ельно правда, что три человека, расставившие вам ловушку,
были те самые, которые потом расставили ловушку мистеру Люкеру?
   - Не может быть никакого сомнения в этом, милая Рэчель.
   - И ни малейшего следа этих людей не было найдено?
   - Ни малейшего.
   - Думают - не правда ли?  -  что  это  те  самые  три  индуса,  которые
приходили к нам в деревне?
   - Кое-кто думает так.
   - А вы это думаете?
   - Дорогая моя, они завязали мне глаза, прежде чем я  успел  увидеть  их
лица. Я решительно  ничего  не  знаю  об  этом.  Как  могу  я  высказывать
какое-нибудь мнение?
   Она, не смущаясь, продолжала свои вопросы.
   - Я хочу узнать что-нибудь о мистере Люкере, Годфри.
   - Опять мне не везет, Рэчель. Никто не знает  о  мистере  Люкере  менее
моего.
   - Вы не виделись с ним раньше, до встречи в банке?
   - Никогда.
   - А позднее вы его видели?
   - Да. Нас допрашивали, и вместе, и поодиночке, в полиции.
   - У мистера Люкера, кажется, отняли расписку,  которую  он  получил  от
своего банкира. Что это за расписка?
   - На какую-то драгоценность, которую он отдал на хранение в банк.
   - Так и было сказано в газетах. Но если этого достаточно для  читателей
вообще, то мне этого мало. В расписке банкира было, вероятно, указано, что
это за драгоценность?
   -  Я  слышал,  Рэчель,  что  в  расписке  ничего   не   было   указано.
Драгоценность, принадлежащая мистеру Люкеру, запечатанная  его  печатью  и
отданная в банк на хранение, с тем  чтобы  быть  выданной  обратно  только
одному ему, - вот ее форма, и вот все, что я знаю об этом.
   Рэчель помолчала с минуту, взглянула на мать и вздохнула.  Потом  опять
перевела глаза на мистера Годфри и продолжала:
   - Наши частные дела, кажется, попали в газеты?
   - С прискорбием должен сознаться, что это так.
   - И кое-какие праздные люди, совершенно чужие нам, стараются установить
связь между тем, что случилось  в  нашем  доме  в  Йоркшире,  и  тем,  что
произошло после этого здесь, в Лондоне?
   - Боюсь, что любопытство публики направлено именно в эту сторону.
   - Люди, утверждающие, что трое неизвестных, оскорбивших вас  и  мистера
Люкера, это те же индусы, говорят также, что и драгоценность...
   Тут Рэчель остановилась. Она делалась постепенно все бледнее и бледнее.
Необыкновенно черные волосы ее сделали эту бледность, по контрасту,  такой
страшной, что мы все думали, она упадет  в  обморок  в  ту  минуту,  когда
остановилась на середине своего вопроса. Милый мистер Годфри сделал вторую
попытку встать со стула. Тетушка умоляла ее не говорить более. Я поспешила
на помощь тетушке со скромным залогом мира в виде  склянки  с  нюхательной
солью.
   - Годфри, оставайтесь на своем месте. Мама,  нет  ни  малейшей  причины
пугаться за меня. Клак, вы умираете от желания  услышать  конец,  -  я  не
упаду в обморок специально для того, чтобы сделать вам одолжение.
   Таковы были подлинные ее слова, я записала их в  дневнике  тотчас,  как
вернулась домой.
   Она опять обратилась к мистеру Годфри. С упорством, на которое  страшно
было  смотреть,  она  опять  вернулась  к  прерванной  фразе,  на  которой
остановилась, и докончила ее:
   - Скажите мне прямо, Годфри, говорит ли кто-нибудь,  что  драгоценность
мистера Люкера - Лунный камень?
   Едва лишь упоминание об алмазе сорвалось с ее губ, я увидела перемену в
моем чудном друге. Лицо его потемнело. Его покинула присущая ему  мягкость
в обращении, составлявшая одну из главных его  прелестей.  Ответ  его  был
преисполнен благородного негодования.
   - Они говорят это! - воскликнул он. - Есть люди,  не  останавливающиеся
перед тем, чтобы обвинить мистера Люкера в обмане во имя каких-то  частных
личных интересов. Он снова  и  снова  торжественно  клянется  в  ответ  на
клевету, что никогда в жизни даже и не слышал о Лунном камне. А эти низкие
люди отвечают, - без тени каких-либо доказательств,  -  что  у  него  есть
причины быть скрытным. Мы отказываемся верить его клятве! Стыд и позор!
   Пока он говорил, Рэчель глядела на него как-то  странно,  -  не  берусь
описать, до чего странно. Когда он кончил, она сказала:
   - Если принять во внимание, что мистер Люкер едва вам знаком, вы что-то
уж очень горячо ратуете за его интересы, Годфри.
   Мой талантливый друг дал ей один из самых истинно-евангельских ответов,
какие я когда-либо в жизни слышала:
   - Надеюсь, Рэчель, я горячо ратую  за  интересы  каждого  притесняемого
человека.
   Тон, каким были сказаны эти слова, мог бы растопить  камень.  Но  -  о,
друзья  мои!  -  что  такое  твердость  камня?  Ничто   перед   твердостью
необращенного сердца человеческого! Она  фыркнула.  Я  краснею,  вспоминая
это: фыркнула ему в лицо.
   - Приберегите ваши благородные фразы для женского комитета,  Годфри.  Я
убеждена, что скандал, коснувшийся Люкера, не пощадил и вас.
   Даже оцепенение тетушки прошло при этих словах.
   - Рэчель, дорогая, - вступилась она, - вы не имеете права так говорить!
   - Я не имею в виду  ничего  плохого,  мама,  я  говорю  это  с  добрыми
намерениями. Потерпите еще минутку, и вы увидите.
   Она  опять  взглянула  на  мистера  Годфри  с  выражением,  похожим  на
внезапную жалость. Она  зашла  так  далеко,  так  несовместимо  с  женским
достоинством, что позволила себе взять его за руку.
   - Я уверена, что догадываюсь о причине вашего нежелания говорить на эту
тему с моей матерью и со мной. Несчастная случайность соединила ваше имя в
глазах людей с именем мистера Люкера.  Вы  рассказали  мне  о  скандальных
слухах, которые ходят про него. Скажите мне, какие скандальные слухи ходят
про вас?
   Даже в эту минуту милый мистер Годфри, всегда готовый  отвечать  добром
на зло, попытался пощадить ее.
   - Не спрашивайте меня! - сказал он. - Лучше позабудем об этом,  Рэчель,
право же, лучше!
   - Я _хочу_ это знать! - вскричала  она  яростно,  во  всю  мощь  своего
голоса.
   - Ответьте ей, Годфри, - вмешалась тетушка, - ничто так не повредит  ей
сейчас, как ваше молчание.
   Красивые глаза мистера Годфри наполнились слезами. Он устремил  на  нее
последний умоляющий взгляд и произнес наконец роковые слова:
   - Если вы хотите знать, Рэчель, слух идет, что Лунный камень в  закладе
у мистера Люкера и что я - тот человек, кто заложил его.
   Она вскочила на ноги со стоном. Она попеременно глядела то на  тетушку,
то на мистера Годфри с таким безумным видом, что я, право же, подумала: уж
не сошла ли она с ума?
   - Не говорите со мной! Не дотрагивайтесь до меня!  -  воскликнула  она,
отшатываясь от нас всех, словно загнанный зверь, в дальний угол комнаты. -
Это моя вина! Я должна исправить ее! Я принесла в жертву себя  -  это  мое
право. Но видеть, как гибнет невинный человек, хранить тайну, разрушая ему
жизнь? О господи! Это слишком ужасно! Я не могу этого вынести!
   Тетушка приподнялась со стула и вдруг снова села.  Она  окликнула  меня
слабым голосом, указав на флакон в своей рабочей корзинке.
   - Скорей, - шепнула она, -  шесть  капель  с  водой.  Чтобы  Рэчель  не
заметила!
   При других обстоятельствах я нашла бы это странным. Но сейчас  не  было
времени  думать,  -  нужно  было  дать  лекарство.  Милый  мистер   Годфри
бессознательно помог мне скрыть это от Рэчель, говоря ей на  другом  конце
комнаты сдержанным голосом:
   - Право же, право же, вы преувеличиваете, - услышала я его слова. - Моя
репутация слишком безупречна,  для  того  чтоб  ее  могла  погубить  такая
мимолетная клевета. Все это позабудется через неделю. Перестанем  говорить
об этом.
   Она осталась совершенно нечувствительна даже к такому великодушию.  Она
вела себя все хуже и хуже.
   - Я должна  и  хочу  пресечь  эту  клевету,  -  сказала  она.  -  Мама,
послушайте, что я скажу. Мисс Клак, послушайте, что я скажу. Я знаю  руку,
взявшую Лунный камень. Я знаю, - она  сделала  сильное  ударение  на  этих
словах; она топнула ногою в ярости, овладевшей ею, - _я знаю,  что  Годфри
Эбльуайт невиновен_! Ведите меня к судье, Годфри! Ведите меня к судье, и я
присягну в этом!
   Тетушка схватила меня за руку и шепнула:
   - Загородите меня от них минуты на две.  Не  допускайте,  чтобы  Рэчель
увидела меня.
   Синеватый оттенок, проступивший на лице ее, ужаснул меня. Она  увидела,
что я испугалась.
   - Капли поправят дело минуты через две, - шепнула она и, закрыв  глаза,
стала ждать их действия.
   Покуда это продолжалось, я слышала,  как  милый  мистер  Годфри  кротко
возражал:
   - Ваше имя не должно быть связано с такими  делами.  _Ваша_  репутация,
возлюбленная Рэчель, слишком чиста и слишком священна для  того,  чтобы  с
нею можно было шутить!
   - _Моя_ репутация! - Она разразилась хохотом. - Меня обвиняют,  Годфри,
так же как и вас. Лучший  сыщик  в  Англии  убежден,  что  я  украла  свой
собственный алмаз. Спросите его мнение, и он вам скажет,  что  я  заложила
Лунный камень в уплату своих секретных долгов!
   Она замолчала, перебежала в комнату и упала на колени у ног матери.
   - О, мама! мама! мама! Я, должно быть, сумасшедшая, не  правда  ли?  Не
открыть истины даже _теперь_!
   Она была так возбуждена, что не заметила состояния  своей  матери.  Она
опять вскочила на ноги и в одно мгновение очутилась возле мистера Годфри.
   - Я не позволю, чтобы вас, не позволю,  чтобы  какого-нибудь  невинного
человека обвинили и обесчестили по моей вине. Если вы  не  хотите  повести
меня к судье, напишите сейчас заявление о вашей невиновности, и я  подпишу
его. Сделайте, что я говорю  вам,  Годфри,  или  я  напечатаю  об  этом  в
газетах, выбегу и стану кричать об этом на улицах!
   Мы не станем уверять, что слова эти были внушены угрызениями совести, -
мы скажем, что они были внушены истерикой. Снисходительный  мистер  Годфри
успокоил ее, взяв лист бумаги и написав заявление.  Она  подписала  его  с
лихорадочной торопливостью.
   - Показывайте это везде, не думайте обо мне, - сказала она, подавая ему
бумагу. - Боюсь, Годфри, что в мыслях моих я не была  к  вам  до  сих  пор
справедлива. Вы  не  такой  эгоист,  вы  гораздо  добрее,  чем  я  думала.
Приходите  к  нам,  когда   сможете,   и   я   постараюсь   загладить   ту
несправедливость, с которой обошлась с вами.
   Она подала ему руку. Увы! Как жалка наша  падшая  натура!  Увы!  Мистер
Годфри - он не только забылся до такой степени, что поцеловал ее  руку,  -
он  ответил  ей  кротким  тоном,  который  сам   по   себе,   при   данных
обстоятельствах, был греховным:
   - Я приду, дорогая, с условием, чтобы мы больше  не  говорили  об  этом
ненавистном предмете.
   Прежде чем кто-нибудь из нас успел сказать еще слово, раздался  громкий
стук в дверь. Я выглянула в окно  и  увидела  Мирское,  Плоть  и  Дьявола,
ожидавших перед домом в виде кареты и лошадей, напудренного лакея  и  трех
женщин, одетых до такой степени смело, что еще ни разу  в  моей  жизни  не
доводилось мне видеть что-либо подобное.
   Рэчель вздрогнула и пришла в себя. Она приблизилась к своей матери.
   - За мной заехали взять меня на цветочную выставку, -  сказала  она.  -
Одно словечко, мама, прежде чем я пойду. Я не огорчила вас?
   Капли произвели свое действие. Цвет лица бедной моей тетки принял  свой
естественный оттенок.
   - Нет, нет, душа моя, - сказала она, - поезжай  со  своими  друзьями  и
повеселись.
   Дочь наклонилась к ней и поцеловала ее.
   Я стояла возле двери, когда Рэчель выходила из комнаты. Новая  перемена
- она была в слезах. Я с  интересом  наблюдала  за  мгновенным  смягчением
этого ожесточенного сердца.  Я  склонна  уже  была  сказать  ей  несколько
серьезных слов. Увы! Моя симпатия, вызванная добрыми  намерениями,  только
оскорбила ее. "С какой стати вы  жалеете  меня?  -  спросила  она  горьким
шепотом. - Разве вы не  видите,  что  я  счастлива?  Я  еду  на  цветочную
выставку, Клак; и у меня самая  красивая  шляпка  во  всем  Лондоне".  Она
завершила эту насмешку надо мной воздушным поцелуем в мой адрес и выбежала
из комнаты.
   Вернувшись к тетушке, я заметила, что милый  мистер  Годфри  тихо  ищет
что-то по всем углам комнаты. Прежде чем я успела предложить  ему  помощь,
он уже нашел то, что  искал.  Он  вернулся  к  своей  тетке  и  ко  мне  с
заявлением о его невиновности в одной руке и с коробочкой серных спичек  в
другой.
   - Дорогая тетя, маленький заговор, - сказал он. -  Дорогая  мисс  Клак,
благочестивый обман, извинительный  даже  с  точки  зрения  вашей  высокой
нравственной прямоты! Прошу  вас,  оставьте  Рэчель  в  убеждении,  что  я
принимаю великодушное самопожертвование, с каким она подписала эту бумагу.
И прошу вас, будьте свидетельницами, что я уничтожил эту  бумагу  в  вашем
присутствии, прежде чем выйти из этого дома!
   Он зажег спичку и сжег бумагу на тарелке, стоявшей на столе.
   - Маленькая неприятность,  случившаяся  со  мной,  -  сущий  пустяк,  -
несравнимо важнее  сохранить  это  чистое  имя  от  мирской  заразы.  Вот!
Безобидная маленькая кучка  золы,  и  наша  милая  впечатлительная  Рэчель
никогда не узнает о том, что  мы  сделали.  Каковы  ваши  чувства  сейчас?
Драгоценные друзья мои, каковы сейчас ваши чувства? Что до меня,  бедного,
- у меня сейчас так же легко на душе, как у маленького мальчика.
   Он засиял своей прелестной улыбкой; он протянул одну  руку  тетушке,  а
другую мне. Я была слишком потрясена  его  благородным  поведением,  чтобы
заговорить. Я зажмурила глаза, поднесла его руку  в  каком-то  мистическом
самозабвении к своим губам. Он прошептал мягкое  возражение.  О,  восторг!
Чистый, неземной восторг этой минуты!  Я  села,  сама  не  знаю,  на  что,
совершенно забыв обо всем  в  экзальтации  своих  чувств.  Когда  я  опять
открыла глаза, я точно спустилась с неба  на  землю.  В  комнате  не  было
никого, кроме тетушки. Он ушел.
   Хотела бы я поставить здесь  точку,  закончив  рассказ  на  благородном
поступке мистера Годфри. К несчастью, остается еще многое, очень многое, о
чем финансовое давление мистера Фрэнклина Блэка вынуждает меня писать.
   Оставшись одна  с  леди  Вериндер,  я,  естественно,  заговорила  о  ее
здоровье, деликатно упомянув, что  меня  удивили  ее  старания  скрыть  от
дочери свой припадок и принятые лекарства. Ответ  моей  тетки  чрезвычайно
меня удивил.
   -  Друзилла,  -  сказала  она  (если  я  еще  не  упомянула,  что   мое
христианское имя Друзилла, то позвольте сообщить об  этом  теперь),  -  вы
коснулись - без всякого умысла, я в этом уверена, - тяжелого предмета.
   Я тотчас поднялась с места. Деликатность оставила мне лишь один  выход:
сперва извиниться, а потом уйти. Леди Вериндер остановила меня и настояла,
чтобы я опять села.
   - Вы случайно узнали тайну, которую я  доверила  только  своей  сестре,
миссис Эбльуайт, и своему стряпчему, мистеру Бреффу, и никому  другому.  Я
могу положиться на их скромность и уверена, что, когда я расскажу вам  все
обстоятельства, смогу положиться и на вас. Свободен ли у  вас  сегодняшний
день или вы обещали где-нибудь быть сегодня, Друзилла?
   Излишне  говорить,  что  я  тотчас  отдала  все  свое  время  в  полное
распоряжение тетушки.
   - Если так, останьтесь со мною еще на часок, - сказала  она.  -  Я  вам
сообщу кое-что, и думаю, что вы выслушаете это с  огорчением.  А  потом  я
попрошу вас оказать мне услугу, если только вы не против.
   Бесполезно говорить, что я отнюдь не была против и  чрезвычайно  желала
ей помочь.
   - Подождемте мистера Бреффа, он должен приехать  в  пять  часов.  И  вы
сможете  быть  одною  из  свидетельниц,  Друзилла,  когда  я  подпишу  мое
завещание.
   Ее завещание! Я вспомнила о каплях в ее рабочем ящике.  Я  вспомнила  о
синеватом оттенке ее лица. Свет  не  от  мира  сего,  -  свет,  пророчески
засиявший из невырытой еще могилы, осветил мои мысли. Тайна  моей  тетушки
перестала быть для меня тайною.



   Глава III

   Уважение к бедной леди Вериндер не позволило мне даже и  намекнуть  ей,
что я угадала печальную истину, прежде  чем  она  раскрыла  рот.  Я  молча
ждала, пока она вздумает заговорить.
   - Уже несколько времени, как я  серьезно  больна,  Друзилла,  -  начала
тетушка, - и, странно сказать, я сама об этом не подозревала.
   Я подумала о тысячах и тысячах погибающих существ, которые в эту минуту
больны духовно, сами не подозревая об этом. И я  очень  боялась,  что  моя
бедная тетушка может быть в их числе.
   - Да, дорогая, - произнесла я грустно, - да.
   - Вы знаете, что я привезла Рэчель в  Лондон,  чтобы  посоветоваться  с
докторами, - продолжала она. - Я сочла нужным обратиться к двум докторам.
   - Да, дорогая, - опять повторила я, - да.
   - Один из двух докторов, - продолжала  тетушка,  -  был  мне  незнаком.
Другой был старый друг моего мужа  и  всегда  принимал  во  мне  искреннее
участие ради моего мужа. Прописав лекарства Рэчель, он сказал,  что  хотел
бы поговорить  со  мною  наедине.  Я,  разумеется,  думала,  что  он  даст
какие-нибудь особые наставления для моей дочери. К удивлению моему,  он  с
серьезным видом взял меня  за  руку  и  сказал:  "Я  гляжу  на  вас,  леди
Вериндер, с участием не только друга, но и  медика.  Я  боюсь,  что  совет
врача гораздо нужнее вам,  чем  вашей  дочери".  Он  задал  мне  несколько
вопросов, которым я не придавала никакого значения, пока но заметила,  что
мои ответы огорчают его. Кончилось тем, что он условился приехать  ко  мне
со своим другом, также доктором, на следующий день,  в  такой  час,  когда
Рэчель не будет дома. Результаты этого визита очень  ласково  и  осторожно
сообщены мне.  Осмотр  показал  обоим  врачам,  что  потеряно  было  много
драгоценного времени, которое уже нельзя вернуть, и что болезнь моя  стала
уже недоступна их искусству. Более чем два года я страдаю болезнью сердца,
которая, не  проявляя  симптомов,  способных  напугать  меня,  мало-помалу
гибельно разрушала мое здоровье. Я могу прожить еще несколько месяцев  или
умереть раньше, в течение сегодняшнего дня, -  на  этот  счет  доктора  не
могут, или не решаются, сказать ничего определенного. Не стану утверждать,
моя милая, что я не переживала тяжелых  минут,  узнав  о  своем  настоящем
положении. Но сейчас я уже покорилась своей участи и всеми силами стараюсь
привести в порядок свои мирские дела. Я беспокоюсь лишь об одном, -  чтобы
Рэчель не узнала правды. Если она  ее  узнает,  она  тотчас  припишет  мою
болезнь беспокойству по поводу  алмаза  и  станет  горько  упрекать  себя,
бедняжка, за то, в чем сама не виновата. Оба врача согласны,  что  болезнь
началась года два, если не три тому назад. Я уверена, что вы сохраните мою
тайну, Друзилла, - я вижу искреннюю горесть и сочувствие на вашем лице.
   Горесть и сочувствие! О, не этих языческих чувств следовало ожидать  от
англичанки, глубоко преданной христианской вере!
   Тетушка и не воображала, какой трепет набожной признательности пробежал
по моим жилам, когда она приблизилась к концу своего печального  рассказа.
Что  за  поприще  для  полезной  деятельности  открывалось   предо   мною!
Возлюбленная моя родственница и погибающая ближняя стояла на краю  великой
перемены, совершенно не приготовившись, и благость провидения заставила ее
открыть свое положение _мне_! Как я могу описать радость, с какою я тотчас
вспомнила, что драгоценных друзей среди  церковных  пастырей,  на  которых
могла бы в этом деле положиться, я насчитываю не  единицы,  а  десятки!  Я
заключила тетушку в свои объятия, - избыток переполнявшей меня нежности не
мог теперь удовлетвориться ничем меньшим, нежели объятие.
   - О, - произнесла я набожно, - какой невыразимый  интерес  внушаете  вы
мне! О, какую пользу намерена  я  принести  вам,  прежде  чем  мы  с  вами
расстанемся, душечка!
   Подготовив ее двумя-тремя серьезными словами,  я  предложила  ей  выбор
между драгоценными  духовными  пастырями,  которые  все  занимались  делом
милосердия с утра до вечера  в  этих  окрестностях  и  одинаково  блистали
неистощимым красноречием, и одинаково  г