ноги да проси, пусть
отколдует назад!"
   Побежал Клим во весь дух, как было ему ведено. Роман, выслушав,
ухмыльнулся, повел усом и спорить не стал, только удостоверился, высоко ли
подпрыгивали в пламени куличи и подбоченивались ли при этом...
   "Ладно, Клим, возвращайся домой, успокой Химу - все будет в порядке".
   Пока Химин гонец домой прибежал, а и впрямь: куличи, горячие еще после
танца, подрумяненные, горошком присыпанные, уже на окнах стоят. Славно
поджарились, однако не подгорели до черного, хоть и в самом пламени
танцевали, так в нем выкамаривали, что только печь гудела!..
   История с Химиными куличами, разумеется, потешала Терновщину, но
женщины после нее поглядывали на Романа с веселой опаской,- этого не
гневи, захочет, так, чего доброго, и у тебя в печи не то что куличи, а и
паляницы запляшут.
   Если уж Хима и Клим верили в Романовы чудеса, что же говорить о
терновщанской детворе! Мы только и ждали, чтобы он еще какой фокус
отчубучил. Это же чудо из чудес,- чтобы человек так вот умел!..
Беспризорный рои, скитавшийся в небесах, каким-то сладким заговором
приманил, а дальше и пошло: улей к улею, и теперь стоит в Романовом саду
аккуратнснькая пасека, на одном из ульев еще и удалой казак Мамай
нарисован, хитро подмигивает, словно говорит: "Вот я - тот, кто знает, как
я откуда пчелок залучить!.."
   По преданию, в былые времена, изгнанные из-за днепровских порогов да
из-за Орели, селились по нашим степям-буеракам люди загадочных чародейских
дарований, так называемые характерники. Они могли все - наколдовать и
отколдовать, наслать что-нибудь или отозвать, найти стосильный корень или
угадать, где зарыт клад в земле.
   Мог характерник лихорадку или желтуху из человека выгнать, кровь
раненому остановить, умел бурю и град заговором от нивы отвести. "Звони,
колокол, звони, тучи разгони!" - и уже туч как не бывало. Знали
характерники науку и на первое цветенье ржей, и на дерево, чтобы
плодоносило, и на пчел, чтобы труд любили: пускаю вас, пчелы, на все
четыре стороны света, пускаю на росы травные, на цветы белые, за желтым
воском, за густым медом... Романстепняк, несомненно, был из сословия
характерников, может, даже последний из них,- так во всяком случае считала
Терновщина. Высказывались предположения, что и этот рой, невесть откуда
налетевший, сначала был диким, ничего не умел, улья не знал, и, возможно,
именно Роман из наших людей был первым, кто диких тех пчелок приручил и
лаской склонил их трудиться. Так или не так, однако пчелы надежно
поселились в Романовом саду и оттуда теперь летают чуть ли но на край
света. На белые цветы, на росы травные... Ни одного чертополоха не
пропустят, увидишь их и на баштанах в степи, и в селе по огородам
терновщанским, где только подсолнух расцвел или гарбуз раскрыл свою
граммофонную трубу, этот лохматый, золотом наполненный цветок,- загляни
ему вовнутрь, уже Романова там! Уткнулась в самую сердцевину тыквенного
оранжевого цветка и уже не гудит, а лишь довольно бормочет... Набрала
пыльцы да сладкой росы, взвилась, расправила крыльца, весело вжикнула,- и
домой, в свою пчелиную коммуну. Полетела и не подозревает, что вослед ей
неотступно и зависть чья-то потянулась: "Живет же Роман! В медах купается,
икс-плуатирует божью скотинку..."
   Особенно же эти пчелы лишали покоя Мину Омельковича, хоть он когда-то и
дружил с Романом, на заработки вместе ходили, из одних казанов кулеш
хлебали по экопомиям, а вот теперь...
   - Разжился этот Винник на коммуновских гречках,- толкует Мина в
воскресенье на майдане, когда терповщане сойдутся у гамазен ) погутарнть
обо всем на свете.- Это же из коммуны они ему пудами мед носят...
   Коммуна от нас на изрядном расстоянии - за Выгуровщиной, за хуторами,
она там действительно .много гречки сеет, учитывая нужды своего пчелиного
племени (у коммунаров большая пасека), поэтому не удивительно, что и
Романовы пчелки там частенько пасутся...
   Однажды мы ехали со взрослыми на мельницу, день был ясный,
безветренный, п когда оказались на коммуновских землях, встречь нам вдруг
так и ударило белым, мы с Кириком не сразу даже сообразили, что это,-
впервые нашим глазам предстало огромное, поистине бескрайнее поле гречихи.
Как сейчас вижу: вот мы, соскочив с воза, замерли на корточках у самых
гречих и слушаем, как это белое цветущее царство все прямо содрогается от
какого-то золотого гула,- это пчелы мед берут! И сам ощущаешь, как славно
им здесь на просторах, под вольным солни.ем, славно и пчелам, и гре-чкам,
которые, переполненные тихой горячей музыкой, млеют в неге, напоив простор
своим благоуханием... Ровный, глубинный стоят гул. Вслушайся и
почувствуешь, что все эти гречишные дебри сейчас полны жизни, там
происходит нечто могучее, загадочное, клокочет там сила вечных неизмеримых
страстей, совершается некое таянодействие, которому под этим небом, в этот
сияющий день так сладко отдается сама природа...
   Нет, видно, пчеловодом впрямь надо родиться! Мы были уверены, что
Роман-степняк знает тайный пчелиный язык, ведь он тот, кто сразу слышит,
если какая "не так гудит", сменила тон, вот она возвращается из полета и
явно сердится: не иначе как мимо магазина пролетела, где Мина Омслькович
дымит скаженным своим самосадом, которым бы гадюк травить, или не намного
лучше фабричной кременчугской махоркой. Как же здесь пчеле, нежному
созданию, привыкшему к запахам цветов, не загудеть обиженно, гневно? Зато
на пасеке у Романа с самого утра стоит гул трудовой, вроде даже радостный,
точно музыка благополучия и согласия,- верный признак того, что племя
пчелиное чувствует себя нормально, никаких у него жалоб. Надо было видеть,
как ходит Роман среди расписных своих рамковых, терпеливо выслушивает их
тихо гудящую жизнь, а то и сам что-то приговаривает пчелам, должно, чтобы
но болели да дружнее носили нектар из ближних и дальних цветов. Иногда
хозяин даже ухом припадет к улью, как врач к сердцу больного, внимательно
слушает, что там сейчас происходит, как пчелиное семейство ведет себя.
Если бы что не в порядке, встревожились бы тут же, загудели бы
обеспокоенно, нервно, раздраженно. Воздух, однако, тогда еще был чист,
смогами не смердело, до ядохимикатов далеко - Романовы пчелы еще там ровно
гудят.
   - Мудрый в ульях народ,- говорит нам хозяин, когда мы, напившись
обыкновенной, из колодца, не звездной воды, еще какое-то время топчемся
под журавлем, рассматривая владения "пчелиного атамана".- Все у них на
удивление разумно устроено, хлопцы, во всем лад и порядок. Трутней просто
терпеть не могут, зато матка в каком почете... Между собой поразительно
дружно живут, не воюют - кто их и учит. Как-нибудь покажу вам, как
заботливо кормят они друг дружку весной, когда еще хилые, слабенькие... Ну
и, понятное дело, не только табак, но и кривду чувствует пчела, такое это
создание. Чуть что не по ней, сразу загудит сердито, известит, чтобы и вы,
люди, знали. Но уж когда в цветке купается, когда нектар берет - вот тогда
вы к ней наклонитесь, совсем другая музыка будет... И погоду это создание
чует лучше нас. Если с утра пчелы весело, живо летают, так и знайте: день
будет погожий, солнечный. А трудолюбие их известно: работа - это и есть
для них настоящая жизнь. И вряд ли кто видел, как умирает пчела: летает до
последнего, она и умирает в полете!..
   Этот Роман с Яворовой балки был для нас человекомчудом не только
потому, что смолоду мог по воздуху летать к своей любимой и что дикий рой
приручить сумел, но еще и потому, что пчелы, что бы он там с ними ни
делал, никогда его не кусали! Несомненно, знал он какое-то слово к ним,
таинственный какой-то заговор. Маг, чародей! На Другого набросятся с лютым
жужжанием, не сообразит, как и закрыться от их жал, будет улепетывать с
пасеки - картуз потеряет (как это случилось однажды с Миной Омельковичем),
а с хозяином они пожалуйста: совсем но злятся, как бы он их ни тряс во
время осмотра или переселения. Ходит дядя Роман среди ульев всегда
неторопливо, никакого не выказывает беспокойства, достанет рамку, всю
шевелящуюся златокрылками, и долго рассматривает ее против солнца,- может,
именно тогда он их и заколдовывает, чем-то в этот момент как раз и
заговаривает работящих своих помощниц, свою, как он говорит, "божью
скотинку"?
   - Вы взаправду к ним знаете слово, дядя Роман? - спрашиваем, собравшись
с духом.
   - А то как же: без слова с ними не поладишь.
   - И нам вы могли бы это слово сказать?
   - Когда-нибудь скажу, придет время...
   Значит, есть вещи, доступные одним посвященным, такие, что лишь с
годами открываются... Что же, запасемся терпением, подождем, потому что
сейчас, видно, нам рано еще доверять чудотворное это слово из его таинств.
   А то, что мы, мальчишки, считаем дядю Романа чародеем, колдуном,
характерником, это, похоже, потешает его самого, это ему по душе. Однажды,
когда собирал рои в саду, нарочно, чтобы удивить нас, сделал так, что
пчелы облепили его всего, усыпали со всех сторон, даже белая его рубашка
под ними скрылась.
   Вот таким, облепленным пчелами, предстает он нам и сейчас, вырастая
откуда-то из голубой дали прожитых лет над этим свистящим железным Дунаем.
Вынырнул, всплыл, еще и улыбается нам из-под усов в своей живой пчелиной
кольчуге!


   VII


   Роман-степняк уверяет, что и сад у него но так бы родил, если бы не
пчела. Считает, что лишь благодаря си, только вместе с пчелой вырастил он
здесь этот сад па раздолье. Иногда к Роману из самой Улиновки учителя
приводят школьников на экскурсию, чтобы хозяин показал детям, как дерево
прививается, как дикое становится недпкпм. В молодости, работая по
экономиям, общался Роман по преимуществу с садовниками и пасечниками,
главным образом около них вертелся да подглядывал, как говорит ревниво
Мина Омелькович, выведывал их секреты, которые со временем сослужили
Роману такую службу в его райском саду.
   Какая это сила - сметливый ум да человеческая неуемность! Если у кого,
сообразно с поговоркой, и на вербе груши растут,- так это у Романа! На
одном дереве у него можно увидеть семью разных сортов, рядом умудряются
там расти не только близкие, но и дальние родичи, па этой ветке висит
яблоко снежно-белое, а на соседней золотистое, а то и вовсе краснощекое,
смуглое, точно цыганка: вот оно переливается среди листвы, смеется
навстречу солнцу да испытывает наше терпение. Все в этом саду окутано для
нас тайной, начиная с самого хозяина с его так до конца и не разгаданной
улыбкой. Таинственно все, что там дает завязь и родится, потому что
постороннему в Романовы владения ногою не ступи, но потревожь ни сада, ни
этих ульев, которые спозаранку уже полнятся мирным гудением,- пчелиное
племя трудится, не ведая устали, придерживаясь изо дня в день своего лада
и своих законов.
   Когда в Ромаиовом саду начинает что-нибудь дозревать, когда что-то там,
покрываясь румянцем, начинает заманчиво проблескивать, сквозь листву,
тогда мы, ясное дело, ощущаем наибольшую жажду, к колодцу забредаем чаще
обычного, просто неведомая сила притягивает к нему нашу пастушью ватагу.
Своими тайнами, своей недозволенностью сад еще больше распаляет наше
любопытство. Известно же, что запретный плод самый сладкий.
   Хозяин из-под своих ржаных бровей видит пас насквозь! Вынырнув из
глубины сада, дядя Винник направляется к колодцу, навстречу нам,
сухощавый, высокий, в соломенном брыле, ноги босые и, как у бегуна,
легкие. По тому, как идет, видно, что в неблизкие света жизнь человека
водила, наблюдая за легкостью и стремительностью его походки, окончательно
веришь, что парубком Роман этот вполне мог совершать знаменитые свои
ночные перелеты,- псе ведь твердят, что, подобно кожану, летал он над
нивами в самый Козельск, одолевая за ночь расстояния, которые, должно
быть, одному влюбленному по силам. Потому что лишь на таком условии
панский приказчик отпускал его: можешь бежать, но не раньше, чем вечерняя
заря займется, а на заре утренней чтобы здесь уже был, на воловне!..
Приказчик собственным глазам не поверил, когда на рассвете Роман, вопреки
всем допущениям, появился на воловне весь мокрый, но веселый после своего
невероятного бега... "Туда и обратно, как на крыльях, еще и под вербой над
озерком постояли..." Да из другого ч Дух бы вон, а Роман смеется...
   Теперь он давно вдовец и больше но летает, ступает по земле, как
обыкновенный себе человек, с подвернутыми до колен штанинами,- подвернул
их еще с утра, чтобы не намочить в росе, копаясь в саду, ведь и роса у
него росится тоже особенная, такая, что прибавляет человеку сил и красоты!
Разве по Надьке не видно? Можно только гадать, где она росой умывается,
потому что как ни тянет, однако никто из нас еще ни разу в сад не проник,
властвует там один он, Роман-чародей, да изредка промелькнет с пучком
травы и она, его кареглазая дочка, которая для сельских баб - грешница, а
для нас - пречистая, кем-то обманутая Надька.
   Колодец Романов для жаждущих всегда открыт. Прежде чем опустить бадью,
мы, сбившись, смотрим вглубь, на темно мерцающую на дне воду... И вот уже
бултыхнулось ведро, тянем его все, вода через край плещется прозрачно...
   - Пейте, хлопцы, гасите жажду, воды не жалко,- говорит приветливо
хозяин, пока мы пьем,- воду чем больше снимаешь, том она чище...
   Усмехаясь усами, стоит он в сторонке и - чтобы руки не гуляли -
мастерит какой-нибудь пустячок, скажем, выстругивает деревянные зубья к
граблям или к саням колышки и, дружелюбно поглядывая на пас, расспрашивает
о терновщанских новостях. О саде у нас в такие моменты речи нет, стороны
ведут себя деликатно, хотя каждой из сторон ясно, что в первую очередь
притягивает нас сюда, разве главное утаишь? Пусть там кто-нибудь из
мальчишек и всю голову утопит в бадье, но глаза его все равно пасутся в
саду. Наполнены фляги и ропавки, можно бы и в обратный путь, а мы еще и
еще тянем сквозь зубы студеную Романову воду, всеми способами продлевая
этот водопои, лишь бы дольше побыть здесь да глазами погулять в глубинах
разомлевшего сада, где все наливается, спеет, что ни день дозревает...
Совсем рядом с колодцем вытянулась вверх груша-скороспелка, всю ее
облепили плоды, среди зеленых уже изрядно и желтых,- это те, что с южной
стороны, которым солнца больше достается... "Да они же спелые, дядя Роман!
Неужели вы не видите/"
   Тайновидец, он сразу прочитывает наши мысли. Подходит к дереву и,
подобно музыканту, выбирающему нужную ему струну, долго выискивает среди
ветвей одну, как раз ту, обращенную к солнцу, кладет на нее руку и так
осторожно, легонько встряхивает. Бухнуло на землю. Первое глухо бухнуло и
лежит, и невмочь глаза от него отвести.
   Желтая, как дыня, груша от удара даже треснула - сокоммедом искристым
так и брызнуло из нее, на это искрение тут же откуда и взялась пчела,
закружила, примериваясь...
   А между тем бухнуло еще и еще. Никто из нас не осмеливается подойти и
взять. Лежат груши - здесь, там, ждут, а у каждого из нас сердце вот-вот
выпрыгнет. Хозяин, наклонившись, сам берет, дает тебе, дает ему, никого не
забудет, не обойдет.
   - Попробуйте, хлопцы, чтобы впредь не тянуло.
   Еще достает нам выдержки степенно отойти от колодца, а затем, не
сговариваясь, сразу пускаемся со всех ног, беззвучно хохоча на лету.
   Вот так вот, разговелись, и будет. После скороспелок, хлопцьт, теперь
запасайтесь терпением. Потому что надо и совесть иметь. В следующий раз,
когда придете к колодцу, словно и не замечаете сада, нарочно отводите
глаза от этого запретного рая, где гущина укрывает в себе, в обильной
листве, разные Романовы тайны, которые так близко, а в то же время и так
далеко от вас. Даже если бы и одни были, не стали бы шкодить, и не потому
только, что там пчелы гудят, весь день не оставляют своей золотой
караульной службы... Просто сама совесть туда не пускает.
   В слободе у себя мы, конечно, не такие святые, шаримся в темные летние
вечера по всем садам, только ветки трещат.
   Взобравшись на дерево, даже в темноте ухитряешься найти среди листьев
то, что ищешь; яблоки за пазуху, вишни в рот, а кто неопытен, тот вместе с
кислыми яблоками да абрикосами набросает за пазуху еще и перезрелых ягод
вишни-шпанки, а потом, удирая, подавит их, обольется соком, и домашние,
тормоша его утром, ужаснутся: весь в крови! Точно с кровавого побоища
вернулся этот их маленький разбойник, участник ночных походов... А вот
чтобы залезть в сад к Роману, такое и в голове у нас не укладывалось,- как
тогда приходить к его колодцу да в ласковые Надькины глаза смотреть? К
тому же Винников сад в нашем восприятии действительно особенный, окутанный
чарами, к нему нельзя относиться как к какому-то запущенному
терновщанскому вишняку. Есть сады вроде дозволенные, открытые для ваших
ночных набегов, а этот вот... он словно создан, чтобы будоражить
воображение и вырабатывать в тебе стойкость перед соблазнами. Скороспелок
дали вам попробовать, и хорошо, а что касается остального... Конечно,
знали мы, что придет долгожданное время, когда дядя Роман сам вознаградит
нашу компанию за терпение и выдержку.
   А будет это так. На спаса в Терновщипе, как известно, храмовый
праздник, в этот день все небо у нас играет звона"и, с раннего утра весело
зинькают, бамкают большие и меньшие колокола слободские, а мы, рассыпанные
по стерням в степи со скотом, можем только издали им откликаться, переводя
на человеческий язык, на шуточную песенку то, что они серебром своим
выговаривают:

   Клим дома -
   Химы нету.
   Хима дома -
   Клима нету...

   Переведем дыхание, вслушиваясь в небо, и снова в тон колоколам,
нараспев:

   Клим дома -
   Химы нету.

   Все это во славу нашего неизбывно вдохновенного Клима-звонаря и его
чудаковатой, ко всем доверчивой
   Так красиво, почти что пасхально, дзинькают, вытанцовывают целое утро
неустанные наши терновщанские колокола и колокольчики, словно приветствуют
весь мир, славят погожий этот день и наше степное приволье, где уже не
осталось ни одного снопа, ни одной копенки, все убрано человеческими
руками, свезено в село и обмолочено, долго там бухали цепы на токах в
каждом дворе... Зато оголенное жнивье теперь открылось аж на край света, и
уже никто из нас не пасет поодиночке, сбиваемся гурьбой, табунками, имеем
наконец возможность соединиться и с нашими слободскими мальчишками, с
весны отданными батрачить на хутора, с теми верными друзьями, которые хоть
и отбывают у богачей свой тяжкий срок до покрова, согласно договоренности,
однако рода своего терновщанского не чураются,- в наших пастушьих войнах с
хуторскими, когда мы дразнимся через балку да бросаемся сухими комьями
земли, все старшие Кириковы братья, сильные, веселые, несмотря на
батрацкую долю, каждый раз оказываются по эту сторону балки, занимают
позицию рядом с нами:
   - Мы же красные, не белые!
   И вот, только затрезвонили, забамкали серебристые колокола на всю
степь, мы уже знаем, куда нам смотреть, кого выслеживать... Роман Винник в
это утро, отправляясь в соло, выходит со двора с большим тугим узлом: из
чистого белого платка так и выпирает боками что-то круглое. Что бы это?
Нечто неведомое, туго в узле заузлованное, оно до предела разжигает наше
воображение.
   Лежим край степной дорожки, затаившиеся, присмиревшие, и сердца наши
колотятся, в каждом кипит взбудораженная волнением кровь. Полевая дорожка
с межевыми столбиками сереет посреди пожни. Роман чинно идет по ней,
накануне праздника он и усы подстриг и поэтому кажется нам помолодевшим;
ступая по обочине, где меньше пыли, он делает вид, что вовсе не замечает
мальчишеских голов, схоронившихся то под кураиной, то за полынью или за
клубком заячьей спаржи, все мы для Романа сейчас не существуем, проходит
наш степной чародей как будто вовсе один под этим расоиявшимся небом, в
сопровождении весело, без устали звонящих колоколов. Но вот Роман на
мгновение останавливается около межевого столбика. По наименьшему движению
усов, по таинственно замкнутому, но вмиг лукаво просветлевшему лицу мы уже
понимаем: сей