заедем посмотреть на
вашу Терновщину... Вы же с тетей Соней обещали мне. Приглашали даже на
свою будущую пасеку...
   - Слово не меняем.
   - Я просто мечтаю увидеть эту вашу Соловьиную балку, и вербы иод
кручей... и среди них беленькую виллу Заболотных.
   - Вилла, правда, не с паркетами - с глиняным полом.
   Зато он у нас там травкой зеленой устлан... И хоть моря нет и колдобины
высохли, однако воздух: пей - не напьешься!.. Ах, Лида, Лида...
   - Нет-нет, я должна там побывать.
   - А как же! Непременно побываешь.
   А что, пусть бы и в самом деле увидела девчонка пашу Терновщину, да еще
такой, какой она предстала передо мной и Заболотным в один из последних
наших приездов:
   весенняя, в цветении садов, с воздухом, и в самом деле удивительным,
льющимся прямо в душу... Вышли мы тогда с ним за школу, в степь, вдохнули
полной грудью и переглянулись.
   - Ах, дышать бы и дышать!.. Нигде так не дышится...
   - Организм, что ли, настроен на этот воздух? Льется в грудь сама
жизнь...
   В тот же день предстали нашим глазам будто уменьшенные, щемящие душу
балки, холмы и степная дорожка, освещенная для нас когда-то красными
яблоками, разложенными на столбиках. А среди степи на переднем месте
хуторок тополями к небу тянется, стройными, высокими, как тогда!
   Еще в селе нам сказали:
   - Яворову балку вряд ли узнаете... Такое это, видать, место живучее:
пеньки несколько лет торчали после Романового сада, при немцах там больных
лошадей пристреливали, а теперь снова на той Романовщине жизнь, целый
хутор вырос... Правда, называется иначе: полевой стан или лагерь.
Пристанище наших механизаторов.
   Не могли же мы это место не проведать...
   Стан как стан: между тополями просторный двор, на нем аккуратно
самоходные комбайны выстроились, ожидая страды; под огромным длинным
навесом тоже полно всякой техники, которой мы и названий не знаем. А
дальше, по дороге в ложбину, весь в кипении цвета белеет сад. Тихий,
полный солнца, и пчела где-то в лепестках чуть слышно гудит...
   - Кирилл, где это мы очутились?
   - В самом деле, где?
   Не снится ли нам пчелиный виолончелевый этот гул и солнцем залитое
праздничное это цветение, такое тихое, что и лепесток не упадет? И нигде
никого. Лишь ласточки мелькают, прошивают подворье туда и сюда, где-то у
них гнезда под навесом, и под крышей хаты, видимо, тоже...
   Хата куда больше той, что когда-то стояла на этом месте и приветливо
впускала нас, когда мы, утопая в снегу, со звездой приходили на рассвете
сюда щедровать... Только окнами и эта стоит к слободе, к солнцу, а вдоль
побеленной стены к самому краю хаты тянется цветник, целое лето тут
пламенеют розы - красные, точно жар, "Майор Гагарин"
   и ни с чем не сравнимые желто-золотистые, цвета солнца, с целой гаммой
оттенков "Глория Дэй"...
   Из глубины сада, из того сияющего цветения, пригибаясь под ветками,
медленно приближается разлапистая фигура в теплой, несмотря на жару,
фуфайке, с берданкой через плечо, какой-то нелепой среди этого цветущего
сада, среди безлюдия и тишины, где одни только пчелы жужжат... Что же это
за страж такой мрачный, что издали, недоверчиво, цепко приглядываясь к
нам, то и дело стряхивая на себя берданкой лепестковый цвет, пробирается в
пашу сторону согбенно, с лицом эллинского сатира, в котором, однако,
угадывается нечто нам знакомое?
   Да это же Мина Омелькович! Ссохся, сжался, но даже но поседел, стал
серо-бурый какой-то...
   - Я вас из сада давно заметил, по нарочно притаился:
   ну-ка, думаю, что они будут делать? - говорит он, когда мы уже сидим
все втроем в тени на веранде,- На свадьбе гуляли? Знаю, знаю. Ялосовстка
сына женит, только меня позвать забыла... Когда старший братан твой,-
бросил взгляд Мина Омелькович на Заболотного,- дочку отдавал за агронома,
так все-таки догадались Мину позвать, а эти молодожены... Да я и не пошел
бы. Во-первых, но на кого пост бросить, хоть оно, известное дело, комбайн
никто не украдет. А главное... Больно насмешливый у тебя племянник,
Кирилл, в "Пероц" бы ему писать. Правда, ты и сам такой же, все вы,
Заболотные, отродясь насмешники...- И вдруг из-под ощетинившихся
серо-бурых бровей не по-стариковски острый взгляд на Заболотного.- Неужели
и вправду ты больше десятка чужих языков знаешь?
   - Не считал. Может быть, и знаю.
   - Ну-ка, поговори со мной на каком-нибудь,- оживился Мина.- На самом
непонятном языке заговори! Так, чтобы я ничего не понял!
   Заболотный, улыбнувшись, заговорил. Две-три фразы было сказано на
бенгали или, может, хинди.
   Мина выслушал внимательно, оценивающе.
   - Ала-бала, а все-таки язык... До чего-то докумекаться можно... "Руси -
хинди, бхай, бхай..." А мне, вишь, не пришлось учиться. Уже взрослым
обратился было к Андрею Галактионовичу: "Научите меня высшей математике!"
А он: "На что тебе высшая, когда ты и в низшей ничего не петраешь..."
Наотрез отказался Галактионович тогда со мной возиться, невзлюбил он меня,
не знаю и за что... "Апостол разрушительства" и всякое такое... А какой из
меня апостол?
   - Однако в трудную минуту именно Андрей Галактйонович дал селькору Око
спрятаться у нас на "Камчатке", от гнева толпы оградил, помните? Когда
взбунтовавшиеся женщины за вами гнались? - улыбнулся Заболотный.- Если бы
не учитель, ох, задали бы вам нахлобучку, так чуб и трещал бы.
   - Чуб - мало сказать... Растерзали бы насмерть,- уточнил Мина
Омелькович.- Летели ж целым табуном, как ведьмы разъяренные...
   Навсегда врезалась в память нам сцена, когда учитель, преградив дорогу
разъяренным женщинам, стал, распявшись, у двери: "В классе никого нет,
только дети!" А Мина в это время трясся под задней партой со связкой
ключей в руке. После этого мы даже упрекали учителя: вы нас правде учите,
а сами ведь неправду сказали? "Сказал, дети, взял на себя грех, зато
человек жив".
   - В тот день Андрей Галактионович, может, и жизнь мне сберег,-
рассуждает Мина.- Зато позже, когда мы с ним за колючей проволокой
очутились, не раз и я его выручал. Макуху или свеклу сырую если где
раздобуду, то все на двоих, пополам... Горе, хлопцы, оно хоть кого научит:
что темного, что ученого... Жаль только, что поздно, когда уже с ярмарки
едешь, догоняет тебя эта твоя высшая без низшей математика...
   Не спеша закурив (у Мины теперь сигареты с фильтром), он бросает
изучающий взгляд то на одного из нас, то на другого.
   - А ты! - вдруг обращается ко мне.- Все за чистоту рек и морей
борешься? Борись, борись, нужное дело. Вон гэсовское море скоро все будет
в сине-зеленых водорослях, рыба дохнет, вода гниет. Вонища, аж в
Терновщине слышно... Столько сел и угодий затопили, а толку?
   - Куда же селькор Око смотрит? - спрашивает Заболотный.
   Мина впервые улыбается.
   - Шутники. А что не забыли проведать Мину Омельковича, за это хвалю,-
говорит он и снова сворачивает на то, что ему, видно, не дает покоя:
почему племянник Заболотного не пригласил его на свадьбу.- Всех своих
дружков-механизаторов позвал, никого не забыл, а Мину, поди, не догадался.
Сиди себе здесь, дед, сторожи марево,- он кивает в степь на марево, что
катится и катится по горизонту,- Вон небесный Петр отары овец все гонит
куда-то, а куда он их гонит и откуда?.. Много непонятного на свете.
   Климат весь меняется, а почему? Про людей и не говорю.
   Вон гуляют без меня на свадьбе - пусть! Да только обидно.
   !Весь год при них, при механизаторах, а как дойдет до свадьбы... Или
совсем забыли о моем существовании? Вот так сидишь в степи целехонький
день один как перст, никто тебя тут не видит... Зато я отсюда вижу всех! И
председателя, и помощничков! Кто тепленький проехал дорогой, кто да кого
ночью в лесополосу с тока повел... Все вижу!
   - Узнаем селькора Око - не дремлет... Ну как, еще пишется?
   - Селькор Око, хлопцы, отписал свое. Теперь он чаще устно обличает,
режет правду-матку в глаза даже начальству - и большому, и малому. Потому
и не везде желанный он... Ничего не скажу, механизаторы, они парни
стоящие, и племянник твой, Кирилл, всю весну с трактора не слазил,
насиделся па своем троне так, что, наверно, и штаны болят. А вот уважения
к старшим - этому бы не мешало ему подучиться... Как соберутся здесь после
работы лясы точить, только и слышу: "А где это наш долгожитель? Наверное,
опять перед телевизором уснул? Хоть бы сказочку нам какую рассказал про
свои заслуги!.." Сказочку, слышите? Они, молодые, считают, что жизнь Мины
Омольковича - это сказочка, что человек он без всяких заслуг. Черт знает
что мелят языком! Будто Мина этот гирями бросал, да еще в кого, в Романа
Вингтика, своего же односельчанина! И рушники будто бы у него со стен
иосрывал, и домотканый ковер стащил... Все у них перепутано, как у Клима
Подового! А не было же такого - кому, как не вам, знать, хлопцы!.. Вы бы
мне хоть справку написали от себя и печать в сельсовете заверили: не было,
мол, ничего подобного не было! А то ведь парод пошел: цигарку в зубы,
поухмыляются - и снова за свое: расскажите, Омелькович, веселую ту байку,
как бабы вас в хомуте по селу водили... Нужно им это? Забава Мина для них,
что ли?
   - Молодежь любит шутки.
   - Ничего себе шуточки. Родной сын и тот, как-то после чарки, давай
шпынять: а вы, батя, тогда таки дров наломали, кого следует и кого не
следует под одну графу подвели...
   Но этот хоть по-доброму...
   Расспрашиваем Мину Омельковича о его сыне Гришане, товарище наших
детских лет. Тут Мине есть чем похвастаться: не подвел его сын. Все эти
годы прошли У Гришани на Дальнем Севере, работал он там радистом высокого
класса, на островах зимовал, где ночь полгода тянется, где только пурга
свистит да белые медведи тебя проведывают. Впрочем, и в тех суровых
широтах Гришаня будто бы интересовался Терновщипой, не раз делал попытки
разыскать среди северян следы Романа Винннка, с непопятным упорством,
вроде нынешних следопытов, доискивался весточки о нем...
   - Дался же ему тот Роман,- вдруг сердито отворачивается в сторону Мина
Омелькович.
   Спрашиваем, что нынче слыхать от Гришани, знаем, что домой-то он не
часто наведывался, правда, собирался, когда уйдет в отставку, возвратиться
в родные края и осесть здесь основательно... Не передумал ли?
   - Да он уже здесь, в трех шагах от Терновщины,- снова веселеет Мина.- В
озерянском совхозе пристроился со всей своей капеллой. И знаете, каким
делом занялся?
   - На радиоузле?
   - Вовсе нет. Пчелами увлекся! Кто бы мог подумать...
   Вот и сейчас на курсы пчеловодов укатил в Гадяч, а пчелки его тем
временем в нашем саду пасутся. Вот прислушайтесь: это они гудят.
   Мы вслушиваемся, и нам вправду кажется, что мы слышим золотое гудение
среди ветвей расцветших яблонь, насквозь прогретых солнцем... А из села
доносятся удары барабана, музыка, песни раздольные, видно, свадьба уже
выплеснулась на майдан.
   - Слышите, поют,- обращаю внимание Мины Омельковича.- А вы говорили
когда-то...
   - Что говорил? - И он внезапно осекся.
   Промелькнуло, может быть, и у него в памяти, какие ссоры возникали у
него на толоке с Климом-звонарем, который, стоя на страже духовности,
донимал Мину по любому поводу:
   "Колокола посбрасываешь, хоры переломаешь, а петь где?"
   "Но будем петь! - свирепел в таких случаях Мина.- Отпели свое... Не
петь, а плакать будут все, кто элемент!.."
   И вот прошли годы...
   - Поют, да еще как,- говорит Мина, прислушиваясь к терновщанской
свадьбе.- А касательно предсказаний...
   Может, в чем и я ошибся, кто не ошибается? Лошадь о четырех ногах и то
спотыкается... Кому под силу предвидеть все, что будет? Вот и он,- Мина
бросает взгляд на Заболотного,- когда падал с неба на Узловой, думал,
наверно, что амба уже ему, крышка посреди степи широкой, а вышло
   иначе, он там еще и судьбу свою нашел.- Это Мина Омелькович, ясное
дело, имеет в виду Софийку.- Или вот со мной: эти Романовы пчелы у меня в
печенках сидели, терпеть их не мог, а родной сын теперь, пожалуйста... Ну,
разве не насмешка судьбы? Уверяет, что на диво разумно они и справедливо
живут, весной, как ослабеют, так одна другую кормит - верите, что может
быть такое?
   - У пчел все мотет быть,- улыбается Заболотный.
   - Нет, я вас всерьез спрашиваю... Как это удается угадать ей, с какого
цветка брать, а с какого нет? Или почему, скажем, хоть как далеко ни
залетит, а не заблудится?
   Мы заметили, что нынешний Мина больше теперь спрашивает, то и знай
обращается к вопросительной форме, хоть раньше сам без колебаний давал
Терновщино ответы на все вопросы бытия решительно и категорично.
   - Такое ведь крохотное создание, никто его не учил,- продолжает Мина
рассуждать о пчелах,- а чтобы так держаться артельно, выручать друг друга
в беде, ну откуда у них такое понятие?
   - Ученью говорят, инстинкт,- весело поясняет Заболотный.
   - Ты все шутишь,- недоверчиво посматривает на него Мина Омелькович.-
Правда, у тебя работа такая...
   Вашему брату так и нужно, чтобы но поняли, где всерьез, где в шутку...
А моя работа простая, хотя к культуре тоже тянемся. Вот в этой хате
имеется красный уголок... львовский телевизор, газеты, радио... И шашки,
только играть-то с кем? Хоть сам с собой играй, если па свадьбу тебя
забудут позвать. Ноль внимания на тебя. Потому как для них ты - вчерашний,
живое "скопаемое"... Ты им смешной. А если бы Мина хутора не носносил,
межи не распахал, где бы они нынешней техникой размахнулись? Никакой
чересполосицы, гонам конца-края нет - кто им создал этот простор?
   Ведь не само по себе все это возникло! Лучше всего "Аврора" тут родит,
в жатву вы бы посмотрели - горы зерна...
   Когда стою перед такою горой ночью со своей берданкой, не раз, бывает,
вспомнится, как лебеду ели и зеленые колоски стригли. Вспомнишь, аж душу
тебе сдавит, сам не знаешь, отчего. О, сколько, хлопцы, за ночи сторожевые
всего тут передумаешь...- Мина Омелькович вдруг наклоняет к Заболотному
голову.- Вот ты, Кирилл, сними с меня кепку.
   Снимай, снимай, не бойся!
   Снял Заболотный с него кепку, выгоревшую, пропотевшую, что служит Мине,
кажется, еще с тридцатых годов.
   - Ну, что там? - спрашивает Мина.
   - Лысина.
   - А отчего? От задумчивости, хлопцы. Потому что и тучка где-то в небе
плывет, а ты думаешь: где она была?
   Что видела? Как там люди за морями живут?
   Затем он показывает нам свое хозяйство. Видим и большой телевизор в
красном уголке, и выстроившиеся в шкафу тома энциклопедии, которые Мина
будто бы подряд все читает, и аккуратно застеленные кровати, где в
непогоду ночуют уставшие на работе люди, те, что сейчас на свадьбе
веселятся, забыв об одном долгожителе, стерегущем тут полевой их стан.
   Осмотрим все: и сад, что пышно расцветал на том месте, где смуглая
красота чья-то встречала по утрам росную полыхающую зарю; побываем внизу,
у возрожденного пруда, очертаниями похожего на тот, где каждую зиму
Надька, раскрасневшись от мороза, полотняные "ризы прала";
   молча постоим возле колодца, который хоть и без журавля, с воротом и
цепью, но вода в нем из дубового ведра такая же сладкая, свежая, как и
тогда.
   Пчелу послушаем.
   Дух цветения грудью вберем.
   Вечер опускается над степью, ласточки мелькают в предзакатном солнце, а
от Терновщины еще сильнее доносится гомон разгулявшейся свадьбы... Ой, у
пол! криниченька, там холодна водиченька!..
   Среди сада остановимся, среди бело-розовых соцветий, наполненных
солнцем и пчелами. Не хочется отсюда уходить, со всем этим неохота
расставаться. Во имя чего природа так щедро создает прекрасное? Что за
музыка повсюду звучит? Что за сила тут пробивается сквозь былую жизнь,
сквозь множество ее видоизменений?
   Пчелы гудят, гудят...
   Все тут успокаивает душу, пробуждает в ней жажду жить и жить, быть в
этом прекрасном мире всегда.
   До самой дороги провожает нас Мина Омелькович. Еще постоим тут, прежде
чем идти догуливать свадьбу. Повечерело уже. Воздух теплый, душистый.
Вызвездило небо.
   Звездочка покатилась куда-то на Терновщину, вроде в балку... И еще
одна... Эта упала где-то за Латышевой горой...

   Котилася зоря з неба
   Та и упала додолу...

   Мине Омельковичу, видимо, очень уж не хочется отпускать нас.
Признается, что порою грустно ему бывает тут ""ез людей, особенно осенью,
в ненастье, когда ветры шумят, а ночи такие длинные... И еще поверяет нам,
как в годы оккупации со страхом ждал, что вот-вот возвратится из небытия
Винник Роман и станет сводить с ним счеты, выяснять то да се, спросит Мину
и о том сыче, зловещей птице ночи, севшей когда-то на Романову хату...
Иногда воображение рисовало, как темной ночью поведет Роман несчастного
Мину к невыкорчеванным пенькам на месте бывшего сада, станет тыкать носом
в те пеньки, а потом в заброшенный колодец толкнет... Ничего подобного не
произошло, зато приключилось с Миной нечто такое, что и поныне терзает
его, просто загадка, которую он никак не может разгадать!
   Было это, когда на Терновщину уже пришло освобождение. Однажды в
ненастную осеннюю ночь полевой госпиталь, продвигаясь к фронту, прибыл с
Выгуровщины и остановился в нашей слободе ночевать. Дождь, бездорожье,
жилья не хватает, пошли под госпиталь и хаты, и всякие постройки, которые
враг при отступлении не успел поджечь, пришлось медикам даже на толоке
раскинуть армейские брезентовые шатры. Мина Омелькович, который тогда еще
не выкашлял лагерь и страдал глазами, решил обратиться к фронтовым врачам,
может, чем помогут. Зашел к ним в самый большой шатер, освещенный гильзами
с фитилем, и случилось так, что женщина-врач, которая взялась глаза Мине
закапывать, во время процедуры спросила вдруг - он чуть со стула не упал
от неожиданности:
   - А где тут у вас семейство Винника-садовода жило?
   Мина уверяет, что, ей-же-ей, так и спросила, и, хоть спросила
полушепотом, душа в нем прямо обмерла с перепугу или сам не знает отчего.
   - А почему это вас интересует? - преодолев страх и растерянность, в
свою очередь осведомился он у врача.
   - Просто так,- ответила она.- Хотелось бы поглядеть на то место... У
вас его теперь, кажется, Романовщипой называют?
   Оцепенел, даже речь потерял, ждал чего-то страшного - так, по крайней
мере, уверяет Мина теперь.
   С тех пор и живет в неведении: кто же была она, эта женщина? Стройная
такая молодица, вернее, военная женщина, с погонами, в сапожках и в
пилотке, и коса на затылке тугим узлом закручена, ну точно, как у той...
Хотя глаза и слезились, косу он заметил почему-то прежде всего: не
уничтожило горе, не объели эти самые...
   Проходят годы, а он все терзает себя мыслью: кто же она была, та
врачиха фронтовая? И почему она, несмотря на то, что ночь стояла хоть глаз
выколи, и грязища на дворе - ноги не вытянешь, изъявила вдруг желание,
чтобы Мина повел и показал ей, врачихе, нынешнюю Романовщипу... До смерти
испугался тогда Мина, представив себе, как ведет он в осеннюю темень
женщину с револьвером, чтобы показать ей тот самый пустырь, где всего лишь
несколько пеньков торчит после пронесшихся здесь бурь, после того, как сыч
в одну из ночей сел со своим криком зловещим на Романову хату!
Представилось Мине, как ходит эта женщина в своих сапожках по
несуществующему саду, как прислушивается к чему-то в глухой полночи, в
сплошной темени, а потом внезапно к своему провожатому: "Так это вас нужно
благодарить, Мина Омелькович?" К счастью, выручила в ту ночь Мину тревога,
пе пришлось ему оказать врачихе тяжкую эту услугу: прозвучала команда
госпиталю срочно собираться, прибыл приказ к утру быть уже возле Днепра,
откуда всю ночь слышался нарастающий гул...
   А кайли, которых врачиха для него тогда не пожалела, оказались просто
чудодейственными, прояснилось у Мины зрение, и даже за версту он теперь
способен распознать, кто там едет или идет по дороге.
   - Так кто же, по-вашему, она такая, ночная та врачиха? - допытывается у
нас Мина Омелькович с некоторым беспокойством.- У которой косы узлом
из-под пилотки, как вы, хлопцы, думаете, кто?
   Молчат хлопцы. Слушают самолет, идущий где-то высоко между