оревое небо... Нет таких слов. чтобы
поведать, как пела его душа,- ведь после стольких ожиданий, после
множества земных треволнений ты будто оказался в иной природе, тебе,
человеку-птице, открылось сразу все небо, поющий простор, где тебе дано
по-иному ощутить себя, свою сущность, дано познать безграничность
свободы...
   Пережитое чувство, пожалуй, только и можно сравнить с чувством первой
любви,- так это он излил Софийке в порыве откровения.
   - А разве, кроме первой, бывает еще и вторая? - спросила она тогда.
   И он взглянул па нее как-то удивленно, даже настороженно, задержал на
ней взгляд дольше, чем всегда.
   - Не знаю. Так говорят... Может, во второй раз такого действительно не
бывает. Ведь сколько летных часов провел после в воздухе, однако то, что
изведал в своем первом небе, так больше и не повторилось. Небо фронтовое -
это уже что-то совсем иное...
   В полной сумятице сейчас Софийкины чувства. Беда свела ее с этим
летчиком, свел несчастный случай, уж как натерпелась да перемучилась за
него душой,- а может, когда-нибудь именно эти полные тревоги дни и такие
же неспокойные ночи станут счастливейшим воспоминанием твоей жизни? И уже
со светлым чувством вспомнишь волнения и страхи всех этих дней, когда
приходилось летчика воскрешать, терпеливо выхаживать в замаскированном
прибежище, крыться с ним от зловражьего полицейского ока, керосином
промывать ему раны, смазывать ожоги, готовить в должных пропорциях месиво
глины с половой, заменяющее гипс, и постоянно быть начеку. Начеку! Ради
его спасения ни перед чем бы не остановилась. А как ради него под пулями
бежала тогда в тальники, летела, что и пуля конвоирская тебя не догнала...
Вопреки всему вернулась все-таки, чтобы опять смотреть на него влюбленно...
   На равных со старшими по капельке возвращала его к жизни, сроднившись с
ним в этих хлопотах, под завывание ветра читая ему при каганце что-нибудь
или жадно слушая его самого, с тайным трепетом души ловя не до конца
сказанное, а подчас и слова, похожие на исповедь или даже на скрытое, в
шутку облеченное признание... Отныне ничего этого больше не будет,
насматривался на своего сокола в последний раз, ведь пройдет время, и все
исчезнет, облетит, как цвет с весенней вишенки,- никому еще не удавалось
задержать его, этот цвет, надолго, навечно... Радость освобождения и боль
разлуки - все смешалось, все клокочет в душе, а когда отклокочет, что
тогда останется?
   Есть у него вот в этом плаитете фотокарточка, она так нравится Софийке:
обнявшись с друзьями, стоит Заболотпый на весеннем полевом аэродроме среди
высокого цветущего разнотравья. Такие все веселые, улыбчивые остановились
на минутку перед самым вылетом, и кто-то догадался щелкнуть их, а сбоку на
карточке написано летчицкой рукой: "Запомните нас веселыми!" Такое было у
них присловье, крылатая фраза летчицкая, и адресовалась она, возможно,
больше тем девушкам-официанткам из аэродромной столовой, которые так
тяжело переживали, если кто-то из летчиков не возвращался с задания. Сами
не свои ходят девчата несколько дней, опухшие от слез, слепые от горя,
должно быть, и о нем, Заболотном, по сей день тужит одна из них, а почему
бы и нет? Разве Софиика, окажись она в таком положении, вела бы себя
иначе? Полетел и не вернулся. С группой "ястребков" прикрывал своих ребят,
пока они бомбили здесь Узловую, и все складывалось удачно. Потрудившись,
уже возвращались домой, когда его, замыкающего, неожиданно атаковали те
трое из-за облаков. Все решили какие-то секунды - секунды коварства.
Заболотный поныне не может спокойно вспоминать, как подло ему нанесли
удар, трое сбивали одного, вот и за это тоже должен с ними поквитаться,
расплата будет, будет непременно, теперь он не даст себя подстеречь, а что
ему еще летать, так это дело верное,- о чем речь?
   Везут его, словно наугад, куда-то напрямки, потому что все дороги зима
позаметала, лишь весною откроется здесь каждая полевая тропа, возродится
каждая стежка.
   Дорог нет, а следов от танков множество, и все скрещиваются запутанно и
никуда не ведут,- это уже следы в никуда, следы, в которых нет ничего от
жизни.
   Продвигаясь по степи, женщины то и дело с надеждой поглядывают на
Узловую, хотя Узловой, собственно, и нет, вся она лежит в руинах, лишь
чудом каким-то сохранилась водонапорная башня, уцелела: вот она торчит над
степью, как гетманская булава!.. Женщины не теряют из виду этот свой
ориентир, слезящимися от ветра глазами обводят простор, уже им видно
остатки станции, где, по их мысли, должен быть полевой госпиталь или
какой-нибудь приемный пункт.
   Больно Софийке видеть руины там, где раньше все было будто овеяно
дыханием отца, согрето родственным теплом - сколько раз еще детьми бегали
туда в кино или на вечера в железнодорожный клуб; рабочие депо часто
показывали самодеятельные спектакли, широкой славой пользовался их хор,-
среди железнодорожного люда всегда почему-то было много парней и девчат с
прекрасными голосами. Впечатлительной девушке все входило в душу,
чувствовала, что этим стоит дорожить. Уже когда и в педучилище была,
Софиика не раз ловила себя на том, что ей нравится говорить:
   - Я дочь железнодорожника.
   Или:
   - Мой отец водит дальнерейсовые поезда!..
   Какое это было удовольствие - бегать любоваться л„том поездов,
встречать отца из рейса. Сколько волнения, когда вот приближается к тебе,
пыхая паром, черный отцовский исполин, приближается из ночи в огнях,
работая всеми своими стальными мускулами,- сама сила и мощь!
   И отец поглядывает с высоты своего паровозного окошка, усталый, но
улыбающийся, подает дочке знак приветствия:
   все в порядке, мол, под всеми семафорами прошел и домой прибыл секунда
в секунду!..
   А когда захватчики опоганили станцию своими вывесками, бранью, топотом
сапог, Софиика почувствовала, как станция утратила для нее
притягательность, отпала малейшая охота бывать там,- никто из молодежи по
доброй воле во времена оккупации туда не ходил, разве что нахватают в
облаве шестнадцати-, семнадцатилетних да силой погонят, запакуют в эшелон.
Некогда любимая Узловая, теперь она только ранила душу. Обокрадена жизнь,
Софиика ощущала, что никогда с этим не смирится. Счастливые минуты
пережила Софиика, лишь когда наши стали налетать из-за Днепра, принялись
чуть ли нс ежедневно молотить проклятые фашистские составы, от которых
всегда тесно было на колеях. Вот это начались представления! Вся степь
глядела эти спектакли, ведь ставили их соколы из-за Днепра!
   Унылостью руин встречает сейчас Софийку родная Узловая. И вокзал, и
железнодорожные мастерские стоят обгорелые, зияют пробоинами, сажей
чернеют закопченные стены. От привокзальных садов остались одни
расщепленные стволы, вагоны лежат искромсанные, одну из платформ совсем
сбросило взрывом с колеи,- лишь водонапорная стоит невредимо, как будто
кто се заколдовал!
   Однако жизнь возвращается. На территории станции, несмотря на царящий
там хаос, появился народ, спешат куда-то военные и штатские с лопатами,
минеры пишут мазутом на задымленной стене вокзала свою резолюцию,
свидетельствуют, что мин уже нет; деревья сверкают инеем, в ободранном
скверике у пакгауза девушки-зенитчицы устанавливают орудие, нацеливают его
длинной шеей вверх, в голубизну, хотя небо сейчас совершенно спокойно.
   На девушках тулупчики новенькие, и сами они ладны, подтянуты,
шапки-ушанки сбиты набекрень как-то даже кокетливо; настроение девушек
соответствует этому дню, соединившему в себе солнце и мороз и радость
освобождения Узловой,- смех то и дело слышен из ямы-траншеи, где
зенитчицы, сбившись стайкой, хлопочут у своего орудия.
   - Беги к ним, Софийка, спрашивай!..- Женщины остановились.
   А едва Софийка стала приближаться к зенитчицам, девичий смех тут же
угас, шапки-ушанки с выпущенными из-под них локонами застыли гурьбой у
бруствера, и на разордовшихся лицах появилась напряженность. Что за цаца
изволила к ним пожаловать? Видно, эта местная красотка лет семнадцати
вызвала у них, помимо напряженного недоумения, еще и нечто похожее на
ревность или укоризну. "Мы вот воюем, нам войны достается по первое число,
а ты себе возле мамы? Цветистым платком повязалась, челочку-гривку на лоб
выпустила, а брови-чернобровы, должно, сажей наваксила, чтобы приманивать
наших лейтенантов!.. А вчера где была? Может, и с теми в хаханьки играла?"
   - Девушки, где здесь госпиталь? - как-то неприятно для себя волнуясь,
спросила Софийка.
   - А тебе-то зачем? - холодно отозвалась из ямы широколицая блондинка,-
Неможется?
   Уловив холодок насмешки, Софийка невольно выпрямилась и, закипая
обидой, кивнула с ревнивой гордостью в сторону саней:
   - Летчика везем!
   Вот тут-то мгновенно преобразились девчата. Словно ветром вынесло их из
ямы, гурьбой подбежали к саням, окружили, защебетали, рассматривая
неизвестного с его выставленным на обозрение планшетом, наперебой давай
расскрашивать, при каких обстоятельствах это с ним случилось...
   Летчик слабыми устами улыбнулся зенитчицам:
   - Как да почему - об этом, сестренки, будет еще кому докладывать... А
спасительницы мои - вот они, перед вами...
   Старшие женщины заметно заважничали при этом, однако в разговор
встревать не стали - пусть уж Софийка сама... А Софийку между тем как
будто устранили. Одна из зенитчиц, маленькая бойкая толстушка, низко
склоняясь над летчиком, напористо предлагала:
   - Может, изволите нормочку спирту для подогрева?
   Заболотный отрицательно ворохнул головой:
   - Мы здесь к самограю привыкли.
   - Вот как! В надежные руки, видать, попали,- засмеялись девушки, и уже
блестки приветливости запрыгали в глазах, даже широколицая та блондинка,
встретившая Софийку с издевкой, посмотрела теперь на незнакомку
подобревшим взглядом, как будто безмолвно извинялась за свои недавние
подозрения.
   - А где же здесь могут быть однополчане? - вот что прежде всего ему
хотелось знать.
   О части, которую летчик назвал, девушки даже не слышали, такое ведь
наступление, все в движении, каждый день прямо трещит под стремительным
натиском событий...
   Полк не уйдет, сперва надо встать на ноги... Врачей на станции, однако,
не оказалось, медсанбат их расположился где-то в Петропавловке, но туда-то
не близкий свет - еще километров да километров...
   Женщины переглянулись:
   - Ну как, коренная?
   - Двинемся, бороздинная...
   И снова впряглись в свои веревки.
   - Вперед на запад, на Петропавловку! - трогая с моста, сама себе
скомандовала тетка Василина, и зенитчиЦы рассмеялись, потому что
Петропавловка находилась как раз на востоке.
   Сани с летчиком поскрипели дальше, а вдогонку им старшая из зенитчиц
еще докрикивала, объясняла доброжелательно:
   - Не доезжая до села, увидите брезентовый шатер, большущий, вроде
цирка... Это он и будет, медсанбат!..
   Но как тут перебраться через насыпь? Живого места нет, по всему полотну
встопорщились искромсанные шпалы, какая-то сатанинская здесь
машина-шпалорезка прошлась, повыворачивала тяжеленные колоды, поломала их,
как спички, и теперь торчат они, черные ощетинившиеся бревна, задранные
над насыпью... Насыпь прямо-таки ошеломила женщин своим видом, этим
вздыбившимся частоколом, ужаснула и подавила их самой бессмысленностью
разрушения.
   - Да это же аспиды,- приговаривала тетка Василина.- Каждую шпалу, точно
ножом...
   А мать Софийки, меряя глазами изуродованное полотно, сказала дочке
горестно:
   - Ох не скоро, доченька, по такой дороге наш отец вернется...
   За будкой на переезде им все же удалось одолеть насыпь, и вскоре они
выбрались опять на простор. Софийка сменила в упряжке тетку Василину, и
сани заскрипели дальше. Безбрежно, тоскливо... Шли молчаливые, шаря
взглядом по открытым снегам в поисках спасительного медсанбатовского
шатра. Однако впереди белела голая степь. Софийка, натужась в упряжке,
брала почти всю тяжесть лямки на себя,- теперь в супряге с дочкой мать и
впрямь почувствовала себя свободнее. В одном месте встретились им те, что
мины обезвреживают, затем набрела еще какая-то команда, кажется,
похоронная, бойцы в ушанках перекинулись с женщинами словом, спросили,
кого везут, и вновь снега да безлюдье, следы гусениц, закрученные лютыми
виражами, брошенные орудия, мертвые танки кособочатся, а дальше чудом
уцелевшие стога соломы то здесь, то там маячат среди полей у самого
горизонта.
   Софийку все не оставляла мысль о встрече с зенитчицами. После Узловой
девушка почувствовала себя уверенней, сама не знает отчего. Может, что
ошиблись в ней, не за ту сначала приняли? И сами же потом поняли, что
вышло неловко, обожглись девчата, промахнулись в своих подозрениях, видно,
сбивала их с толку Софийкина легкомысленная челочка, так игриво выпущенная
витком-колечком из-под платка на лоб,- об этом перед зеркальцем
позаботилась Софийка, отправляясь в путь... Кому не хочется быть красивой?
Пусть он запомнит ее если не очень уж смазливой, то все-таки и не
дурнушкой! Когда-нибудь, а вспомнит же, как свела его беда с молодой
степнячкой где-то на хуторе, хоть и незавидном, обшарпанном ветрами, но с
именем таким нежным, почти песенным - Синий Гай... И это колечко завитка
русого ему ведь нравилось, сам Софиике об этом говорил, а зенитчиц, должно
быть, как раз оно и склоняло к холоду с нею - холодок недоверия до
определенного момента явно ведь ощущался... А вот когда сказала им с
гневной гордостью: "Летчика везем!.." - как это их преобразило сразу! Да и
саму себя Софийка в ту минуту как будто увидела в ином свете, что-то
вознесло ее в собственных глазах. И вес благодаря ему. Еще острее здесь
постигла, какую надежную теперь она имеет защиту в лице этого, точно самой
судьбой посланного им летчика.- и защиту, и оборону от кого бы то ни было!
Пусть и недвижимый пока лежит на санях в своем глиняном гипсе, который
наложили ему хуторские целительницы, пусть и нелетный еще и даже неходячий
этот ваш сокол, но рядом с ним все вы можете чувствовать себя в
безопасности, никто вас не обидит, ничем не посмеет упрекнуть или унизить
необоснованно, даже если бы кто и отыскался такой...
   Теплее становилось у Софийки на душе, и еще дороже было для нее теперь
то чувство, которое возникло между нею и Заболотным, чувство такое
волнующее, стыдливое и потаенное, что о нем никому и не догадаться, знают
об этом только двое, он и она.
   Оглядываясь изредка, видела на санях надежно закутанного дорогого ей
человека, все время скользящего глазами по небу, по тому самому синему,
просторному, что когда-то было ему раем, а потом так безжалостно бросило в
осенние кураи, где он и кровью бы истек, если бы не подобрала его
глазастая синегайская детвора.
   Хоть и продвигались по заснеженному полю напрямик, однако не
заблудились со своим летчиком среди снегов, не прошли мимо Петропавловки,
к тому же и прибыли как раз вовремя. Медсанбат уже свертывал свои палатки,
собирался перекочевывать дальше вслед за фронтом,- им просто
посчастливилось, что успели застать лекарей на месте. Приняли от них
Заболотного в жарко натопленном помещении школы, где валом навалено было
раненых, назначенных к эвакуации в тыл.
   Врачи, принимая летчика, с первого беглого осмотра оценили, что уход за
ним был безукоризненным, а увидев их глиняный гипс, старший из хирургов
даже улыбнулся, сказав, что это находчиво, остроумно, следовало бы
выписать патент на такое нововведение.
   Летчик, улучив момент, подозвал главного хирурга и что-то полушепотом
объяснил ему, а когда пришла пора прощаться, обратился к своим
спасительницам необычно серьезным тоном, без тени иронии:
   - Документ надлежащий вам сейчас выдадут, возьмите, не стесняйтесь,
жизнью ведь рисковали...
   Софийкина мать поблагодарила, а летчику сказала:
   - Не забудь же нас.
   - Я вас не забуду,- пообещал он.- И вы меня запомните: Заболотныи
Кирилл Петрович, гвардии истребитель, вечный должник ваш...- И раненый
даже нахмурился, чтобы не выдать своего волнения.- Веселым запомните...
   - Поправляйся,- сухо всхлипнула тетка Василина.
   Летчик, обведя взглядом всех троих, задержался погрустневшими глазами
на Софийке. Она стояла как ночь.
   - Что же тебе, Софийка, оставить па память?
   Девушка молчала.
   - Не представляю даже,- добавил он, глядя на нее ласково.
   - Карточку ту подарите,- вдруг выдохнула девушка, выпрямляясь, готовая,
кажется, так и брызнуть слезами.
   Имелся в виду тот групповой фотоснимок, который хранился у него в
планшете под штурманской картой, уже устаревшей теперь.
   - Если уж так она тебе пришлась... Пойдем ради этого даже на
нарушение...
   Взяв здоровой рукою планшет, Заболотныи протянул его Софийке:
   - Бери. С планшетом бери.
   - Спасибо.
   Девушка взяла, густо зардевшись.
   - Фото ни к чему не обязывает,- улыбнулся летчик,- и все же: лучше
вспомни и посмотри, чем посмотри и вспомни...
   Тетка Василина, видно, была недовольна этой церемонией.
   - Карточки дарить,- ворчала она,- это недобрая примета...
   - Для нас добрая,- решительно молвила девушка,- Разве нет? - И
неожиданно для всех, наклонясь к летчику. быстро, словно обжигаясь,
чмокнула его в щеку.
   - Вот это по-нашему! - ободряюще заметил хирург, а девушка уже
отпрянула прочь от летчика и стремглав ринулась к выходу. Не оглядываясь,
сбежала с крылечка школы, навстречу степной пустыне, белым снегам.
   Возвращались они домой с легонькими саночками и с непривычной тяжестью
на душе.
   - Вот и прощай день,- сказала тетка Василина, когда выехали опять на
простор.- Валенки совсем расползаются. А по этой расписке нам в сельсовете
хоть скидку на налог дадут?..
   - Кому что! - вспыхнула от стыда Софийка.- Ну как вы можете?
   - А что такого? Разве не заслужили? Сам же сказал, жизнью рисковали...
   - Да не в этом дело,- горячилась девушка.- Что спасали - в одном этом
уже счастье...
   - И правда,- сказала Софийкина мать.- Помогли, и ладно. К тому же не мы
одни, всем миром спасали...
   Пусть ему доля теперь способствует,- добавила она тихо.
   Уже в поле Софийке вспомнилось, как он однажды сказал ей, когда еще
называл ее на "вы":
   "Вы заметили, Соня, как горе сближает людей? Что радость сближает, это
понятно, а вот - что горе..."
   Соединило их обоих именно горе, соединило так неожиданно, совершенно
случайно. Забудет или нет? Это для Софийки сейчас было самым важным -
важнейшим изо всего на свете! Он-то дал понять, что не забудет ее,
поскольку есть, мол, вещи, которые не забываются никогда, да властен ли
каждый из нас над своим чувством? Хоть нет у нее никаких оснований
подвергать сомнению правдивость его слов, правдивость каждого его взгляда,
прощальной невеселой улыбки, все вроде бы сейчас за то, что разлука эта не
будет вечной, по крайней мере, не должна бы она стать такою, и все же, все
же!.. Помимо его воли обстоятельства ведь могут сложиться так, что
окажется он для тебя в недосягаемости, война же не закончилась, и
Заболотныи своего не отлетал, он убежден, что еще не раз взовьется в нобо
его "ястребок". Духом парень силен, верит в свое боевое счастье, но это же
война, там никто не застрахован... "Пойдешь - не вернешься" - такую пьесу
ставили когда-то в депо, а сейчас вот вспомнилось вдруг... Все дальше и
дальше он будет от Софийки, от этого богом забытого хуторка, нахлынут
другие впечатления, будут иные встречи, и неизвестно, чем душа ответит,
когда встретится ему на пути какая-нибудь такая, как эта разбитная
зенитчица, которая припадала ему сегодня к груди и прямо разливалась,
предлагая спирт для согрева. Кого найдешь, кого забудешь, с кем жизненная
дорога сведет тебя - этого никакая гадалка не скажет, а только такая
щемящая боль, такая тоскливость терзает душу!.. И эти до самых горизонтов
заснеженные степи веют сейчас на Софийку самой опустошенностью, донимают
ветром осиротелости, какойто будто арктической холодиной. Хотя и оставил
он ей, искорку надежды, исподволь где-то теплится она в груди, то угаснет,
то опять зардеется, но сердце знает свое, и ничем тебе не пересилить
гор