и брак считался
делом  решенным.  Но  вдруг   помолвка   опять   внезапно   и   неожиданно
расстроилась, и на этот раз по милости  серьезного  несогласия  в  мнениях
между женихом и отцом невесты по поводу брачного контракта.
   Как бы в вознаграждение за эту  вторую  неудачу,  Годфри  вскоре  после
этого  сделался  предметом  внимания  в  денежном   отношении   одной   из
многочисленных своих почитательниц. Богатая и  пожилая  дама,  чрезвычайно
уважаемая в комитете материнского попечительства  и  большая  приятельница
мисс  Клак  (которой  она,  кстати  сказать,  не  отказала  ничего,  кроме
траурного кольца), завещала чудному и достойному мистеру Годфри пять тысяч
фунтов.  Получив  это  приятное  добавление  к  своим  скромным   денежным
ресурсам, он, говорят, почувствовал  необходимость  немного  отдохнуть  от
своих благотворительных трудов  и,  по  предписанию  доктора,  должен  был
"отправиться на  континент,  поскольку  это  могло  впоследствии  принести
пользу его здоровью". Если  он  мне  нужен,  следовало  не  теряя  времени
нанести ему визит.
   Я тотчас отправился к нему.
   Но та же роковая судьба, которая заставила меня опоздать на один день к
сыщику Каффу, заставила меня и тут опоздать на  один  день  к  Годфри.  Он
уехал накануне утром в Дувр. Он отправлялся в Остендэ, и слуга его  думал,
что он поедет в Брюссель. Время его возвращения не было установлено, но  я
мог быть уверен, что он будет отсутствовать, по крайней мере, три месяца.
   Я вернулся к себе в угнетенном состоянии. Трое  из  гостей,  бывших  на
обеде в день рождения (и все трое исключительно умные люди),  были  далеко
от меня как раз в то время, когда мне так важно было иметь с ними связь. Я
возлагал последние надежды теперь на Беттереджа и на друзей покойной  леди
Вериндер, которых я мог еще найти живущими по  соседству  от  деревенского
поместья Рэчель.
   На этот раз я прямо отправился во Фризинголл, так как  этот  город  был
теперь центральным пунктом моих розысков. Я приехал вечером,  слишком  уже
поздно для того, чтобы  увидеться  с  Беттереджем.  На  следующее  утро  я
отправил к нему гонца с письмом, прося его приехать ко мне в гостиницу так
скоро, как только возможно.
   Отчасти для того, чтобы сократить время, отчасти для того,  чтобы  было
удобней Беттереджу, я предусмотрительно  послал  своего  гонца  в  наемной
карете и мог надеяться, если не случится никаких  помех,  увидеть  старика
менее чем через полчаса. А в этот  промежуток  я  решил  опросить  тех  из
гостей, присутствовавших на ободе и  день  рождения,  кто  был  мне  лично
знаком и находился поблизости. То были родственники мои Эбльуайты и мистер
Канди. Доктор выразил особое желание  видеть  меня,  жил  он  на  соседней
улице. Итак, я прежде всего отправился к мистеру Канди.
   После того, что рассказал мне Беттередж, я, естественно, ожидал увидеть
на лице доктора следы серьезной болезни, которую он перенес. Но я  не  был
готов к перемене, какую увидел в нем, когда он вошел в комнату и пожал мне
руку. Глаза его потускнели, волосы  совершенно  поседели,  лицо  покрылось
морщинами, тело съежилось. Я хорошо помнил этого  подвижного,  болтливого,
веселого маленького доктора,  помнил  его  невинную  светскую  болтовню  и
бесчисленные шуточки, но, к моему удивлению, ни в чем не  проявлялась  его
прежняя личность, разве только в склонности к смешному щегольству. Человек
этот был обломком былого, но одежда его и  украшенья  (словно  в  жестокую
насмешку над переменой, совершившейся в нем) были так же  пестры  и  ярки,
как прежде.
   - Я часто думал о вас, мистер Блэк, -  сказал  он,  -  и  искренне  рад
наконец снова вас увидеть.  Если  я  смогу  сделать  что-нибудь  для  вас,
пожалуйста, распоряжайтесь мной, сэр, пожалуйста, распоряжайтесь мной!
   Он сказал эти простые, обыкновенные слова с ненужной  откровенностью  и
жаром,  проявляя  любопытство  узнать,  что  привело   меня   в   Йоркшир,
любопытство, которое он совершенно (я сказал бы, по-ребячески)  неспособен
был скрыть.
   - Я недавно побывал в Йоркшире и  теперь  снова  явился  сюда  по  делу
довольно романтическому, - сказал я. - В  этом  деле,  мистер  Канди,  все
друзья покойной леди Вериндер принимают участие. Вы  помните  таинственную
пропажу  индийского  алмаза  около  года  тому  назад?  Недавно  произошли
события, подающие надежду, что этот алмаз можно отыскать, и  я,  как  член
семьи, принимаю участие в розысках. В числе трудностей, встреченных  мною,
есть и необходимость снова  собрать  все  показания,  какие  были  собраны
раньше, и как можно больше, если  возможно.  Некоторые  особенности  этого
дела требуют воскрешения моих воспоминаний обо всем, что случилось в  этом
доме вечером в день рождения мисс Рэчель. И  я  осмеливаюсь  обратиться  к
друзьям ее покойной матери, которые присутствовали при этом, чтобы просить
их помочь мне своими воспоминаниями.
   Едва я дошел до этого места, как вдруг остановился, ясно увидев по лицу
мистера Канди, что опыт мой совершенно не удался.
   Маленький доктор тревожно покусывал кончики своих  пальцев  все  время,
пока я говорил. Его тусклые водянистые глаза  смотрели  на  меня  с  таким
бессмысленным выражением, которое было очень мучительно видеть. Невозможно
было угадать, о чем он думает. Ясно было только одно, что мне  не  удалось
после двух-трех первых слов привлечь его внимание к вопросу.  Единственная
возможность заставить его прийти в себя заключалась  в  перемене  предмета
разговора. Я попытался немедленно заговорить о другом.
   - Вот что привело меня во Фризинголл, -  сказал  я  весело.  -  Теперь,
мистер Канди, ваша очередь. Вы поручили Габриэлю Беттереджу сказать мне...
   Он перестал кусать пальцы и вдруг развеселился.
   - Да, да, да! - воскликнул он с жаром. - Так! Я поручил сказать вам!
   - И Беттередж сообщил мне об этом в письме, - продолжал я. - Вы  хотели
что-то сказать мне, как только я приеду в эти места. Ну, мистер Канди, вот
я здесь!
   - Вот вы и здесь! - повторил доктор. - И Беттередж был совершенно прав.
Я хотел что-то вам сказать. Я дал ему  это  поручение.  Беттередж  человек
удивительный. Какая память! В его годы - какая память!
   Он опять замолчал и снова начал кусать пальцы. Вспомнив, что  я  слышал
от Беттереджа о  последствиях  горячки,  отразившейся  на  его  памяти,  я
продолжал разговор, в надежде, что, быть может, помогу маленькому доктору.
   - Как давно мы не встречались! - сказал я. - Мы  виделись  в  последний
раз на обеде в день рождения Рэчель, последнем званом обеде, который  дала
моя бедная тетушка.
   - Так, так! - вскричал мистер Канди. - На обеде в день рождения!
   Он вскочил с места и посмотрел на меня. Густой румянец  вдруг  разлился
по его поблекшему лицу, и он опять опустился на стул, как бы сознавая, что
обнаружил слабость, которую ему хотелось бы скрыть.  Больно  было  видеть,
как сознает он недостаток своей памяти и желает  скрыть  его  от  внимания
своих друзей.
   До сих пор он возбуждал во мне только сострадание. Но слова,  сказанные
им сейчас, - хотя их было немного, - тотчас  возбудили  до  крайности  мое
любопытство. Обед в день  рождения  уже  сделался  событием  прошлого,  на
которое я  смотрел  со  странной  смесью  надежды  и  недоверия.  И  вдруг
оказалось, что об этом обеде мистер Канди должен сообщить что-то важное!
   Я постарался снова помочь ему. Но на этот раз  причиною  моего  участия
были мои собственные интересы, и они заставили меня чересчур  поспешить  к
той цели, которую я имел в виду.
   - Скоро уже минет год, - сказал я, - как мы  сидели  за  этим  приятным
столом. Не записано ли у вас - в дневнике или где-нибудь в другом месте  -
то, что вы хотели мне сказать?
   Мистер Канди понял  мой  намек  и  дал  мне  понять,  что  считает  его
оскорбительным.
   - Мне вовсе не нужно записывать, мистер  Блэк,  -  сказал  он  довольно
холодно. - Я еще не так стар и на свою память, благодарение богу, еще могу
положиться.
   Бесполезно говорить, что я сделал вид, будто не понял, что он  обиделся
на меня.
   - Хотел бы я сказать то же самое _о своей_ памяти, - ответил я. - Когда
я  стараюсь  думать  о  вещах,  случившихся  год  назад,  я  нахожу   свои
воспоминания  далеко  не  совсем  такими  ясными,  как  мне  бы  хотелось.
Например, обед у леди Вериндер...
   Мистер Канди опять развеселился, как только эти слова сорвались с  моих
губ.
   - А! Обед, обед у леди Вериндер! - воскликнул он с еще большим жаром. -
Я должен рассказать вам кое-что об этом обеде.
   Глаза его опять устремились на меня с вопросительным выражением,  таким
жалобным, таким пристальным, таким бессмысленным, что жалко было  глядеть.
Очевидно, он мучительно и напрасно силился что-то припомнить.
   - Обед был очень приятный, - вдруг заговорил он с таким  видом,  словно
это именно и хотел сказать. - Очень приятный обед, мистер Блэк, не  правда
ли?
   Он кивнул головой, улыбнулся и как будто уверовал,  бедняжка,  что  ему
удалось этой находчивостью скрыть полную потерю памяти.
   Это зрелище было столь прискорбно, что я тотчас же, - хотя и  был  живо
заинтересован в том, чтобы он припомнил обстоятельства обеда, -  переменил
тему и заговорил о предметах местного интереса.
   Тут он начал болтать довольно бегло. Вздорные сплетни и ссоры в городе,
случившиеся месяц тому назад, легко приходили ему на память. Он  болтал  с
говорливостью почти прежних времен,  но  были  минуты,  когда  даже  среди
полного полета его красноречия он  вдруг  колебался,  смотрел  на  меня  с
минуту с бессмысленной вопросительностью  в  глазах,  преодолевал  себя  и
опять продолжал. Я терпеливо переносил эту муку (это,  конечно,  настоящая
мука  для  космополита  -   слушать   молчаливо   и   безропотно   новости
провинциального городка), покуда часы на камине не показали мне, что визит
мой продолжается более чем полчаса. Имея уже некоторое право считать  свою
жертву принесенной, я встал проститься. Когда мы пожимали друг другу руки,
мистер Канди сам заговорил опять об обеде в день рождения.
   - Я так рад, что мы снова встретились, - сказал он. - Я  в  самом  деле
собирался поговорить с  вами,  мистер  Блэк.  Относительно  обеда  у  леди
Вериндер, - не так ли? Приятнейший обед, действительно приятный  обед,  вы
согласны со мной?
   Я медленно спустился с  лестницы,  убедившись  с  горечью,  что  доктор
действительно желал что-то сказать чрезвычайно важное для меня,  но  не  в
силах был сделать это. Усилие вспомнить, что он желал мне что-то  сказать,
было,  очевидно,  единственным  усилием,  на  которое  была  способна  его
ослабевшая память.
   Когда я спустился с лестницы и повернул в  переднюю,  где-то  в  нижнем
этаже дома тихо отворилась дверь и кроткий голос сказал позади меня:
   - Боюсь, сэр, что вы нашли грустную перемену в мистере Канди.
   Я обернулся и очутился лицом к лицу с Эзрой Дженнингсом.



   Глава IX

   Невозможно было оспаривать мнение Беттереджа о том, что наружность Эзры
Дженнингса - с общепринятой точки  зрения  -  говорила  против  него.  Его
цыганский вид, поджарые щеки с торчащими скулами,  необычные  разноцветные
волосы, странное противоречие между его лицом и фигурой, заставлявшее  его
казаться и старым, и молодым одновременно, - все это было более или  менее
рассчитано на то, чтоб  создать  неблагоприятное  представление  о  нем  у
неискушенного человека. И все же, чувствуя все это, нельзя  было  отрицать
того, что Эзра Дженнингс какими-то непостижимыми путями возбуждал  во  мне
симпатию, которой я не мог противостоять.
   Хотя мой жизненный опыт советовал  мне  ответить  ему  насчет  грустной
перемены в мистере Канди, а потом продолжать идти своею дорогою, - интерес
к Эзре Дженнингсу словно приковал меня к месту и доставил  ему  случай,  -
которого он, очевидно,  искал,  -  поговорить  со  мною  наедине  о  своем
хозяине.
   - Не по дороге ли нам, мистер Дженнингс? - спросил я, заметив у него  в
руке шляпу. - Я иду навестить свою тетку, миссис Эбльуайт.
   Эзра Дженнингс ответил, что идет в ту же сторону, к больному.
   Начав разговор о болезни мистера Канди,  Эзра  Дженнингс,  по-видимому,
решил предоставить продолжать этот разговор  мне.  Его  молчание  говорило
ясно: "Теперь очередь за вами". Я  тоже  имел  свои  причины  вернуться  к
разговору  о  болезни  доктора  и  охотно  взял  на  себя  ответственность
заговорить первым.
   - Судя по перемене, которую я в  нем  нахожу,  -  начал  я,  -  болезнь
мистера Канди была гораздо опаснее, чем я предполагал.
   - Это почти чудо, что он перенес ее, - ответил Эзра Дженнингс.
   - Бывают ли улучшения в его памяти по сравнению с  тем,  что  я  застал
сегодня? Он все заговаривал со мною о чем-то.
   - Что случилось перед  его  болезнью?  -  договорил  он  вопросительно,
заметив, что я остановился.
   - Именно.
   - Его память о событиях того времени ослабела безнадежно, - сказал Эзра
Дженнингс. - Даже досадно, что бедняга сохранил еще  кое-какие  жалкие  ее
остатки. Смутно припоминая намерения,  которые  он  имел  перед  болезнью,
вещи, которые собирался сделать или сказать, он решительно не в  состоянии
вспомнить, в чем эти намерения заключались и что он должен был сказать или
сделать.  Он  мучительно  сознает  свой  недостаток  памяти  и   мучается,
стараясь, как вы, вероятно, заметили, скрыть это  от  других.  Если  б  он
поправился, совершенно забыв о прошлом, он  был  бы  счастливее.  Мы  все,
может быть, чувствовали бы себя  счастливее,  -  прибавил  он  с  грустною
улыбкою, - если б могли вполне забыть!
   - В жизни каждого человека, - возразил я, - наверное, найдутся  минуты,
с воспоминанием о которых он не захочет расстаться.
   - Надеюсь, что это можно сказать о большей части  человечества,  мистер
Блэк. Опасаюсь, однако, что это  но  будет  справедливо  в  применении  ко
_всем_. Есть ли у вас основание предполагать,  что  воспоминание,  которое
мистер Канди силился воскресить в своей памяти во время разговора с  вами,
имеет для вас серьезное значение?
   Говоря это, он по собственному почину коснулся именно  того,  о  чем  я
хотел с ним посоветоваться. Интерес к этому  странному  человеку  заставил
меня под влиянием минутного впечатления дать ему случай  разговориться  со
мною; умалчивая пока обо всем том, что я, со своей стороны, хотел  сказать
по поводу его патрона,  я  хотел  прежде  всего  удостовериться,  могу  ли
положиться на его скромность и деликатность. Но и того немногого,  что  он
сказал,  было  достаточно,  чтобы  убедить  меня,  что  я  имею   дело   с
джентльменом.  В  нем  было  то,  что  я  попробую   описать   здесь   как
_непринужденное самообладание_, что не в одной только Англии, но  во  всех
цивилизованных странах есть верный признак хорошего воспитания.  Какую  бы
цель им преследовал он своим последним вопросом, я был  уверен,  что  могу
ответить ему до некоторой степени откровенно.


   - Думаю, что для меня крайне важно восстановить обстоятельства, которые
мистер Канди не в силах припомнить сам, - сказал я.  -  Не  можете  ли  вы
указать мне какой-нибудь способ, чтобы помочь его памяти?
   Эзра Дженнингс взглянул на меня с минутным проблеском участия  в  своих
задумчивых карих глазах.
   - Памяти мистера Канди уже ничем нельзя  помочь,  -  ответил  он.  -  Я
столько раз пробовал ей помогать с тех пор, как он  выздоровел,  что  могу
это положительно утверждать.
   Слова его огорчили меня, и я не скрыл этого.
   - Сознаюсь, вы мне подали надежду на более удовлетворительный ответ,  -
сказал я.
   Он улыбнулся.
   - Быть может, это ответ не  окончательный,  мистер  Блэк.  Быть  может,
найдется способ восстановить обстоятельства, забытые  мистером  Канди,  не
обращаясь к нему самому.
   - В самом деле? Не будет ли с моей стороны нескромным, если я спрошу  -
как?
   - Ни в  коем  случае.  Единственная  трудность  ответа  на  ваш  вопрос
заключается для меня в самом  объяснении.  Могу  я  рассчитывать  на  ваше
терпение, если еще раз вернусь к болезни мистера Канди и, говоря о ней, на
этот раз не избавлю вас от некоторых профессиональных подробностей?
   - О, пожалуйста! Вы уже заинтересовали меня этими подробностями.
   Мое любопытство, казалось, было ему приятно. Он улыбнулся опять.  Мы  в
это время уже оставили за собою последние дома Фризинголла.
   Эзра  Дженнингс  на  минуту   остановился,   чтоб   сорвать   несколько
придорожных полевых цветов.
   - Как хороши они! - проговорил он просто, показывая мне свой букетик, -
и как мало народу в Англии способно восхищаться  ими  так,  как  они  того
заслуживают!
   - Вы не всегда жили в Англии? - спросил я.
   - Нет. Я родился и частично воспитан был в одной из наших колоний. Отец
мой был англичанин, но мать моя... Мы отдалились  от  нашей  темы,  мистер
Блэк, и это моя вина. По правде сказать, у меня много ассоциаций связано с
этими скромными  маленькими  придорожными  цветами.  Но  оставим  это.  Мы
говорили о мистере Канди. Давайте вернемся к мистеру Канди.
   Сопоставив несколько слов, неохотно вырвавшихся у него о самом себе,  с
меланхолическим взглядом на  жизнь,  -  он  считал  условием  счастья  для
человечества полное забвение прошлого, - я понял, что история,  которую  я
прочитал в его лице, совпадала (по крайней мере, в  двух  деталях)  с  его
рассказом: он страдал, как мало кто из людей страдает; и в его  английской
крови была примесь чужеземной.
   - Вы, вероятно, слышали о первоначальной причине болезни мистера Канди?
- заговорил он опять. - В ночь званого обеда леди Вериндер  шел  проливной
дождь. Мистер Канди ехал домой в открытом гиге и промок  до  костей.  Дома
его  ждал  посланный  от  больного  с   убедительной   просьбой   приехать
немедленно. К несчастью, он отправился к  своему  пациенту,  не  дав  себе
труда переодеться. Я сам задержался в эту ночь  у  больного,  в  некотором
расстоянии от Фризинголла. Когда я вернулся на следующее  утро,  меня  уже
поджидал у двери перепуганный грум мистера Канди и тотчас повел в  комнату
своего господина. За это время беда уже произошла, болезнь вступила в свои
права.
   - Мне сказали о ней только в самых  общих  словах,  как  о  горячке,  -
сказал я.
   - И я не могу ничего прибавить, чтобы определить ее точнее,  -  ответил
Эзра Дженнингс. - От начала и до конца  болезнь  не  принимала  какой-либо
определенной  формы.  Не  теряя  времени,  я  послал  за  двумя  медиками,
приятелями  мистера  Канди,  чтобы  узнать  их  мнение  о   болезни.   Они
согласились со мною,  что  она  серьезна,  но  относительно  лечения  наши
взгляды  резко  разошлись.  Основываясь  на  пульсе  больного,  мы  делали
совершенно  разные  заключения.  Ускоренное  биение  пульса  побуждало  их
настаивать на лечении жаропонижающим как единственном, которого  следовало
держаться. Я же,  со  своей  стороны,  признавая,  что  пульс  ускоренный,
указывал  на  страшную  слабость  больного  как  на  признак   истощенного
состояния организма, а следовательно,  и  на  необходимость  прибегнуть  к
возбудительным средствам.  Оба  доктора  были  того  мнения,  что  следует
посадить больного на кашицу, лимонад, ячменный отвар и так далее. Я бы дал
ему шампанского  или  виски,  аммиаку  и  хинина.  Важное  расхождение  во
взглядах, как видите, и между кем же? Между двумя медиками,  пользующимися
общим уважением в городе, и пришельцем, всего лишь помощником  доктора!  В
первые дни мне не оставалось ничего другого, как  покориться  воле  людей,
поставленных выше меня. Между тем силы больного все более и более слабели.
Я  решился  на  вторичную  попытку  указать  на  ясное,  неоспоримо  ясное
свидетельство пульса. Быстрота его не уменьшилась  нисколько,  а  слабость
возросла. Докторов оскорбило мое упорство. Они сказали:
   - Мистер Дженнингс, или мы лечим больного, или вы. Кто же из нас?
   - Господа, - ответил я, - дайте мне пять минут на размышление, и вы  на
свой ясный вопрос получи