час что-то будет! Радостная дрожь пробегает по телу, дух у
тебя перехватывает... Так и есть: даже не взглянув в нашу сторону, только
усом усмехаясь, он погружает руку в загадочный свой узел. Бесконечно
длится мгновение, и наконец появляется из узла... яблоко, да какое! Лежит
на ладони, краснощекое, огромное, прямо как солнце утреннее! Творец его,
точно и сам любуясь, осветит им степь и затем бережно кладет свой
садовнический дар на межевой столбик, на один из тех, что разбрелись, как
пастушата, по степи и застыли вдоль шляха. Увенчав яблоком ближайший к нам
столбик, Роман дальше пошел, не оглядываясь.
   Удаляется он степенно, неслышно, а это краснощекое так и смеется нам со
столбика, и мы тоже все тихо, как от щекотки, смеемся. И хоть какой
разбирает нас зуд, однако никто не срывается с места, никто не бежит
хватать, яблоко так и будет краснеть, никем не тронутое до времени.
   Лежим, затаившись каждый за своей кураиной, которая не стала еще
перекати-полем, и в радостном напряжении следим дальше за Романом
Винником. Вот он, поравнявшись со следующим столбиком, который стоит
низенький, серый на обочине, снова останавливается, и опять от невидимого
нами прикосновения его руки на столбике вмиг вспыхивает жарким румянцем
то, что выросло в его саду, набралось там солнца и красоты! И хоть как нам
тяжело дается эта выдержка, но ни один из нас и на этот раз не сорвется,
не побежит, мы, точно завороженные, провожаем взглядами этого высокого
сухощавого человека, который пошел и пошел по дороге в село, у каждого
межевого столбика останавливаясь, и там, где он прошел, все столбики
придорожные словно оживают, выпускают цветочный бутон, озаряются красотою
Романового чародейского сада!
   Даже если бы мы пасли далеко за яром, за балкою, и не было бы нас здесь
в это утро, все равно, думается, Романовы яблоки непременно заалели бы па
столбиках: для когоиибудь положил бы... Для нас ля, для первого ли
встречного, кто окажется здесь в этот светлый храмовыи день.
   Проходя невдалеке от нас со своим узлом, Роман, понятно, только
прикидывался, что никого средь полыни или за кураем не заметил, на самом
же деле не сомневается, что мы поблизости, что, схоронившись, как зайчата,
взволнованно, со стучащими сердцами ждем - целые пол-лета ждем! - этого
необыкновенного часа...
   Разумеется, таким вот образом отмечены и наша терпеливость и выдержка,
потому что - хоть как тянуло, хоть как сад его всеми своими тайнами нас
искушал, а мы ведь не поддались, не полезли шкодить... Был в саду
Романовом уголок, окутанный исключительной таинственностью, доступный,
наверное, лишь пчелам да солнцу. 1ам, рядом с маленьким прудом, который
хозяин выкопал собственными руками, росли несколько деревьев, чем-то ему
осооенно дорогие, и среди них одна яблонька, должно быть, и вовсе
редкостная,- о ней он сам говорил с видимым волнением:
   "Вот эта нам должна уродить..." Поэтому и мы каждый раз посматривали от
колодца в ту сторону заинтересованно и все ждали, пока она даст плоды, и
даже каким-то внутренним трепетом исполнились, когда однажды летом
заметили, как оттуда, из яблоневой листвы, начинает проглядывать нечто
будто живое, усмехается красной щечкой.
   вправду словно росою да зарею умытое! А что там такое уродилось, это
тайна из тайн!..
   И вот пришло время!
   Несет нам степью точно сама судьба свои дары!
   От тех Романовых яблок на столбиках полевая дорожка меняется
неузнаваемо: серая, будничная, в пылище, она становится совсем другой -
лежит среди пожней уже торжественная, праздничная, до самой Терновщины вся
будто освещена этими яблоками! Каждая межа требовала отметки, межевых
столбиков вдоль дороги стояло много, и такие же они были одинаково
низенькие, как и эти, теперешние, которые, исполняя уже иную службу,
мелькают сейчас вдоль хайвея, увенчанные красными телефонными аппаратами.
   Перед тем, как скрыться за пригорком от наших взоров, Роман е вовсе
отощавшим своим узелком задерживается еще у одного столбика, задерживается
чуть больше обыкновенного и, обернувшись, какое-то время смотрит на
дорогу, украшенную яблоками. Словно сам себя проверяет: ну, как оно
получилось? И все мы, присмиревшие в ожидании, представляем его улыбку,
добрую и ободряющую, хотя в действительности улыбки и не видно, только
возвышается посреди степи в расплывчатых бликах света размытый лучами,
слегка ссутуленный силуэт человека с едва заметным узелком в руке.
   Вся степь сегодня словно исполнена радости, исполнена августовского
света и простора. Лишь когда Роман Винник исчезнет за пригорком, мы вмиг
пружинисто вскакиваем на ноги, мчимся во весь дух, счастливо обезумевшие,
от столба к столбу, на лету, как всадники, схватывая то, что для нас так
щедро уродилось на голых этих придорожных столбиках!
   Стремглав летим к стаду напрямик, твердая стерня стреляет из-под босых
ног, не успевает даже кольнуть и разбередить наши незаживающие пастушьи
язвы.
   Уже возле коров, запыхавшиеся, взбудораженные, с блеском в глазах, с
видимым счастьем у каждого в руке, мы всласть любуемся этими Романовыми
яблоками. Они будто не на дереве выросли, они будто с неба! Где там
тягаться с ними тсрновщанским нашим кислицам... Складываем по два детских
кулачка вместе, примериваем, и оказывается, что Романове яблоко больше. А
пахнет как! Краснобокое, душистое,- что е ним может сравниться ароматом в
этой сухой степи, где целое лето изо дня в день мы слышим лишь дух пылищи
да коровьих кизяков да горячую, густую горечь полыни на межах.
   Но все это до нынешнего дня, а сейчас...
   Хоть как нам не терпится, мы, однако, долго эти яблоки не едим, только
любуемся ими, встряхнув под ухом, слушаем, как тарахтят внутри зерна.
Где-то там, в самой душе яблока тарахтят. Спелое-преспелое! Да еще и
окраску дала ему природа под цвет зари... Уляжемся в кружок на меже и, как
зачарованные, смотрим, насматриваемся каждый на свое: уж так оно красиво,
точно и выросло единственно для красоты.
   И удивительное дело: никогда за эти Романовы яблоки мы не дрались, не
припомню случая, чтобы мы поссорились из-за них между собою... Или и
-здесь определенная роль отводилась волшебству, жила, может, и в дарах
сада скрытая сила каких-то Романовых характерницких тайн?


   VIII


   Давно уже рассвело. Хайвей, выгибаясь сообразно Рельефу местности,
пульсируя, струится вдаль; сколько взглядом охватишь, лоснится под солнцем
спинами машин.
   Пролетают мимо нас на расстоянии силуэты городов, непонятных башен,
фрески обращенных к хаивею грандиозных реклам, пролетает мир иной,
отстраненный от этого потока, где без конца свистит раскроенный,
взвихр„нный движением дороги воздух. Здесь уже и ритма нет, ритм пропал,
один бег, лет, слепой, оголенный лет.
   Мчат счастливые и несчастные, скромные и спесивые, люди низов и верхов,
исполненные любви и коварства, разочарований и честолюбивых устремлении, и
все закованы в металл, и все, словно наперегонки с собственной судьбою,
гонят, гонят, гонят!..
   Заболотный включил приемник - полилась тихая музыка.
   - Пожалуйста, Шопен.
   - Это они дают классику,- объясняет Лида,- для успокоения нервов
водителям...
   Тихая музыка приемника, возможно, и впрямь тонизирует душу,
умиротворяет этих ошалевших от скоростей трассы гонщиков, по крайней мере,
к нам па волнах музыки как будто плывет что-то давнее, солнечное, похожее
на знойный свет того лета, которое некогда овевало нас ароматами яблок,
снопов, августовского жнивья. Иногда кажется просто неимоверным: неужели
это были мы? 1ам ^даже сквозь пылищу наша грудь вбирала идеально чистый
воздух, и мы не замечали его чистоты. Может, именно в этом одна из
особенностей человеческой жизни: пока ты реоенок - не замечаешь прелести
детства. Пока юн - не умеешь ценить дар юности, редкостный, быстротечный.
Оценишь и станешь это замечать, лишь когда поседеешь и когда все пережитое
для тебя станет лишь дальним отзвуком, воспоминанием щемящим, как чья-то
далеко в полях угасающая песня...
   Пусть кому-то сверх меры элементарным или даже смешным может
представиться мир, из которого мы вышли, но для нас он был и будет истоком
раздумий, ибо мы жили там, где люди, как нам кажется, были ближе к самим
себе, к природе, к травам, к небу и солнцу, может, даже ближе к вещам
сложным, к тем началам гармонии, которые так нервно и болезненно ищет
человек современный...
   - И все там трудилось: человек и пчела, ветер и вода...- слышу сквозь
музыку тихий голос Заболотного.- Помнишь, как ночью мы впервые увидели на
Ворскле коммуновскую водяную мельницу?.. Летней ночью, среди верб,
отбрасывая тень на освещенную месяцем воду, скрипит какое-то гигантское
сооружение, все так и сотрясается... Просто - мельница, а как она поразила
нас своей таинственностью, когда гребла эту лунную воду, натужно
разворачивала перед нами недра тьмы и света... Работала прямо устрашающе,
хотя где-то изнутри мирно тянуло от нее теплой мукой, а на возах под
звездами по-гоголевски роскошно спали или, как тогда говорилось, зоревали
озерянские, выгуровские и наши терновщанские дядьки...
   Неужели мы с тобою,- говорит он погодя,- и правда живем уже среди
нового человечества, где иное восприятие, иная шкала поэтических, а то и
моральных ценностей?
   Порою здесь можно услышать, что человек по сути своей сила
деструктивная, с подсознательной склонностью к разрушению... И когда я ищу
аргументы против этого популярного среди их философов мнения, то рядом со
множеством других фактов, рядом с фигурами великих созидателей, поистине
творческих натур, всякий раз возникает из видений детства и образ нашего
Романа-степняка. В чем здесь дело? Почему ршепно его образ так глубоко
врезался в память? Было же в Терновщипе еще несколько Романов, один даже
родственником доводился нам, Заболотньш, а запомнился в первую очередь
почему-то как раз он - Роман-степняк... Яблоки яблоками, но дело же не
только в них, а, скорое, в тех щедротах человечности, которые едва ли не
впервые он пред нами распахнул. Так или иначе, а вот запал в душу, крепко,
навсегда. Сколько прошумело всего, голова побелела, и Романа этого,
кажется, должен бы давно забыть, а вот же нет - чем дальше, тем даже чаще
всплывает оттуда, из нашей степной античности. Мог бы ты научно объяснить,
почему это?
   - Юная душа всегда ищет в жизни нечто истинное, настоящее, то есть
непреходящее, для формирования своей структуры ей, видимо, требуется
именно такой витамин...
   К тому же, детское восприятие - это восприятие поэтов, иногда ребенок
одним озарением интуиции схватывает самую сущность, чтобы потом свое
открытие сохранить надолго, надежно...
   - Нечто подобное, видимо, произошло и в данном случае...
   Иногда и сейчас хочется представить, как он одиноко жил в степи. Все
ветры - его. Гудут, разойдясь, зимними ночами. Л зато летом! Над степью
вызвездило, так там просторно в небе. Звезды, как пчелы, всюду приклеились
к небесным цветам. Выйдет Роман и смотрит. Загадка всех загадок - там,
вверху...
   - Конечно,- говорю,- Роман-степняк был человек незаурядный. натура из
тех, кто в созидании, постоянном, ежедневном, находил смысл своего
существования на зем^ле. Для нас он человек, который жил в ладу со своей
совестью, мы это угадывали интуитивно, а человек, не конфликтующий с
совестью, это же...- я подыскиваю нужное слово.
   - Это человек, а не бутафория,- рассмеявшись, говорит неожиданно Лида,
без усилий опережая меня, тугодума.
   Девчонка и дальше внимательно следит за нашими рассуждениями, в центре
которых снова оказывается Роман-степняк, чье умение трудиться
воодушевленно, с упоением было, возможно, одним из самых поразительных
открытий, посетивших пас тогда, на заре постижения мира.
   - Не знаю, как для тебя,- обращаюсь к Заболотному,- а для меня он
всегда был личностью, близкой к совершенству, как теперь говорится -
гармонической...
   - Хотя,- опять оживляется Лида,- вряд ли много было гармоний и в тон
вашей степной античности...
   - А ведь она права! - восклицает Заболотный.- Со^гласись, тот улыбчивый
чародей, который в пчелиной кольчуге пред нами блистал, это еще не весь
был Роман.
   Очарованные его добротой да его удивительными деяния^ми, мы
воспринимали его, понятное дело, с изрядной дозой фантастики. К примеру,
нам казалось, что он никогда не спал. И что был всемогущ, поскольку
понимал не доступный нам язык пчел и дерево своей волею принуждал родить
так, как он хочет. И, естественно, вполне вероятными были для нас эти
ночные его, любовные перелеты в Козельск и обратно, ведь известно, что не
существует никаких преград для человека влюбленного... Околдованные
Романовой сверхсилой, неопровержимым чародейством веселого нашего мага и
характерника, еще не всегда могли мы проникнуть в область иных страстей -
в черноту будней этого человека, во все тяготы его неусыпного труда, в
потаенные горести и даже драмы, а они были же...
   - И еще какие!,,
   - Можно теперь только догадываться, как он должен был страдать, скажем,
что так несчастливо сложилась жизнь его дочки, этой ослепительной
Винниковны, залитой степным солнцем... Нам она тогда тоже открывалась не
столько в своем горе, тщательно скрываемом несчастье, чаще представала в
ином, в чарах поразительной, особенно для детей, красоты, в трепетном
мерцании той несравненной улыбки, на которой, напорное, остановил бы
внимание и сам Леонардо...


   IX


   - Объясните мне: что такое паслен? - спрашивает спустя время Лида.
   Нам даже весело становится: что это ее вдруг заинтересовало за здорово
живешь?
   - Так вы же сами говорили: пасленовы дети.
   о1апит тдгит,- отвечает Заболотный,- так полатыни его величают, наш
паслен. В своих заслугах перед человечеством растение это весьма скромное,
а вот детвору терновщанскую не раз выручало.
   Лида, однако, просит объяснить подробнее... Кто бы мог подумать, что
через такие временные расстояния да еще на каких дорогах, об этом паслене
зайдет речь!.. Никто его у пас но сеял, не сажал, а как только к весне -
так он уже и пробивается из земли. Кому-то он может показаться растением и
вовсе никчемным - сорняк и только, а для нас, тогдашних, это был
нешуточный дар, первое лакомство терновщанского лета. И нигде он,
помнится, лучше нс родил, как в глинищах на стороне Заболотных да в
занесенных илом балках, где хоть и занято все было под коноплей, однако и
паслен повсюду около нее ютился. Цветы его похожи на картофельные, а когда
дозреет, на нем увидите синенькие, до черноты, ягодки, как дикие
виноградины,- кроме нас, еще и птички их любят клевать. На вкус плоды
паслена сладкие, даже приторные; конечно, это не кокосовый орех, не финик
или банан, и все-таки лучше, чем ничего... Но почему вот так: когда и
откуда в Европе появился картофель, какими путями прикочевал он к нам, это
достоверно известно, а вот откуда взялся паслен на ТерновЩине и вообще как
давно растет он на планете,- ни в одном справочнике этого не найдешь...
Заболотный шутит, что, очевидно, и в садах эдема паслен уже был, имел свое
место среди первых, еще райских бурьянов... И не оттуда ли птицы известным
способом перенесли его в нашу Терновщину, в соловьиные наши балки?
   Палки - это наша колыбель. Для постороннего - что они? Лопухи, паслены,
конопли, да еще колдобины-котловины, теплые моря наши, с головастиками и
всякой плавающей мелюзгой,- воды эти держатся после весеннего разлива до
самой летней жары, а потом и дождями еще пополняются, чтобы было где
детворе берложиться... Убогий мир! Но это на чей взгляд. Если же говорить
о нас с Заболотным, то куда бы ни бросала жизнь его ли, меня ли, какие бы
чудеса ни представали взору, а, кажется, нигде не сыскать мест красивее
нашей балки Левадной с се пышными вербами, с густым знойным духом конопли
да ясными заездами летней ночью в тех колдобинах... Навеки, видно, ко
всему этому мы прикипели душою. А кроме Левадной, еще ведь и балки
Чсрнсчая да Яворовая, которые, невесть где зарождаясь, сходятся именно в
нашей Терновщино, в ее вербовом раю. Не случайно эти балки и соловьям так
полюбились: едва весна, едва вербы распустились, так уже в них и
защелкало... Откуда-то из Африки, а может, даже с Цейлона, осилив
безмерные расстояния, летят серенькие певцы небесными путями к нашей
Терновщине, чтобы в логах, в вербах у глинищ на все лето найти себе
пристанище и вывести потомство. Прилетают соловьи не все сразу, ранней
весной, где-нибудь под вечер, слышим, пробуют в зарослях голоса лишь
отдельные солисты. Это он прилетел, хозяин, а ее еще нет, она появится
позже. Как истинный рыцарь и глава семейства, он осмотрит свои владения
балку, вербы и, убедившись, что все на месте, построит гнездо, спрятав его
среди ветвей так, чтобы никакой коршун не обнаружил, а потом уже изволит
прибыть и она, пани соловьиха или молоденькая невеста соловья.
   Верба с роскошной кроной это их планета! Там властвуют их песни и
любовь.. Вначале доносится оттуда голосок будто нерешительн и, щелкнет
новичок несколько раз и прислушивается: а ну, как же получается? Потом
чирикнет, словно горло прочищает... Затем сразу зальется вольно,
голосисто, а воздух чист, а вечера все теплее - отчего ж не петь? И вот
уже нет нашей Терновщине сна вся балка полнится, неистовствует соловьями!
Отовсюду отозвались, на все лады состязаются - кто кого превзойдет... Вот
когда будет щебета, щелканья, свиста! Впрямь, "смеются-плачут соловьи"...
Ночные поэты терновщанских левад и балок, как самозабвенно будут они
отдаваться своему творчеству! Захмелеет ночь от соловьиной страсти,
захмелеет все, не ведая сна, сладостно замрет не одна девичья да
парубоцкая душа!. Уже и будучи студентами, мы не однажды вспомним в
далеком городе наши терновщанские левады, полные соловьиного щебета и
девичьей печали. К концу весны вторым заходом, как говорится, вторым туром
пойдут вечерние концерты: это соловьиная чета будет обучать пению уже
своих малышей, наставляя, как виртуозно брать коленца, брать наивысшие
"соль"! Ведь соловьятам тоже нужно учиться этому искусству, само ничто не
дается...
   Заболотяые живут как раз в гущине этого соловьиного царства, подворье
их напротив пас - через балку перекликаться можно. Из-за древних верб
проглядывает под горой их белая старосветская хатка с маленькими окнами,
крытая соломой. Серебристые косы вербовых веток низко нависают над
жилищем, окутывают ее, и даже в самые длинные страдные дни в хоромах
Заболотных царит прохлада, лохматые тени стоят по углам, а глиняный пол
устлан рогозом и другими травами. В семье, кроме наименьшей Ялосоветки,
все парни да парни, один к одному при своем молчаливом вдовствующем отце.
Но хотя он с виду как туча, усы торчком, суровый взгляд может даже
отпугнуть незнакомца, а между тем никого из детей Заболотный пальцем не
тронул, кажется, и голос не повысил ни на одного с тех пор, как они
остались без матери,- тиф унес ее незадолго перед приходом Заболотного
изпод Перекопа, эпидемия тогда выкосила многих терновщан.
   После бледной зимы. картофельной, ржаной, когда все освежится весною и
заблистают у хат вишняки каждой своей кареглазой веточкой, в аккурат и
наступает самое суровое испытание для сынов Заболотного, потому что именно
в это время чья-нибудь длинная цепкая рука уже тянется в соловьиную балку
за детскими их душами.
   С первым теплом в один из весенних дней явятся в нашу слободу пришельцы
с хуторов, хмурые дядьки в мохнатых шапках, в чумарках - это вот и ость
они, самые страшные Для робятни слободской ловцы детских душ. Появившись
на выгоне, кто-нибудь из них угрюмо выспрашивает у нас, мальцов:
   - А где тут у вас тот Заболотпый живет, у которого хлопцев много?
   - Во-он там он живет, недалече! - охотно станет объяснять как раз
кто-нибудь из Заболотных, скорее всего это будет Кирик: - Прямо и прямо,
дяденька, не доходя минуя, где новый пес да рябые ворота, где в яму погреб
упал!
   И все это выпалит такой скороговоркой, что ловец хуторской не сразу и
раскусит, что к чему, куда идт