легка приподнятой па голове - на японский
манер - прической. Нет в пей претензии, как это иногда бывает у жен
дипломатов, есть сдержанное, врожденное достоинство; в особенности я"'
глаза у этой Заболотной-сан: когда, волнуясь, посмотрит вверх, на мужа,
они излучают сияние, становятся небесносиними, прямо-таки роскошными!..
Все это не ускользает от внимания французских девушек и парней, и японцы с
японками тоже умеют такое оценить, некоторые из пассажиров
переговариваются между собой по этому поводу вовсе без иронии: смотрите,
какие глаза у этой женщины!..
   Удивительно красивая пара... Чем не символ согласия и счастья! Но
почему это нас удивляет? - опомнятся потом студенты. Почему эта сценка
человеческого тепла, супружеской любви и согласия, почему она для нас
становится диковинной? Действительно, почему? Не слишком ли много
появляется в жизни диссонансов, если даже и такие, в сущности, обычные
проявления человеческих чувств начинают нас удивлять?
   Незадолго до отлета Заболотным довелось выдержать, видно, для них
неминуемый эмоциональный шквал: целой оравой надетсли посольские, главным
образом женщины, с цветами, с бурным галдежом проводов.
   - Шампанского! Лишить их выездных виз! Заболотный, Соню мы не отпустим,
как себе хотите!
   - Гейшу пусть отсюда берет, а Соня остается - ну, как мы будем без
нее?! Кто наших амбасадских отпрысков будет нянчить?
   И еще какой-то тщедушный землячок все вертелся вокруг Заболотных,
стараясь развлечь пх своими писклявыми остротами:
   - Увидите ваших - кланяйтесь нашим!
   Но это почему-то никого не смешило. Остряку оставалось довольствоваться
кислой миной.
   Возникла необходимость в некоторых формальностях, тех, которые пока еще
преследуют пассажиров по всем таможням мира, однако женщины и на это
откликнулись по-своему:
   - Какие могут быть формальности для Заболотного!
   - Он на этом Ханеда - как дома!
   - Всюду сеет международное приятельство. У него и здесь кругом свои!
   - А где у него но свои! На Новой Зеландии до сих пор стоит вспомнить
мистера Заболотного, сразу улыбка: о, это тот ас?! Такой веселый
джентльмен! Так гоняет! Два "мерседеса" разбил! Совьет казак!..
   Шутливые рснлики вряд ли долетают до Заболотного, который в это время
стоит поодаль с двумя служащими аэропорта, ведет с ними, видимо, деловые
какие-то переговоры, и когда наблюдаешь за ним в этот момент, невольно
улыбнешься: вот это стиль! Дело, может, пустяковое, но какая школа,
достоинство, какое искусство ведения перетрактаций! Утонченная японская
сверхвежливость и дружелюбная мудрая манера терновщанских сватов, которым
ведено во что бы то ни стало добыть "куницу" - вот где они породнились!
Вот где во всем блеске дано проявить себя взаимной вежливости и
сверхвежливости, деликатности и сверхделикатности, до чего же уместны
здесь и эта принятая обеими сторонами условность, которая их несколько
даже веселит, вместе с тем налицо тут и вполне серьезные взаимные уважение
и доверие,- все то, что не так часто, к сожалению, видишь в отношениях
между современными людьми. Создавалось впечатление, что для служащих
аэропорта нет сейчас большей приятности, как сделать на прощание хотя бы
маленькую услугу этому симпатичному Заболотному-сан, они будут просто
счастливы чем-то оказать ему содействие, избавить эту чету от мелочных,
докучливых формальностей, и, учтите, все это мы делаем только для вас,
Заболотный-сан, в виде исключения, в благодарность за то, что вы со своей
стороны всегда были к нам дружелюбны чисто по-человечески, не жалели
внимания, то есть перед нами тот, кто владеет истинным даром контактности.
Даже чудно мне было там на Заболотного смотреть: где он этому научился,
редкостному этому умению так легко и естественно сходиться с людьми?
   Замечаю, как один из коллег Заболотпого, понурый, с характером
нелюдимым, поглядывает на него с еле скрываемой завистью, ему самому,
похоже, ни за что не удалось бы так легко поладить с чиновниками и - ко
взаимному удовольствию - без волокиты разрешить какое-то там, должно быть,
п впрямь формальное дело... Годами изучаешь дипломатические премудрости
всех времен, овладеваешь сразу несколькими языками, а где научиться языку
вот такому - единственному, наиглавнейшему - собственно,
общечеловеческому: приветливый взгляд, улыбка вежливости, поклон уважения,
дружеское прикосновение к плечу - и уже Заболотный, свободный от хлопот,
возвращается к своим.
   - Все в порядке?
   - На высшем уровне.
   Табло сообщает, что нам скоро выходить на посадку, но вот показывается
еще одна стайка провожающих - приветливые яноночки в кимоно мелкой трусцой
приближаются к нам со своими терпеливыми япончатами, которые то у одной,
то у другой выглядывают из-за спины, из своих пеленочных кокопов. Малыши
зорко и пристально, почти со взрослой серьезностью взирают па пас, а
матери их так мило всплескивают руками, расцветая в беспредельно любезных
улыбках:
   - Соня-сан! Соня-сан!
   Вот, оказывается, на чьи проводы они торопились...
   Постукивают сандалии-дзори, женские руки с ходу складываются перед
Заболотной в приветствии, японки - и постарше, и молодые - склоняются
низко в своем традиционном пластическом поклоне, и уже Заболотпая сияет
глазами им навстречу, она, вероятно, не надеялась увидеть этих людей среди
провожающих, и тем больше утешена и обрадована, что они не забыли ге,
пришли. Соня-сан!
   Соня-сан... вакцина... беби... полиомиелит... Около нас не смолкает
этот тонкоголосый щебет японок, и только позже, уже в самолете, мне
удается выяснить наконец в чем дело.
   Какое-то время тому назад па одном ия собраний Общества японо-советской
дружбы Заболотную обступили женщиныматери, одна держала на виду ребенка,
скрученного полиомиелитом, другие тоже протискивались к Заболотной с
больными детьми: возбужденно выражая свои чувства, японки обратились к
озадаченной Соне с просьбой помочь им любой ценой достать вакцину от этого
недуга,- откудато им стало известно, что такую вакцину сейчас открыли в
Советском Союзе, медицина ее как раз испытывает, лекарство как будто дает
эффект. И вот они решили, что Соня-сан именно тот человек, который им
окажет содействие... Заболотный, который обо всем этом оживленно
рассказывал мне в самолете, не без гордости отметил, что действительно
Соня тогда превзошла себя! Даже и для него было неожиданностью, какие
запасы упорства жена таила в себе, какую силу воли, настойчивости вдруг
проявила кроткая его Соня, когда во время отпуска взялась доставать
труднодоступное лекарство. Одной ей известно, сколько порогов она
пообивала, со сколькими влиятельными лицами были у нее эмоциональные,
иногда и слезами орошенные встречи, до тех пор пока вакцину все-таки
выбила, хоть и весь отпуск ухнула на это. А как привезли вакцину, да
оказалось, что лекарство и вправду помогло там кому-то из детой, то
понятно, кем стала Заболотная для тех японских женщин, при каждом случае
теперь выказывали они ей свою материнскую благодарность... Даже
телевидение об этом случае рассказало, и жена дипломата, нисколько того не
ожидая, стала вдруг популярной, так что ее уже на улицах узнавали: вот это
она пошла, Соня-сан! Заболотная смущалась: ну что особенного? Пусть там
помогла чьему-то горю, поблагодарили, так чего же еще? Тем более что
упомянутая вакцина вскоре и здесь перестала быть проблемой... Соня поэтому
совершенно искренне считала, что все это преувеличено, а мне думалось:
какое же преувеличение, если японские женщины в как будто рядовом
поступке, а увидели нечто не рядовое, почувствовали, может, что дело даже
не так в той вакцине, как в запасах доброты, которые, порою малозаметно,
безэффектно таятся в залежах чьей-нибудь души... Они, японки, были
уверены, что и наш Заболотный в этом смысле вполне достоин Сони-сан,
считалось, кстати, что он кровная родня тому знаменитому микробиологу
Заболотному, который в свое время в Индии спасал людей от чумы и холеры и
в интересах науки на себе испытал действие возбудителей этих болезней,
сделал себе в Бомбее прививку чумы, о чем тогда много писали мировая и, в
частности, японская пресса.
   - К сожалению, в отличие от своего великого земляка,-отвечал
простодушным японочкам Заболотныи,- я ничем подобным сослужить службу
науке не мог, на особенные заслуги перед человечеством не претендую, хотя
в противочумных акциях определенное участие принимать и правда пришлось,
что могла бы засвидетельствовать покойная Люфтваффе...
   Но вот уже и время прощаться, женский щебет усиливается, наша группа
следует за дежурной, к выходу на посадку. "Аригато, аригато. Соня-сан!" -
звучит со всех сторон из гурьбы японок, и я вижу, как у нее самой, у пашей
Соны-сан, слезы волнения все дрожат на ресницах, влажным светом сияют в ее
ежевично-синих, хоть она и ступает, низко наклоняясь, чтобы не выказывать
перед присутствующими свою взволнованность и смущение.
   Затем наступает момент, когда остались только улетающие, провожающих
нет, ждет нас теперь огромное поле, где всюду ракетным блеском сверкают
фюзеляжи, торчат хвосты, огромные крылья едва не задевают друг друга...
   Затаились перед рывком целые табуны турбореактивных, тяжелые громады
застывших скоростей. Белый металл мощных акулообразных туловищ, стекло
иллюминаторов, могучие шасси на глыбах бетона, чащобы громадных крыльев -
даже тесно такому скоплению гигантов на клочке аэродромного грунта,
искусственно намытого, с большими усилиями отвоеванного у вод Токийского
залива,- правда, вод полумертвых, вконец загрязненных промышленными
отходами... Сколько лишь один этот Ханеда пожирает горючего! Сюда и туда
снуют бензовозы, которые рядом с воздушными исполинами кажутся маленькими,
просто игрушечными... И здесь и там четко, сноровисто работают люди в
комбинезонах, проворные, трудолюбивые, нс теряя ни минуты, перебегают от
самолета к самолету, прилаживают к бакам толстенные хоботы шлангов, долго
и терпеливо поят еще одного крылатого обжору, который, готовясь к рейсу,
поглощает горючего целые цистерны.
   Передышки здесь нет ни для кого, каждая секунда на этом поле стоит
фантастические суммы. Один гигант заправляется, а соседний, распахнув
чрево, целыми вагонами заглатывает багаж, неисчислимое количество
чемоданов, тюков, рундуков, окованных медью, неизвестно чем набитых. Но
вот грянул гром: это ближайший из гигантов, наглухо задраенный, отбросив
трап, стосильно рыкнул на месте, ударил во все стороны грозным, звенящим
грохотом. Такому уже ничего не нужно, ому дай теперь только взлетную
полосу! Друг за другом отруливают пока еще неповоротливые лайнеры
различных авиакомпании, неуклюжие, излишне тяжелые, так что кажется - не
смогут оторваться от земли, преодолеть силу тяготения. А вместо с тем
чья-то рука их все же поднимает! Еще один стресс, еще одно напряжение - и
уже сплошной сатанинский рев международного аэропорта остается внизу, под
нами быстро уменьшается полоска взлетного бетона на клочке намытого
грунта, самый узор аэродрома тает внизу, как иероглиф земной тесноты,
которая в этом месте планеты, на цветущих задымленных островах, возможно,
ощутимее, чем где бы то ни было.
   Бывают моменты в жизни, когда все до мелочей почемуто хочется
запомнить. Как вот и этот взлет... Сначала был разбег, нарастающий свист
вдоль полосы бетона, потом неуловимый миг отделения, плавного, почти
незаметного отделения от планеты,- да, именно от планеты! - иначе не
назовешь того странного ощущения.
   Бесконечная в своем скоплении чешуя крыш, тусклое ее разноцветное
поблескивание, купол марева-смога над необозримым городом, и внезапно -
сумрак в самолете! Не сразу можно было и сообразить, откуда неожиданный
этот сумрак... А это мы как раз пробивались сквозь облако, сквозь хаос
облаков. У самых иллюминаторов кипит сумятица, обтекают нас темно-седые
клубы, есть что-то жутковатое в этом хаосе бурлящей полумглы, которой,
кажется, и конца не будет, кажется, сколько ни рвись с натужным ровом
вверх, никогда не пробиться сквозь слепой, влажный, словно первобытный
хаос... Но вот сразу взблеск сияния! Сияния безмерного, необъятного,
которое любого поразит своим неземным величием. Сияние пробирает вам душу,
радостно заливает все и очищает, понуждая к невольной мысли о вечности,
безмерности сущего...
   Заболотная приникла взглядом к иллюминатору. Разве ж может она хоть
одно мгновение упустить из всех этих чар небесных, ей несколько даже
досадно, что присутствующие на борту не все разделяют ее настроение, что
вот эта, скажем, шумная туристская молодежь у нее за спиной не ощущает
никакого восторга, комментирует увиденное в иллюминаторах весьма
иронически, доносится оттуда что-то о рекламной голубизне японского неба.
   - Рекламная голубизна... Слышите, какое восприятие? - вполголоса
обращается к нам Заболотная.- А помоему, вот на таких высотах, над
облаками, небо как раз наинебеснейшее...
   Мы продолжаем набирать высоту, пас точно притягивает солнце, планета
уже далеко внизу, такое ощущение, что она где-то там затерялась, связи с
нею больше не существует, и единственная реальность сейчас - эти
раздирающие пространство мощные двигатели, этот воздушный, словно в
безвестность плывущий, корабль и на его борту... маленькое человечество!
   Было такое ощущение: и течение времени здесь иное, чем было на земле, и
мы сами тоже сейчас другие.
   Летим в сиянии!
   И такого сияния будет перед нами, существами теперь небесными, как шутя
замечает Заболотный, несколько тысяч километров...
   - Как вам это нравится, Сопя-сан? - обращается он к жене.- Тысяч пять
километров сияния - подходит?
   - Я не против. А после?
   - После будет под крылом тысячи две миль тьмы ночной...
   - Это хуже...
   - Зато ведь потом снова заря! Заря родины...
   Сквозь бледность щек у Заболотной просвечивает ее - час тоже что-то
похожее на цвет зари или, скорее, на ее далекий отсвет: может, это отсветы
красной обивки кресол или следы еще не угасшего возбуждения, только что
пережитого в аэропорту во время прощания.
   - Смотрите, Фудзи! - в тихом восхищении восклицает Заболотная от
иллюминатора.- И еще одна Фудзи!..
   И там вон еще, еще...
   Все эти белоснежные фудзи были, понятно, сотканы из кисеи облаков,
однако формами, округлыми силуэтами некоторые из них действительно
напоминали священную гору Японии. Неужели одна лишь игра света творит
такой разительный эффект? Природа, она и проста, и сложна безмерно. Каких
только нет в пей соединений, удивительных, химерических. Повсюду среди
бескрайних ослепительных равнин, среди иллюзорных снегов, одиноко
возносясь, высятся фантастические эти творения света и воздуха, сияют
вершинами, так удивительно похожие на Фудзияму, словно се небесные
сестры... Только отплыли миражные фудзи - и уже сверкнули столь же
кисейные эльбрусы, потянулись иллюзорные хребты, ущелья, наполненные, как
это бывает в горах, голубыми тенями...
   Сколько летим - все та же безбрежность сияния, пречистые владения
солнца, которое здесь, кажется, светит беззакатно, вечно.
   Туристская молодежь вблизи предается веселью, легкими шутками
развлекают французские парни своих юных попутчиц, речь о каких-то их
токийских приключениях, слышится разговор о пачипко, - так называются
распространенные в Японии игральные автоматы, на которых и эти юные
путешественники, видимо, испытывали свое счастье.
   При одном упоминании о пачинко Заболотный нахмуривает брови, он считает
повсюду распространенные игральные автоматы проклятием этих островов. Куда
ни пойди, везде они, за каждым углом встретятся вам металлические
однорукие бандиты! Особенно страдают от них простые люди, отчаявшаяся
молодежь, ищущая любого, пусть и такого уродливого способа выйти из
затруднений.
   Стоит ступить вам в игральный зал, где сухо трещат, металлически
постукивают бесчисленные автоматы-пачинко, как вы уже обалдеваете, вы
оказались в миро, где речи человеческой нот, где слова живого не услышите,
здесь властвует лишь язык роботов, которые своей сухой стукотней словно
отмеривают размеренно и бездушно чью-то судьбу. Как раз, может, судьбу тех
очумевших молодых и пожилых людей, которые, стоя перед автоматами, не
замечая никого и ничего, забыли здесь обо всем на свете и вслушиваются
только в это властное, однообразное, способное довести до одури
металлическое постукивание автоматов. Когда однажды мы на минутку зашли с
Заболотным в такой зал, неисчислимый стук пачинко меня просто ошеломил,
грохот стоял, как в огромном ткацком цехе, в перестуках электронных
устройств было нечто шаманское, наркотизирующее. Вот мучительно
напряженный юноша стоит перед одноруким гангстером, чем-то невидимым
прикованный к нему, стоит человек, как будто навсегда порабощенный
роботом, этим созданием собственного ума, и так допоздна выстаивают
миллионы людей.
   в немом ожидании, пребывая точно в трансе. После всех своих
разочарований какой-нибудь бедолага несет сюда, может, последние надежды,
что безучастно постукивающий робот рано или поздно проявит милосердие и
поможет ему в этой слепой бесконечной игре с собственной судьбой.
   Заболотный в те дни рассказывал об одном из своих японских приятелей,
точнее, о ог.о сыне, которого пачинко довели даже до нервного заболевания,
потому что отдавался парень игре безрассудно, до отупения, до головных
болей, после чего и ночью покоя не знал от галлюцинаций, от невыносимого
мельтешений в глазах блестящих металлических шариков.
   - Можно посочувствовать японцам,- говорит Заболотный,- нашествие
роботов на их острова - это же одно из проклятий века... И у наших вот
спутников тоже, видимо, осталась оскомина от пачинко...
   Похоже, что некоторые из парижан и вправду сейчас облегченно вздохнули
наконец после своих сомнительных токийских развлечений, да и может ли
иначе чувствовать себя человек, который, вырвавшись из железных объятий
робота, внезапно очутился в чистых сияниях поднебесья?
   Земные страсти отошли, губительные соблазны остались где-то там,
никакому роботу оттуда вас не достать, не загипнотизировать стукотней,
отныне вы становитесь недостижимы, ибо нет здесь никакого движения, кроме
движения этого великолепного лайнера, а планета, прекрасная и несчастная
ваша планета, все дальше и дальше отплывающая от вас, поглощаемая
безвестностью, она тоже постепенно утрачивает вас, и силу свою теряет над
вами, сама уменьшаясь в вашем представлении едва ли не до размеров
игрального шарика пачинко.
   Летим, летим. Сияние из иллюминаторов падает на лица людей, все они
безмятежны, уже ничем не порабощены, не раздражены, от всех земных забот
свободны - и от стукотни пачинко, и от свиста автострад, от задымленных
мегаполисов с их вечными смогами, где истощенные кислородным голоданием
горожане вынуждены прибегать к установленным на перекрестках аппаратам, из
которых можно добыть за несколько иен глоток насыщенного кислородом
воздуха...
   Но это там, на земле. А здесь мы уже словно неподвластны никаким, даже
гравитационным силам, никаким дотеперешним неприятностям, все земные путы
разорваны, улетаем с планеты, улетаем как будто навсегда!
   Мнимые снега, белеющие за иллюминатором, напомнили Заболотной
заснеженные просторы ее родных степей.
   - Помнишь,- обращается она к мужу,- какие у нас там метели бывали!..
Целую ночь воет, метет, крутит, а к утру - глядь! - улеглось... Солнце
светит, и так тихотихо вокруг, только то здесь, то там дрр... ДРР--- это
соседи стежки лопатами прогребают...
   - Прокладывали стежки дружбы и взаимопонимания,- шутит Заболотный и
затем добавляет серьезно: - А вы знаете, когда-то у нас на Украине, по
народному обычаю, хозяева оставляли в незакрытой хате на столе хлеба
краюшку и крынку молока - для путника... И это было нормой жизни... Эх,
друзья, хорошо все-таки домой возвращаться... Больше не пускай меня, Соня,
ни в какие командировки. Баста. Пусть еще другие...
   - А ты?
   - А я пчел буду разводить. Мемуары писать. А что?
   - Ловлю на слове,- смеется Соня.- И правда, пора бы и передохну