дца и коснуться взглядом Надькиной красоты. Увешанные
флягами, ропавками ', приближаемся со степи, сникшей от смущения, но,
сказать правду, счастливой компанией, а она, Романова Надька, молодая
мать, завидев эту ораву, уже вышла, остановилась в свободной,
непринужденной позе под колодезным журавлем и, со своим дитем на руках,
приветливо ожидает нас.
   Безусловно, Надька Романова была создана для бессмертных полотен, для
кисти великого живописца. Есть люди красивые, а есть как бы наикрасивейшие
среди всех людей. Такова она. Даже дыхание перехватывает, когда увидишь
ее, слегка улыбающуюся тебе, да еще если она с искренним сочувствием
спросит:
   - А что это у тебя на ноге?
   - Корова наступила.
   - Ну как же ты...
   - Зазевался, а она - раз. Ноготь так и счесала. Никак не заживает.
   - Потому что ты его стернею всякий раз обраниваешь, не даешь
залечиться... Вот я тебе перевяжу.
   И - точно та дева из сказок, которая шла шляхом из Киева, несла
серебряную иголку, шелкову нитку, рану зашивать, кровь заговаривать: кровь
из буйной головушки, чз румяного лица, из черной косы, из карих очей!..
Цвото цветается, рана заживляется...
   Настоящий белый бинт Надька вынесет из хаты, йодом смажет тебе тот
несчастный растоптанный палец, жжет так, что заорал бы, но терпишь,
мальчишки тебе даже завидуют, наклоняясь, ловят носами йодистый дух: как
здорово пахнет! Что существует на свете йод, мы тогда впервые и узнали от
нее, от Надьки Винниковой.
   - Терпи, казак, терпи, - ласково молвит, заметив, как ты зубы
стискиваешь от боли.
   Другая бы пренебрегла тобою, чумазым замарашкой, а Надька...
   Хотя сама всегда чистая и косы пахнут, вымытые в травах, а между тем
наших болячек не боится, недаром же на фершалку училась в Полтаве, пусть и
не доучилась из-за своей загадочной несчастной любви... Пристально
осматривает всех подряд, потому что у каждого замазули найдется для такой
лекарки язва, тому капнет йодом, тому приложит подорожник со сметаной, а
тому просто посоветует как следует свои ноги поскрести, оттереть грязищу
пучком собачьего мыла (есть такая трава). И хотя мы понимаем, что, врачуя
нас, она заодно и практикуется, но все это у Надьки получается как-то
по-доброму, видно же, когда человек хлопочет душевно, склоняясь над тобою,
как старшая сестра над меньшим братом, а ведь подумать - кто мы ей?
Занесло со степи сорванцов терновщанских, грязных, запущенных, ноги побиты
стернями, потрескавшиеся, болячки кровоточат, у одного что-то похожее на
лишай, а у другого растяпы в который уже раз ноготь слезает, потому что
опять, зазевавшись, дал корове на ногу наступить.
   Глаза у Надьки ясно-карие, полны солнцем, так и светятся своей ласковой
глубиной, а нам на нее, пречистую, и взглянуть как-то неловко, ведь мы же
все здесь грешники, мы и донник и конские кизяки курим, и нехорошо
ругаемся, когда корова, задрав голову, пошла и пошла куда глаза глядят, а
вечером еще и по садам гоняем да подслушиваем тайные речи влюбленных на
левадах, чего Надька ни за что бы не одобрила.
   Отец Надьки, видно, где-то в отлучке, иначе и он был бы здесь, по опыту
знаем, что его радует, когда мы приходим по воду, и хозяин при случае
охотно наблюдает, как дочка его на наших язвах практикуется.
   Пока мы воду берем, Надька с любопытством осматривает наши фляги, при
этом Кирик, тая от гордости, объясняет, что эту настоящую, алюминиевую,
отец ему с Перекопа принес, другие стараются привлечь Надькино внимание
своими ропавками, которые, в отличие от Кириковой посудины, появились не с
поля боя, а прямо на грядках выросли, рядом с гарбузами ' выхолились но
нашим огородам, приобретя за лето диковинную форму, природа так причудливо
их изваяла, придала им такую пластику, что не зазорно было бы эту ропавку
выставить и сегодня в музее модерного искусства! Тыкву такого сорта и
сажают именно для того, чтобы из нее выросла, оформилась посудина,
чтонибудь вроде кувшина или небольшой амфоры,- когда плод созреет, выберут
из него нитчатку и семечки, и уже он, высушенный на солнце, приобрел
прочность и легкость, очень удобно в нем держать воду, особенно же в
косовицу: как наберут колодезной да поставят под копной, вода в ропавке,
словно в термосе, в любую жару остается свежей п прохладной. Семена были
одинаковы, а выросло разное, вот хотя бы и у нас: у одного тыква формой
как кувшин, а у другого похожа на гусака, и Надьке, видно, в самом деле
интересно рассматривать их, желто-белые, золотистые, сравнивать да
показывать своему ребятенку на забаву.
   А дитя у нее такое же смуглое, как и юная мать его, еще и с родинкой на
плече. Глазастое, по-взрослому серьезное, почему-то почти никогда оно не
улыбается, разве что изредка, скупо, одними уголками губ,- это когда Кирик
корчит гримасы или, встав на руки, постоит ногами в небо или какой-нибудь
иной выходкой постарается строгую особу рассмешить.
   Теперь, на временном расстоянии, понятно, что притягивала Надька нас,
малышей, не только своей приветливостью да способностью не шарахаться от
наших болячек, а еще и тем, что интерес ее к нашей пастушеской жизни был
не наигранным, участие ее в нас было искренним, предельно душевным, это
ведь сразу можно почувствовать.
   Замечали мы также и то, что сквозь ее радушие то и дело прорывается
тень непонятной нам грусти, и даже детским своим восприятием интуитивно
угадывали, что эта молодая мать носит большое горе в душе, очевидно
связанное с той ее полтавской несчастной любовью. Должно быть, к этому
времени она уже настрадалась вволю, не один, наверное, звездный вечер
коротала здесь в одиночестве, погруженная в печальные свои думы, и хотя мы
ничем не могли ей помочь, однако чуткие детские души за грустью молодой
матери туманно угадывали обиду, причиненную ей, и хотели бы каким-то
образом облегчить ее участь, на вот как, как? Малолетки, чем могли мы
помочь Надькиной беде, какое снадобье заглушило бы, уняло ее взрослые
муки? Да и была ли в этом надобность? Проникаясь сочувствием, мы не
понимали тогда, что жизни без боли не бывает и что перенесенная боль и
даже страдание - нередко являются тем, что способно очищать и
облагораживать человеческую душу.
   И вот мы у колодца. По-сестрински смотрит Надька на нас своими
золотисто-карими, вся окутанная теплом собственной улыбки, ей, видно,
приятно наблюдать, как мы, с веселой жадностью припадая, пьем из дубовой,
обручем обтянутой бадьи, набираем колодезной еще и в наши рояавки да
фляги,- это про запас да для тех, кто остался со скотом. Хотя уже и
напились, но все еще толпимся у колодца, просто чтобы подольше здесь
задержаться,- не хочется отсюда уходить. На прощание мы снова склоняемся
над бадьей, которая, полная колеблющейся влаги, так похожа была па золотое
песенное ведерко с "сосновыми клепками и дубовым донышком"...
   Ах какая там сладкая была вода, какая вкусная! И никогда не возбраняли
нам ее набирать, всегда позволяют радушно, душевно - берите, доставайте,
наслаждайтесь вволю, только не побейте о сруб бадью!.. Не то что у других
хуторян, где, если придешь за водой, буркнут тебе что-то скрепя сердце, а
то и вовсе не выйдут навстречу, лишь злющие волкодавы так и разрываются,
гоняя по стальной проволоке через двор, искрят цепями...
   Можно было только догадываться, что скучала здесь Надька в степи но
людям, да, наверное, и ее дитя ждало наших посещений, чем-то все же утешал
его ловкий на всякие проделки Кирик, потому что когда трогаемся, бывало,
от колодца, девчонка умоляюще посмотрит на мать, а Надька, сразу
погрустнев, молвит нам вслед:
   - Приходите еще...
   И печаль звучит в ее голосе.
   Может, боится, что мы больше не придем, забудем ее?
   Но разве ато возможно? Ведь все мы, пусть и "детки-малолетки", тайно
влюблены в нее, и не один из нас видел в мечтах, как он быстро вырастет,
сравняется своей взрослостью с Надькой, и тогда вот такой уже, как ровня,
как суженый, ей руку подаст, настигнув свою мечту неотцветшею. Потому что
разве подвластна течению времени Надькина молодость,- годы над нею силы не
имеют, и навсегда она останется в своей красоте такою, какая есть! Она
будет, какая есть, а ты на конях летучих лет догонишь ее, и тогда, чубатым
уже парубком, объяснишься ей в своих чувствах, вызволишь Надьку из
уединения, кем-то ославленную и брошенную с ребенком среди этой степи
широкой...
   Преданность нашу не поколебать никаким терновщанским сплетницам, пусть
там что угодно лепят, а оно к Надьке не прилипает, как к тому лебедю из
басни, которого со всех сторон забрасывают гуси грязью на пруду, чтобы
серым сделать, а он "будтых! - и вынырнул, как снег!.." Каждый из нас
потаенно носит Надькин образ в своем сердце, когда скитаемся по нашим
стерням, а как-то вечером, когда мы будем сидеть вдвоем с Кириком на ветке
старой вербы на краю нашей левады и молча считать неисчислимые звезды,
густо усеявшие небо, он вдруг заявит с необычной торжественностью:
"Веришь, из ее рук я бы не побоялся и звездной воды напиться..." И ясно
мне было, о ком речь...
   А звездная вода - это же вещь страшная, для таких, как мы, может, и
погибельная! Приготавливают ее особым способом, ставят воду в какую-то там
ночь под самыми чистыми звездами, когда небо все так и горит, и непременно
чтобы никто эту воду не всколыхнул, никто чтобы ее ни глазом не выследил,
ни голосом не вспугнул, пока она набирается сил от звезд, и вот такая
вода, на чистейших звездах настоснная, приобретает будто бы колдовское
могущество, ничем но отвращаемое, оттого-то и считается тяжким грехом
давать ее человеку,- пусть уж лучше приворотное зелье, чем это... Надьку
же Винниковну терновщанские злые языки как раз и обвиняют в том, что для
прельщения прибегает она к такому недозволенному средству, будто вместо
обыкновенной воды поит звездной прохожих выгуровских парубков и даже
подростков, а известно ведь, кто хоть раз звездной напился, так уже и
навечно, такого ничем не отчаруешь!.. И вот Кирик, подумать только, готов
и этот небезопасный звездный напиток из ее рук употребить. Кирик отважился
бы, а я разве нет? Так же не остановился бы ради нее ни перед чем,
согласен и клятву ей любую дать, и звездный настой пил бы, само небо хотел
бы Надьке нашей пригнуть, близкое ато небо, под которым она сейчас где-то
в степи зорюет... Там над нею небо стенное, без края широкое, а здесь оно,
как яблоня развесистая, в обилии плодов, звездными ветвями раскинулось над
нами обоими, над нашими балками да буераками...
   И такое состояние детской завороженности, оказывается, способно долго
длиться: юноши ли, поседевшие ли мужчины, близко обретаемся или далеко, а
все она для нас где-то там в степи есть, не исчезает, неотделимая от
своего райского сада и своей малышки, от насеки и колодезя с журавлем, и
когда Надька - в густых смуглых румянцах - пусть только в воображении
склоняется над твоими язвами, ты и тогда улавливаешь благоуханный
любистковыи дух ее кос, и вся она пахнет мятой и солнцем.
   Даже и сейчас вот, почти въявь, слышится над трассой грудной тот голос,
который едва шелестит ласково:
   - Приходите еще...
   Зарядят дожди, покатят ио степи туманы, и когда поздней осенью мы,
мальчишки, под гудение холодных ветров собираемся у кого-нибудь - чаще
всего у Заболотных - разучивать предрождественские колядки и щедровки ', и
тогда еще из ослепительного лета пред нами плывет колодезь дяди Романа и
рядом Надька с дитем.
   Иной раз оно играет на траве, а мать что-то стирает ему внизу, на
пруду, и, может, поэтому больше всего мы любили разучивать, чтобы потом,
носясь в. снегах от одного терновщанского окна к другому, колядовать вот
эту:

   Он на рщi
   На Ярдаш
   Там пречиста
   Ризи прала...
   Свого сина
   Сповивала...

   Потому как представлялось, что это именно о ней сложено, имеется в виду
именно она, пречистая Романова Надька, когда зимой над обмерзшей прорубью,
раскрасневшаяся, свои полотняные домотканые "ризы" стирает...
   И мы так дружно выкрикивали для нее свою величальную песню, непременно
с раскатистым ударением на последнем слоге...
   А на следующее лето мы опять у Романова сада, вишнишпанки уже созрели,
Надька как раз ягоды на варенье обрывает. Взобралась на одну из самых
тучных вишен невдалеке от колодца, среди ветвей ее почти не видно, лишь
краешек ситцевого платья пестреет да загорелые ноги сквозь листву
просвечивают, сплошь в солнечных пятнах, в кружевах светотеней. Девчонка
ее тоже здесь, под вишнею; за зиму подросла, задрав голову на дерево к
своей молодой матери, оцепенела... Ведь интересно же наблюдать, как
Надька, извиваясь всем станом среди ветвей, тянется загорелой рукой вверх,
к грозди самых красных ягод, пылающих почти на верхушке.
   Завидев нас, Надькина малютка диковато, исподлобья поглядывает на нашу
мальчишескую ватагу, хотя могла бы и вспомнить тех, прошлогодних, и знать
уже, что зла мы ей не желаем.
   Вот оно, это дитя, которое нам в щедровках являлось, для которого на
Ярдане Надька "ризы стирала". Только та, что в песне, пеленала сына, а эта
- дочку, смуглую свою дикарочку, которую зовут Настей. Настенька. Настуся.
   А иногда дядя Роман даже совсем по-взрослому называет малышку:
Анастасия.
   - А поди-ка сюда, Анастасия,- подзывает он девочку,- поздоровайся с
женихами.
   Она же - такой дичок, хоть и буркнет себе под нос, но чтобы
улыбнуться...
   - А это Надькино дите,- подает голос Заболотный,- оно хоть раз
улыбнулось когда?
   - По-моему, нет... Однажды, когда ты у колодезя на голове ходил, а так
больше супилось... Не улыбалось... Как будто не умело...
   - Кстати, и в галереях, ты обратил внимание? Сколько тех мадонн, каждая
с младенцем, но - ни одного среди них улыбающегося... Почему это?
   И Лида, встрепенувшись, интересуется:
   - А правда, почему?
   Заболотный у руля становится заметно суровее, затем добавляет задумчиво:
   - А что может быть прекраснее улыбки ребенка?..
   Ничто на свете но сравнится с ней.


   VI


   Шесть рядов металла в полете, в свисте-гудении, но они не в силах
заглушить ровный гул Романовой пчелы, которая где-то там, в просторах
наших степей, потянула п потянула над ржами свою золотую невидимую
струну...
   Все, собственно, и началось с того, что рой откуда-то прилетел на нашу
Терновщину. Пчелиный десант, как сказали бы мы сегодня. Неожиданное
появление загадочного этого роя было одним из самых роскошных мифов нашего
детства. Многие видели, как из бездонной выси он летел, точно с небес, и
хотя мог бы и на Улиновку взять курс иди на Озера, но выбрал, однако,
Терновщину с ее оврагами... Золотым, аж темным клубком опустился рои на
одну из наших верб, завис гроздью на верхушке, а оттуда - что и вовсе уж
было удивительно - перекочевал во владения самого горластого и самого
богатого заплатами из всех терновщан Мины Омельковича, который даже не
знал, что это за штуковина - ро„вня, а именно она здесь бы и
пригодилась... Налетевший рой попытался было оседлать Минину дерезу,
которой зарос весь пригорок над улочкои, но сесть небесным гостям Мина не
дал, отогнал, чтобы не ходить искусанным этими приблудными пчелами,
которые в его представлении были ничем не лучше осиного, вооруженного
бесчисленными жалами выводка,- итак: "Кыш!
   Кыш! Приблуды! - раздалось у дерезы.- Летите прочь!.." И это был,
пожалуй, самый горький промах во всей Мининой жизни. Не хочешь - не нужно:
рой, рассердившись, взвился и полетел в степь, а с ним, похоже, улетела и
сама Минина фортуна...
   Что же это за рой был? Откуда он взялся и почему прилетел именно в
наши, не такие уж и цветущие степи?
   Откуда-то из небес - и на эти чертополохи, паслены, дерезу, на терны по
оврагам?! Возможно, у нас для роя все же что-то было, может, степь наша
простором прельстила его да еще... светом? Если чего и есть вдосталь у
нас, так это - света! Океан! Все лето степи залиты ослепительным солнцем,
особенно в жатву, когда оно роем небесным зависнет над тобою и, не
двигаясь, горит в зените, хоть и не знаешь, почему горит - ядерная это
реакция бушует в его развернутых недрах или что там еще происходит...
   - Все как положено: и светит, и греет, и жизнь всему дает,- улыбаясь,
щурится в небо Роман Випник. Ему к яркости наших июлей да августов нс
привыкать, живет посреди открытой степи, на раздолье, и потому из
терновщан находится ближе всех к солнцу. От этого и ранние морщины. И
вечно он ими как бы усмехается.
   Усмехается, не усмехаясь,- такой человек! И все благодаря узору из
морщин да ржаным усам, которые, даже когда он сердит, и тогда - словно в
улыбке... Сердитым Романа-степняка мы редко видели. Все больше в усмешке,
истинной или кажущейся,- ею, возможно, он и приманил к себе тот ничейный,
блуждающий в небесах рои!
   Считается, что именно от этого роя и пошла Роману фортуна.
   Клубок, полный гудения и жал, который спустился откуда-то с небес на
Терновщину и который Мина прогнал тулумбасом, отпугнув сам свое счастье,
тот, может, судьбою ниспосланный выводок мудрых созданий выбрал в конечном
итоге Романа Винника. Предусмотрительный этот человек, словно в
предчувствии чего-то подобного, еще раньше выселился из Терновщины в
степь, поставив на приволье свою белую, нарядно покрытую ржаной соломой
хату, а она оттуда, с высоты, может статься, как раз и напоминает улей?
Ставил ее хозяин среди гречих только воображаемых, но и такие, только в
мечтах цветущие поля, видно, имели силу, потому что, пожалуйста, уже и на
них пчелиная семья откликнулась, принеся невесть откуда в Романову усадьбу
свою загадочную и мудрую жизнь.
   А этот Роман-степняк, он для пас тоже - сплошная загадка. Скажи нам
кто, что он над степью по облакам босой ходит и не проваливается, мы бы и
в это поверили, поскольку всей Терновщипе- известно, что наш Роман, еще
парубком, мог за одну ночь, да еще и кратчайшую, слетать в самый Козсльск,
где на монастырских буряках гнула спину его любимая девушка. За считанные
часы между двумя зорями, за эту коротенькую темную ночь-петровку успеть
туда и обратно,- никому еще подобное не удавалось, а Роман несколько раз
за лето свершал тот свой марафон любви. Ни одному из его ровесников не
одолеть бы за ночь такое расстояние, а Роману это оказалось по силам.
   Пешком? О нет[ Как та пчела, что летит по прямой, прокладывая путь к
своему цветку, так и Роман, окрыленный чувством, только шумел ночью
напрямки по-над молодой рожью,- это он по воздуху летит к своей
девушке-любви!
   Пусть и не высоко от земли, мотет, на высоте кожана, но ведь летит,
летит, пятами земли не коснется... Так одно лето, второе, пока наконец
привел ее за руку в Терновщину, такую же неимущую, как и сам, но
веселенькую, озаренную любовью молодуху редкой красоты, подобной и в наших
краях поискать,-похоже, от матери эта смуглая красота и Надьке в
наследство п&решла... Чтобы летать по воздуху ночью через степи и хутора,-
пусть даже ты и сильно влюблен,- такое, ясное дело, доступно натурам
недгожинным, здесь надо родиться сверх меры одаренным, двужильным или даже
знать толк в чародействе, и в этом смысле наше детское воображение никогда
не подвергало сомнению Романову удачливость и его легендарные перелеты.
   К тому же был авторитетный свидетель, Клим Подовой, терновщанский
звонарь, хотя и до смешного беспомощный в делах земных, но пользующийся
полнейшим нашим детским доверием, когда речь шла о делах небесных. Именно
он уверял, что Роман Винник - всемогущ, ему летать, что другому ходить, и
владеет он такою приворот-силой, что умеет и пчел вызывать к себе из
голубых высей, умеет, к примеру, и так устроить, что на пасху у
кого-нибудь куличи на горячем поду, как девушки, запляшут. Вся Терновщина
знает, какое чудо случилось именно у Климовой Химы, когда она поставила
куличи в печь - хоть всего два их и печет! - а они, нет чтобы спокойно
выпекаться, давай вдруг в пламени танцевать. Подскоком, подскоком -
проворно так... "Это Роман! Его штучки! - сразу догадалась Хима.- Наслал!
Он, он, кроме Романа, некому... Беги, Клим, падай в