ет и нет! Но до пощады здесь, дорогой коллега! Битва
- непримиримая... Идем сами в бон и смену свою берем, потому что судьбы
наши - и детей и взрослых - неразделимы, особенно на решающем этом
перевале. где правит один закон: или - или!
   - Золотая мечта человечества, смею заверить вас, она и для меня кое-что
значит,- склонившись над столом, Андрей Галактионович задумчиво перебирал
в пальцах свою опрятную, всегда подстриженную бородку.- Однако видеть
своего коллегу, народного учителя, в паре с Миной Омелъковичсм, в одной с
ним упряжке,- нет, этого я, убейте, не пойму... Пусть вы идете, вами,
скажем, движет идеал, молодецкий порыв, а что движет Миной?
   - В нем есть классовый инстинкт - это сейчас тоже немало.
   - Сила грубая, стихийная, приправленная черной завистью ко всем и вся,-
вот что в нем есть. Апостол разрушител-ьства, рыцарь сокрушения - разве не
таким он объективно сегодня предстает в этих ваших походах...
   - Апостол разрушительства? - легкая улыбка трога ет тонкие уста Миколы
Васильевича.- При вашем всепрощении и вдруг такие беспощадные
характеристики? А разве не вы прятали его в классе под партой... Проявили
ведь гуманность!
   - Для меня этот Мина тоже не пропащий. Натура крутая, напористая, не
отрицаю... Можно чем-то объяснить даже страсть к самоутверждению,
мстительную ярость, которой столько накипело в нем, но разве этого
достаточно человеку? Азарт мстителя, страсть к разрушению, пусть они сто
раз мотивированы, но такие ли силы создавали чтонибудь стоящее, ценное для
всех? Возьмите вы для примера Романа-степняка: вот где человек-творец!
Личность, я сказал бы, с приметами человека будущего, такого, что
органически стремится улучшить мир, совершенствовать природу и жить в
вечном согласии с нею...
   - В конкретном этом случае я с вами согласен...
   Да и с Миной Омельковичем как будто они дружили прежде.
   - А сегодня Мина - как раз его полнейший антипод.
   Потому что степной наш селекционер в труде себя нашел, а Мина в
собственной нищете видит высшую заслугу, везде и всюду выставляет свои
рубища напоказ: вот они, мои латки, я их ношу, как герб, а где ваши латки?
Роман для него недруг уже потому, что у Романа растет все и родит, пчелы
плодятся, даже скрестить их пробует, чтобы вывести новую степную породу, а
у Мины одни мухи жужжат да дереза до самых окон вьется...
   - Да что вы населись па нашего Омельковича? - весело восклицает Микола
Васильевич.- Будьте же милосердны!
   - А я милосерден! Не призываю же я, чтобы на дыбу его тащить за его
несравненную леность, за то, что Мина ваш деревца в жизни не посадил,
гвоздя нигде не вбил...
   Безнадежных не бывает - я так смотрю. И это уж, коллега, вам следовало
бы думать, как из вашего приятеля, из такого убежденного лодыря-голодранца
да воспитать труженика, совестливого и работящего, способного снискать
уважение и в общине, и в будущей вашей земледельческой ассоциации.
   - Воспитаем,- уверенно улыбается молодой учитель,- Мина Омелькович и
правда не без изъянов, в частности, любит рубануть сплеча. Натура
прямодушная, может и ошибиться, но кто в такой кутерьме гарантирован от
ошибок? Ведь ситуация исключительная: действовать приходится зачастую
наугад, поскольку - первые, прецедента не было, прокладываем дорогу без
топографических карт, и потому так она многотрудпа, ухабиста...
   - Это верно,- соглашается Андрей Галактионович,- но для меня несомненно
и то, что искони в человеке два начала живут, две натуры вечно в душе
противоборствуют:
   творец и разрушитель. Один возводит храм Артемиды, а другой уже
поглядывает на него взглядом Герострата.
   Сколько и жив род человеческий, борются в нем эти две силы, две
страсти, одна из которых венчает нас венцом бессмертья, а вторая - "ломай,
круши!"- становится как бы нашим проклятьем. Здесь вечный бой, он и нынче
длится, и какое из этих двух начал победит, какое возьмет верх, от этого,
друг мой, зависит все, все... И прежде всего будущая участь вот их,-
указал он взглядом на нас, затаившихся под одеялом.- А живем ведь для них,
думать, радеть о них каждодневно - мы здесь с вами только для этого...
   - Сама революция уже как никто о них позаботилась,- решительно отвечает
Микола Васильевич, вышагивая по комнате взад-вперед, словно в невидимой
клетке, и на ходу похрустывая худыми пальцами.- Позаботилась, подумала, да
еще как!.. Сегодня же мы призваны дальше расчистить дорогу, и не
сомневаемся, что она выведет нас в заоблачную вожделенную даль! Идем в
эпоху, дорогой Андрей Галактионович, где не будет разрушителей - будут
одни созидатели! И вот эти воробышки, что угнездились здесь, может, и
раскроют там полностью себя, свою творческую духовную энергию, да еще и
спасибо скажут, что мы и в пору их детства были начеку, укрепляли их волю,
закаляли дух, учили наших отроков не бояться трудностей.
   Неужели вы не согласны со мной?
   - Попробуй с вами не согласиться, завтра угодишь в кутузку,-
поднимаясь, грустновато шутил Андрей Галактионович и, опять накинув на
плечи пальто, пошаркал своими лодочками-галошами к порогу, осторожно
обходя нас, лежащих.- Спокойной вам ночи.
   - Нет, по-моему, я вас убедил,- весело говорил ему вслед Микола
Васильевич.
   - Ни вы меня, ни я вас... А как же завтра?
   - Завтра вы снова обходитесь здесь без меня, я ведь опять буду в
походе...
   Так они и расходились, оставаясь каждый при своем, Андрей Галактионович
нес па ветер и метелицу свою простоволосую львиную голову, а Микола
Васильевич, уперщисьобеими руками в стол, еще какое-то время стоял перед
лампой в глубокой задумчивости. В этот вечер уже не брался он ни за
чтение, ни за писанину, даже о наушниках забыл,- застыв в этой позе у
стола, он точно прислушивался к чему-то, казалось, самым важным сейчас для
него была та зимняя ночь за окном, гудящее ее завывание. А может, что
другое слышалось ему в эти минуты, может, "зеленая дубрава" Надьки ему
сейчас листьями зашелестела в степи, и зимы еще нет, еще теплая звездная
ночь плывет над садом, где вдвоем они с Винниковной стоят, одни в целом
свете, и только ясный месяц заглядывает в их сияющие, бледные от любви
лица...
   Затем, сам себе улыбнувшись, учитель делает несколько шагов к
прислоненному к стенке велосипеду, который стоит там покрытый, как конь,
какой-то попоной, Микола Васильевич берет ту попону и неспешно расстилает
ее себе на кровати,- так он готовит свою суровую спартанскую постель. Еще
после этого подойдет к дверям, повернет ключ, всегда торчащий в замке. И,
прикрутив, уменьшив фитилек в керосиновой лампе, теперь наконец он ляжет,
в последнее мгновение бросив под подушку свой тяжелый черный наган.


   XVII


   Внезапно занемог наш Микола Васильевич. Простудился, носясь по хуторам
в худой своей шинелишке, и к вечеру уже его сжигал жар, Андрей
Галактионович собственноручно лечил коллегу, заваривал ему липовый цвет, а
мы, школярята, как могли, помогали по хозяйству:
   деревянный пол в комнате помыли, досуха вытерли так, что краска
засверкала, потом разожгли примус, позатыкали в большом окне щели, чтобы
на больного нс дуло.
   В тот вечер разгулялась метель, такая пурга, что света не видно, и,
кроме нас, слободских, осталась ночевать в школе еще и стайка хуторских
детей, которых и раньше в ненастье оба учителя оставляли на ночлег, не
отпуская Домой одних, чтобы их не замело в степи. Среди тех, кого приютила
школа в тот раз, была и маленькая степнячка Настя-Анастасия, наша Настуся.
Уже она теперь не сторонилась нас диковато, эта полнощекая, густо-смуглая
школярочка с большими, как у матери, глазами. Чисто вымытые томно-русые
косички всегда на ней туго заплетены, пахнут зельем,- никто из нас не
может отгадать, каким именно.
   Нас притягивает уже само Настусино лицо, не столько даже лицо, как то,
что оно усыпано густым маком родинок - одна покрупнее, а вокруг нее еще
пропасть махоньких, и правда, как мак,- это, говорят, к счастью! Выпадет
же на одного человека столько вот счастья! Как и большинство хуторских,
Настуся не больно речиста, скорее даже молчалива, хотя во взгляде из-под
черных, раньше почти всегда нахмуренных бровей теперь все чаще
просвечивала приветливость к нам, слободским. Андрей Галактионович,
хлопоча у занемогшего, избрал Настусю себе помощницей, и в этой роли наша
степнячка - пусть и самая маленькая среди нас - показывала себя на
удивление смышленой, понимала учителя с полуслова, а кое в чем даже
осмеливалась давать ему советы, скажем, что надо бы сейчас больному
приложить ко лбу компресс и, кроме липового цвета, хорошо бы перед сном
дать ему еще и калину с медом...
   Андрей Галактионович огорчился:
   - Мед есть, а калину не догадались у школы посадить...
   - А у нас дома много ее. В пучки связана, в омшанике висит, где пчелы...
   - Как к ней доберешься?..
   - Если бы не такая метель...
   Пурга за окном разгуливалась, все там выло-стонало, крыша грохотала
жестью так, что казалось, и школу нам за ночь разнесет. Словно во тьме
чердака барахтались некие ночные чудища, полуптицы или полузвери, ведь в
такое время всего можно было ждать. Летом, к примеру, какой-то ночной
зверь по Романовому саду походил и на пасеке - раньше никогда такого не
случалось, и это событие не на шутку взволновало тогда нашу Терновщину: и
впрямь, что же это было? Темной ночью неведомый зверь или двуногий
какой-то злоумышленник забрался на пасеку и все до единого ульи
перевернул! Да еще летками вниз, чтобы пчелы без воздуха задохнулись...
Вот таких посещении Роман, видно, нс ожидал, надеялся, должно быть, что
Мамаи - надежный сторож, да вот... не усторожил... Содеянное нас и до сих
пор мучило загадочностью: зверь таинственный объявился или кто? Не
верилось, что это мог быть человек... Правда, Роман-степняк, который
всегда рано встает, вовремя подоспел к поваленной пасеке, поднял ульи - не
дал пчелам задохнуться-. Однако причиненное зло очень его угнетало, и все
семейство погрустнело после того случая.
   И в то же лето сыч у них на хате сел - дурная примета.
   Это еще усилило тревогу, даже среди нас, детворы... Никто из нас сыча
вблизи не видел, а вот почему-то мы всегда боялись его крика ночного,
который и сейчас въявь слышался нам в завывании пурги где-то там, по
чердакам...
   А ко всему еще и учитель наш так неожиданно занемог...
   Микола Васильевич лежал на твердой своей постели, укрытый по самые
плечи шинелью, небритый, худее обычного, и только иногда, услыша, как
уверенно наставляет девчонка Андрея Галактионовича, коротко улыбался
запекшимися, пересохшими губами. Его то бросало в жар, то знобило, прямо
лихорадило, и неизвестно было, что принесет ему эта тревожная метельная
ночь.
   Забежал на минуту Мина Омелькович, внес с улицы облако холода и сугробы
снега на юфтевых, где-то добытых недавно сапогах, засупоненных сверху еще
и намордниками падежных самовязных лаптей.
   - Вот где мой музыкант! - заорал Мина, разглядев среди нас своего сразу
поникшего Гришапю.- А мать там места себе не находит: беги, ищи, а то,
может, где-нибудь уже и снегом замело!.. И правда, такое творится - на
ногах нс устоишь, буран, ураган!
   От цепкого глаза Мины Омельковича не ускользнуло, что между слободскими
жмутся по углам и дети с хуторов, он взглянул на Андрея Галактионовича
укоризненно с неприветливым изгибом брови:
   - Кулачат пригреваете?
   Учитель промолчал, он как раз возился с чайником, процеживая липовый
отвар в кружку, а Настя-Анастасия, державшая ситечко, так и встрепенулась,
до крайности потрясенная обидой, руки ее как-то сами собою упали.
   видно было, как щеки густо до темного покраснели, маковые крапинки,
данные ей мамой на счастье почти совсем исчезли, утонули в смугловатом
пламени румянца. Это была уже не та девчонка, что минуту назад так умело и
свободно хозяйничала здесь: нахохлилась разом, где и взялась колючесть, и
полные те щечки и ягодки губ надулись, стали со зла еще полнее, а в глазах
возникло знакомое нам еще со степи что-то диковатое, от звереныша.
   Но Мина Омелькович таких тонкостей, кажется, не замечал или не считал
нужным замечать, уже он властно двинулся к Миколе Васильевичу и, наполняя
комнату не выветрившимся из его армяка уличным холодом, весело
приговаривал над изнемогшим и, кажется, задремавшим нашим учителем:
   - Что за казак, коли он лежит! Не то сейчас время,.
   Васильевич, чтобы хворать! Без вас ну никак! Завал! Как себе хотите, а
завтра чтобы уже на ногах!
   - Постыдились бы,- досадливо поморщился Андрей Галактионович.- Человек
горит в жару, а вы...
   - Что ему жар, такому орлу! Это же большевик, секретарь ячейки, а не
какой-то там тютя!.. Под огнем был!
   Кулачество позапрошлой ночью в него из обрезов стреляло в Яворовой
балке, недалеко от Романа Винника, вам это известно? Из встречных саней
палили в него, пуля у самого уха просвистела! От ездового мы опосля
узнали, а Микола Васильевич о своем приключении ни слова, хотя другой на
весь бы район раззвонил... Такой он у нас! Рабочие каменские знали, кого
посылать в Терновщину!
   - То-то вы его бережете.
   - А как его еще беречь?
   - Врач ему нужен!
   - Каким возом? На крыльях из Козельска? Да еще в такую метель: там
черти с ведьмами свадьбу справляют! - открикивался Мина,- Хотя постойте...
Есть же у нас одна фершалка недоученная,- и он скосил глаза на притихшую
под стенкой Настусю, все еще насупленную, скованную обидой и гневом,- Эй,
ты, мать дома?
   - А то где же...- едва выговорила Настуся.
   Мину Омельковича осенило:
   - Может, правда, погнать за ней исполнителя? Хотя кто же пробьется
ночью сквозь такую снеговерть? - он еще колебался.- Раньше в такие ночи
хоть звоны трезвонили, чтобы блуждающий не пропал в степи, а сейчас и
колокол черта с два найдешь - в утильсырье посдавали... Пойду в сельсовет,
пусть там еще помозгуют,- решил Мина Омелькович и, забрав Гришаню с собою,
направился к порогу, оставляя своими взнузданными сапогами большущие
мокрые печати следов на вымытом нами полу.
   Ушел, храбро нырнул Мина в тот темный, взвихренный мир, что всех нас
отпугивал своим завыванием, нагонял тоску и трепет на наши детские души.
Ведь такое за окном творится, дороги все позамело, и сквозь бурю явно олы
- шится, как в ночи повсеместно колокола гудят в степи, те самые, которые
уже во всех окрестных слободах свергнуты с колоколен и еще осенью
отправлены на лом в Козсльск.
   Нужно было внести со двора соломы для ночлега, но мы боялись и пос
высунуть за порог, в эту воющую тьму, в буран. Разгулялась вьюжная эта
ночь, как будто и впрямь на погибель человеку, клубилась седою тьмою,
грохотала кровлей, швыряла колючим снегом в глаза. Ничуть не похожа была
на те ясные, лунные ночи Нового года, когда никто не ложится спать
допоздна, потому что и понятия такого нет - "поздно", есть радость,
веселье, звонкость да смех - есть сказка праздничных снегов! Дети и
взрослые летят с горы на саночках в самую балку, на вербах мерцает иней,
вокруг хрустально-светло, как днем, и, сдается, все люди по всему свету
празднуют такую ночь, ее красоту, ее морозную, ядреную ясность... А эта
пуржит, воет вокруг школы, застилает шугою окно, и, однако, хочешь не
хочешь, надо было выскочить, и мы вдвоем с Кириком все же выскакиваем,
тащим охапки смерзшейся соломы, как следует выбив перед тем из нее снег в
коридоре.
   В эту ночь обе учительские комнаты - как интернат:
   есть малые квартиранты и за стеной, в жилище Андрея Галактионовича;
полно нас, детворы, и вот здесь, у Миколы Васильевича. Приглушенно
переговариваясь, настилаем солому на полу, готовим коллективную постель,
девочкам отводим место ближе к печке, так велел Андрей Галактионович, а
мы, мальчишки, ближе к двери, откуда дует,- кому, как не нам, казакам,
надо закаляться!.. Улегшись, долго еще не спим, делимся тайнами, Настуся у
печки под одеялом убеждает девочек, какая у нее мама красавица и что к ней
не один сватался, она могла бы себе даже комсомольца найти, только бы для
Настуси он стал родным отцом. А мальчишки тем временем горячо
перешептываются о том кулацком выстреле, что Мина о нем рассказал,- может,
в ту ночь в степи учителя нашего даже ранили, да он не сознается? Какой-то
бинт мы же заметили, когда гимнастерка на нем расстегнулась... Неизвестный
тот бандит, что на лету стреляет из саней, для нас он предстает в
воображении мерзким чудовищем, чаще всего с обличьем того сопливого
сатанюка, который, исходя пеной, топтал Ялосоветку сапогами летом на
Фондовых землях...
   Уже когда кое-кто из нашего "интерната" и в сон погрузился, и Андрей
Галактионович, кажется, задремал, склонись головой на стол рядом с лампой,
раздался вдруг конский топот за окном и голоса в коридоре, аж боязно
стало... Но вот в комнату входит, снимая рукавицы, председатель сельсовета
Роман Ссргиенко, высокий усач в лохма той папахе, и заместитель его,
крепыш крутоплечий и всегда словно смущенный чем-то Ян Янович, а за ним...
яблоневая с мороза, укутанная белой шалью Романова Надька!
   Настуся обрадованно бросилась к матери, по та, передав Андрею
Галактионовичу калину и мед, которые сама догадалась захватить, только
походя приголубила дочку, провела рукой по косичкам, и сразу к больному. А
он пылал в жару так, что в беспамятстве вряд ли даже признал ее. Нет,
видимо, все же признал, потому что едва-едва шевельнулись в улыбке
пережженные губы, когда она, блеснув градусником, поставила его Миколе
Васильевичу под мышку, а потом с озабоченным видом, присев рядом с ним на
табуретке, принялась считать пульс.
   Председатель сельсовета и Ян Янович, о чем-то тихо перемолвившись с
Андреем Галактионовичем, вскоре оба исчезли из комнаты, а мы,
возбужденные, взволнованные всем, что происходило, еще долго в ту ночь не
спали,- куда там уснуть! Затаившись под одеялом, мы и оттуда подглядывали,
как хлопочет Надька у стола, выжимает калину, а потом, подняв голову
больному, поит его из кружки да укрывает ласково, потому что он то и дело
раскрывается в жару. Удивляло нас, какое она терпение проявляет к
больному, когда он отворачивается, отпирается от лекарства, а она и не
сердится и все-таки лаской добивается своего. Видим Надькину руку то на
лбу у больного, то порою эта рука, смуглая и тугая, лежит на его худой, аж
костлявой. Вот когда нам хотелось, чтобы всесильным было Надькино
калиновое волшебное зелье да чтобы она и вправду оказалась колдуньей, той,
что блуждала по степи да все искала кого-то - обольстить и навек
причаровать, в чем ее обвиняла Бубыренчиха. Пусть бы это было правдой,
лишь бы она умела сейчас так сделать, чтобы сразу выздоровел наш Микола
Васильевич, чтобы мы опять увидели его в шутках, в бодрости, в юношеской
его соколиности. Конечно, мы догадываемся, что они любятся между собой,
что именно любовь и помогла Надьке пробиться к своему милому сквозь лютую
пургу. С тех пор, как Надька переступила порог, у нас почему-то появилась
уверенность, что учителю нашему непременно полегчает и он вот-вот сбросит
с себя это облако бреда-горячки и благодаря одним касаниям Надькиных рук
поправится разом, прямо у нас на глазах!
   Изредка Надька о чем-то тихо советовалась с Андреем Галактионовичем,
потом и вовсе отпустила его: пусть идет отдыхает, не изнуряет себя, коли
уж она здесь. Едва за учи т-елем закрылись двери, она встала спиной к окну
и так и стояла на месте, со страдальческим видом устремив взгляд куда-то
вверх, точно молилась, и нам вспомнилось, как еще осенью Микола
Васильевич, подъехав на велосине де в воскресенье к церкви, попросил
кого-то из девушек вызвать Надежду на минутку и как она тогда, бросив
хоры, певчих, бросив всех святых, тут же выскочила к нему радостно
разгоряченная, будто пьяная! Бубыренчих-а потом и этот порыв ставила
Винниковпе в счет, променяла святых, мол, на своего учителя-ухажера...
Тогда она еще не тужила, наша Винниковна, счастьем светилась, а теперь
стоит грустная-грустная напротив окна, на фоне его фантастических, морозом
и ветром раскрашенных цветов, и нам чудится, словн