это  вполне
естественно с вашей стороны. Помоги боже нам всем, - прибавил он,  понизив
голос, - но ведь это также было естественно и с ее стороны.
   Продолжаю списывать с оригинала  письма,  находящегося  сейчас  в  моих
руках:
   "Решив оставить вашу ночную рубашку у себя и посмотреть, как поступят с
ней моя любовь или моя ненависть (право, не знаю, что) в  будущем,  -  мне
оставалось прежде всего придумать, как бы мне ее спрятать, не  подвергаясь
риску, что об этом узнают.
   Единственный выход - сшить другую ночную рубашку, точно  такую  же,  до
субботы, когда в дом приходит прачка со своей записной книжкой.
   Я побоялась отложить дело до следующего дня (пятницы),  из  боязни,  не
случилось бы чего в этот промежуток, и решила сшить новую ночную рубашку в
тот же день (четверг), когда я могла бы, если бы хорошенько  сыграла  свою
роль, выкроить для этого свободное время. Но прежде всего было  необходимо
(заперев вашу ночную рубашку в  комод)  вернуться  в  вашу  спальню  -  не
столько для того, чтобы закончить уборку  (Пенелопа  сделала  бы  это  для
меня, если бы я попросила), сколько для того, чтобы узнать,  не  запачкали
ли вы краскою от ночной рубашки постель или какую-нибудь мебель в комнате.
   Я осмотрела все тщательно и наконец нашла крошечные полоски  краски  на
внутренней стороне вашего халата  -  не  полотняного  халата,  который  вы
обыкновенно носите летом, а фланелевого, который вы тоже привезли с собой.
Должно быть, вы озябли, бродя взад и вперед в одной только ночной рубашке,
и надели первую попавшуюся теплую вещь. Как бы то ни было,  на  внутренней
стороне  вашего  халата  были  видны  пятнышки.  Я  легко  уничтожила  их,
отскоблив краску с фланели. После этого  единственной  уликой  против  вас
осталась только та улика, которая была заперта в моем комоде.
   Не успела я закончить уборку вашей комнаты, как меня вызвали  вместе  с
другими слугами на допрос к мистеру Сигрэву. Потом стали  осматривать  все
наши вещи. А потом случилось самое необыкновенное для меня происшествие за
этот день, после того как я нашла пятно от краски на вашей ночной рубашке.
Это  произошло  после  второго  допроса  Пенелопы  Беттередж   инспектором
Сигрэвом.
   Пенелопа вернулась к нам вне себя от бешенства, ее оскорбило  обращение
мистера Сигрэва. Он намекнул, да так, что нельзя было ошибиться  в  смысле
его слов, что подозревает ее в  воровстве.  Мы  все  одинаково  удивились,
услышав это, и все спросили ее, почему?
   - Потому что  алмаз  находился  в  гостиной  мисс  Рэчель,  -  ответила
Пенелопа, - а я последняя ушла из гостиной вчера вечером.
   Прежде чем эти слова сорвались с ее губ, я вспомнила,  что  в  гостиной
побывало еще одно лицо, уже после Пенелопы. Это лицо были вы.  Голова  моя
закружилась, и мысли мои страшно перепутались.  И  тотчас  что-то  шепнуло
мне, что краска на вашей ночной  рубашке  могла  иметь  совершенно  другое
значение, нежели то, которое  я  придавала  ей  до  сих  пор.  "Если  надо
подозревать того, кто был в этой комнате последним, подумала я, то вор  не
Пенелопа, а мистер Фрэнклин Блэк!"
   Если бы речь  шла  о  другом  джентльмене,  я  думаю,  было  бы  стыдно
подозревать его в воровстве.
   Но одна мысль, что вы стали со мною на одну доску и что я, имея в руках
вашу ночную рубашку, получаю возможность избавить вас от  позора,  -  одна
мысль об этом, говорю я, сэр,  открывала  передо  мной  такую  возможность
заслужить ваше расположение,  что  я  перешла  слепо,  как  говорится,  от
подозрения к убеждению. Я тотчас же решила, что вы хлопотали больше всех о
том, чтобы послать за полицией, только для того, чтобы обмануть всех  нас,
и  что  рука,  взявшая  алмаз  мисс  Рэчель,  никоим  образом   не   могла
принадлежать никому другому, кроме вас.
   Когда я вернулась в людскую, раздался звонок к нашему  обеду.  Был  уже
полдень. А материю для новой рубашки еще предстояло достать.  Была  только
одна возможность достать ее. За обедом я  притворилась  больною  и,  таким
образом, получила в свое распоряжение весь промежуток времени до чая.
   Чем я занималась, когда весь дом думал, что я лежу в  постели  в  своей
комнате, и как я провела ночь, опять притворившись больною за чаем,  когда
меня опять отправили в постель, - нет надобности рассказывать. Сыщик  Кафф
узнал все это, если не узнал ничего более.  А  я  могу  догадаться,  каким
образом. Меня узнали (хотя я  и  не  поднимала  вуали)  во  фризинголлской
лавке. Напротив меня висело  зеркало  у  того  прилавка,  где  я  покупала
полотно, и в этом зеркале, я увидела, как один из  лавочников,  указав  на
мое плечо, шепнул что-то другому. И вечером,  когда  я  тайком  сидела  за
работой, запершись в своей комнате, я слышала за дверью дыхание  служанок,
подозревавших меня.
   Мне это было безразлично тогда, безразлично это мне и  теперь.  Ведь  в
пятницу утром, за несколько часов до того, как сыщик  Кафф  вошел  в  дом,
новая ночная рубашка, - взамен той, которую я взяла у вас, -  была  сшита,
выстирана, высушена, выглажена, помечена, сложена так, как  обычно  прачки
складывали все другие рубашки,  и  благополучно  лежала  в  вашем  комоде.
Нечего было бояться (если бы белье в доме стали осматривать), что  новизна
ночной рубашки выдаст меня. Весь запас вашего белья был  новый,  оно  было
сшито, вероятно, в то время, когда вы вернулись из-за границы.
   Потом приехал сыщик Кафф и возбудил великое удивление во всех, объявив,
что он думает о пятне на двери.
   Я подозревала вас  (как  я  вам  призналась)  больше  потому,  что  мне
хотелось считать вас виновным, чем по каким-либо другим причинам. А  сыщик
дошел  до  такого  же  заключения  совершенно  другим  путем.  Но  одежда,
служившая единственною уликою против вас, находилась в моих  руках!  И  ни
одной живой душе не было это известно, включая и вас самого! Боюсь сказать
вам, что я чувствовала, когда думала об этом, память обо  мне  станет  вам
ненавистна".
   В этом месте Беттередж поднял глаза от письма.
   - Ни одного проблеска света до  сих  пор,  мистер  Фрэнклин,  -  сказал
старик, снимая  свои  тяжелые  очки  в  черепаховой  оправе  и  отталкивая
исповедь  Розанны  Спирман.  -  Пришли  вы  к  какому-нибудь   логическому
заключению, сэр, пока я читал?
   - Кончайте прежде письмо, Беттередж; может быть,  конец  его  даст  на