о она всем пылом души
или заклинанием взывает к неким силам, чтобы они послали ее любимому
здоровье. Отчего так врезалось? Отчего и нынче, уже в седых наших летах,
всплывает перед нами та картина грусти и скорби - горестно склоненная
женская голова в раме заснеженного окна?..
   - Ведь правда, моя мама красива? - прижимаясь к кому-то из девочек,
шептала под одеялом Настуся. И, помолчав, вздыхала, жаловалась совсем
по-взрослому: - Неужто так в одиночестве и годы ее пройдут, и жизнь
промелькнет без радостей?
   Надька между тем опять бросалась к больному, если он в бреду пытался
внезапно вскочить, выкрикивая что-то о вилах, наверно, мерещился ему
хуторской мироед Кишка, который накануне с вилами-тройниками бросился было
на комсомольцев, когда они приехали к нему описывать имущество.
Наклонившись, Надька так бережно-бережно, как младенца, укладывала
больного, слышно было, как натужно он дышит, как хрипит у него в груди, и
он снова что-то лепечет в горячке, слепо и нервно сжимая Надькину РУку.
   С рассветом Миколу Васильевича отправили в город в тяжелом состоянии,
Надька тоже поехала с ним, чтобы сопровождать нашего учителя до больницы и
самой передать его в руки тамошним врачам.


   XVIII


   За время отсутствия Миколы Васильевича ураган терновщанскнх событии
завихрился еще яростнее, потому как селькор Око написал, что темпы
хлебозаготовок падают, в райгазете Торповщипа с самолета пересела на
черепаху, вырезанную там из линолеума для уголка сводок. И самолет и
черепаху как герб позора вырезал тот самый знакомый нам художник, который
время от времени гостил если не у Андрея Галактионовича, то у
Романа-степняка и который Мамая-чародея в синих шароварах изобразил на
одном из Романовых ульев. Немного спустя Терповщину, как совсем отсталую,
занесли еще и на черную доску, и слух прошел, что тем, кто на черной
доске, больше не будут завозить ни соли, ни керосина. Глазами светите.
Причина же этого - гнилой либерализм и попустительство элементам, так
утверждал селькор Око, то есть Мина Омелькович.
   Чтобы исправить положение, прибыли новые уполномоченные, еще
решительнее прежних, и хотя Мина Омелькович ходил взбодренный, добился
своего, но в воздухе висела тревога, женщины перешептывались о каких-то
списках, которые будто бы втайне составлялись на саботажников, на
уклонистов, на их приспешников, уже берут па карандаш, дескать, кого и.ч
злостных будут выселять за пределы села, кого за пределы района, а кого и
еще дальше, без всяких пределов.
   Неспокойно было и в школе, классы поредели, и все мы понимали без
объяснений, почему это вчера не пришли школяры из Чумаковщины, а сегодня
кого-то нет из Выгуровщины или от Иорубаев...
   - Поедем добивать хутора! - говорит в один из дней Мина Омелькович,
вызывая из школы и нас, чтобы забрать с собой в бригаду, а когда Андрей
Галактионович, ссылаясь на пургу, попытался нас не пустить, Мина еще и
прикрикнул на него: - Это что - и здесь саботаж? На такое дело не
отпускать? А кто же будет потрошить тех, кто в их бесстрашного учителя
стрелял?
   Приказывает Мина Омелькович Антидюрингу-Бубыренку запрягать двух
наилучших кулацких кобыл, недавно реквизированных, и уже сани, легкие, как
скрипка, за которыми и тачанке не угнаться, выносят нас в открытую степь,
где не видно ни зги, такая страшная вьюга метет.
   Осатаневшие кони летят неведомо куда, потому что Мина
   Омелькович, когда мы спросили, далеко ли едем, только туманной шуткой
отделался:
   - "Канеса, канеса, куда дурость занесла?" Знаете?
   Это ж про меня, вождя комнезама, хуторяне такую при сказку сложили...
Теперь вот посмотрим, куда их самих занесет?..
   Коней погоняет, вовсю утюжит кнутищем носатый наш Антидюринг, спиной к
нему прислонился новый уполномоченный из района, зябко наежившийся молчун,
закованный в собственную угрюмость, а рядом с ним широко расселся Мина
Омсльковпч, прикрывая нас от метели крылом своего кобеняка.
   - Ну как, юная подмога? Дадим саботажникам жару? - это он обращается к
нам троим, ведь как раз нам - Кирику, Гришане и мне - выпало очутиться па
сей раз в его бригаде.
   Пурга метет, крутит снегом, все окрест затянуло седой мутью - нс узнать
нашей степи. И вверху тоже все мутится, кипит,- разгулялось, должно,
надолго.
   - А смотрите, хлопцы, во-ои полетело! - кивая в небо, говорит Мина
Омелькович.
   - Где, что! - нервно вскидывается Гришаня.
   - Да вон присмотрись - в метели темненькое летает клубочком... Так и
есть: рой улетел!
   - Какой рой среди зимы? - обиделся Гришапя, разгадав, что над ним
просто потешаются.- Может, ворона какая заблудилась...
   - А я говорю рой! - весело настаивает Мина Омелькович.- Родному отцу не
веришь? Ого, сколько их там роится,- вы-то видите, хлопцы? Между
снежинками и пчелки всюду мелькают... Здесь пособирали с гречих свое, и
айда от нас в иные края, наплевать, что там, говорят, дюдя...
   Заметив, что Гришапя не принял его шуток и даже обиделся, Мина.
примирительно трогает сыночка за плечо:
   - Ну что ты уже и губы надул? Я пошутил!
   А спустя минуту он уже к Антидюрингу:
   - А ты там не уснул? - Мине Омельковичу кажется, что кони несут нас не
достаточно прытко.- А ну, дай вожжи, я вам покажу темп!
   Не догадывался Мина Омелькович, что его ожидает.
   Конюхи наши, зная Минин характер, решили подшутить над ним, дав сегодня
в упряжку лошадей каких-то совсем уж бешеных. Особливо же коварной и
норовистой оказалась кобыла серо-бурой масти, которая, когда се запрягали,
как будто старой, немощной была, а теперь сразу стала что молодая
кобылица: едва Мина, пересев на место возничего, поднял кнут, чтоб
стегануть, как эта хуторянка вывернула шею и измерила селькора Око таким
своим лошадиным свирепым оком, точно хотела сказать: "Ну-ну, со мной не
шути!.." А когда Мина огрел ее, она в ответ давай бросать задом да
брызгать из-под хвоста Мине в лицо какой-то желчью, а он и утереться не
может, ведь в одной руке вожжи, а в другой кнут. Забрызганный весь,
стегает да ругается:
   Зверюга, сто чертей тебе в ребра!.. Шкуру обобью!
   И чем сильнее он стегал эту бешеную кобылицу, том свирепее она бросала
задом, била, гвоздила копытами в передок и брызгала так, что глаза Мине
совсем залило, он теперь сквозь ту лошадиную желчь не мог и править как
следует - сани летят уже без дороги, вслепую, словно в безвестность несут
нас в этой дикой метелице. Кнут Минин свистит, а кобыла гвоздит и гвоздит
- передок саней в щепки разлетается под ударами се огромных железных копыт.
   Взбесилась кобыла, хохочет Антидюринг, отклоняясь далеко в сторону.
Ей-ей, это бешенство!
   А Мина, запыхавшись, и ругаться уж перестал, намертво сжал челюсти,
только сопит люто, и не утирается и не отстраняется, хоть по нему и дальше
хлещет жижей в ответ на каждый удар-пощелк его кнута, и мы лишь теперь
уяснили, что это же нас кони "носят", они, почти одичав, уже вышли из-под
Мининой власти, казалось, еще минута - и сапи под нами разлетятся и нас
самих вдребезги разнесет эта неудержимая стремительная сила.
   Л Мина между тем все бьет, бьет, бьет...
   - Да хватит вам! - не выдержал наконец уполномоченный.- Утихомирьте и
их, и себя.
   Только после этого Мина замедлил ход, отложил кнут, и мы увидели с
ужасом, с замиранием души, что сани наши мчатся прямехонько... к усадьбе
Романа-степняка!
   - Куда мы? - встревоженно мотнулся к отцу Гришаня.
   Тот не оглянулся, не ответил, словно не к нему обращались.
   Сквозь заряды снега, которые ветер гонит и гонит, все отчетливей
проступает хата, обставленная с севера сторновкой, с голубыми оконницами в
боковых стенах, и сад возникает, как будто уменьшившийся, прямо-таки
незнакомый,- мы к нему подъезжаем где-то с тыла, со стороны,
противоположной Терновщине, отсюда мы ни оазу к Роману и не заходили,
когда носились здесь с колядками или веселой пастушьей ватагой
направлялись летом к колодцу напиться. А сегодня появляемся точно из
засады, вылетаем от Порубаев,- ведь вслепую водилокружило нас по степи, а
может, и вовсе случайно занесла нас сюда эта бешеная кулацкая кобыла?..
Деревья стоят по пояс в снегу, голые, поредевшие, всем ветрам открытые И
только самые маленькие молоденькие деревца тщательно укутаны сторновкой,-
это от морозов да чтобы зайцы не обглодали кору на них. Заснеженный,
неуютный сад, неужели это тот самый, что летом так притягивал нас своими
таинствами, искушал, наливался, обильно рдея плодами под солнцем? Где же
среди этих деревьев, таких одинаковых в своей оголенности, то деревце
редчайшее, чарами окутанное, на котором именно и вырастали сортовые,
налитые красным светом яблоки, что их нам дядя Роман дарил, оставляя вдоль
дороги на столбиках? Те, что и здесь, на этом хайвее, нам светят и,
наверное, светить будут до конца дней...
   По-над садом, мимо калины, где снегу лошадям по грудь, выносимся
неожиданно к колодцу, а здесь как раз и он, сам хозяин: неспешно окалывает
лопатой наледь вокруг сруба, чтоб не споткнулся на скользком тот, кому
случится воду брать.
   - Вот это он и есть, о ком я вам говорил,- пробормотал уполномоченному
Мина Омелькович и, бросив вожжи Бубыренку, первым спрыгнул с саней.- Веди,
показывай, где хлеб закопал! - обратился он к Роману-степняку.
   Ищи... Он здесь всюду закопан.
   Мина Омелькович, как будто даже обрадовавшись такому ответу, глянул на
уполномоченного и, хоть тот уклонился от его взгляда, сказал, убежденный,
что найдет поддержку:
   - И это не элемент? Пчелки, садочек, святой да тихий... А он и сад
нарочно развел, чтоб меньше хлеба сеять Для государства! Злостный как есть
саботажник!.. Веди, открывай комору!
   - Она открыта...- И правда никаких замков ни на коморе, ни на погребе,
как будто все здесь уже ждало нашего прибытия.- Иди, может, наскребешь на
оладью в бочке на дне...
   - Кончай кулацкие свои растабары! - прикрикнул Мина Омелькович и ни с
того ни с сего набросился на нас, детей: - А вы что уши навострили?
Слушаете этого приспешника!.. Приспешник - он приспешник и есть, по нем
уже Соловки плачут... А ну, начать обыск!
   Бубыренко, успевший тем временем привязать лошадей к колодезному столбу
и бросить им охапку сена из саней вытянулся перед Миной, как перед старшим.
   - А вьг что там мнетесь? - бросил взгляд Мина Омелькович на нас,
сникших группкой, потупившихся, жмущихся друг к другу возле саней.- Это вы
такая подмога? Юные пионеры называется? - вытаращился он на нас,
разозлившись, что мы все еще не шелохнулись на его окрик.- Юные вы
приспешники, подголоски, а не подмога!.. А ну, покажи им, Гришаня! - И,
выхватив из саней железную ковырялку, служившую ему незаменимым орудием в
прежних обысках, Мина решительно протянул ее своему сынку: - Бери, поучи
их как следует!
   Детские тоненькие ручонки, державшие раньше дудочку-кларпет, теперь
должны были взять гибкий стальной прут, коварное настывшее железо, к
которому языком на морозе не прикасайся, кожа так и прикипит,- сдуру както
и мы такую для себя пробу с этим щупом делали: прихватит или нет?
   Гришаня сейчас, как нарочно, без рукавиц, голыми руками нехотя взялся
за это жгучее железо, взялся и держал неуклюже ковырялку перед собою,
точно не зная, что с нею делать, потому что, видно, и ему, как и нам, в
тот момент показалось, что Настуся, юная подружка наша, вместе с матерью
как раз наблюдают из какого-нибудь окна: ну-ка, что это там за герои
наехали, что они здесь сейчас будут делать после своих колядований?
   - Не буду я! Не могу! Не хочу! - вдруг плаксиво и гневно выкрикнул
Гришаня и бросил ковырялку в снег.
   - Что с тобой? - даже сам себе не поверил Мина,- Почему не будешь?
   - Не буду, не буду, хоть убейте! - нервно выкрикивал Гришаня, и глаза
его наливались сердитыми слезами.- Они же середняки!..
   Мина был ошарашен. Он утратил дар речи. Такое неожиданное сопротивление
встретить, и от кого - от собственного любимчика!
   Подхватив из снега железный прут, Мина замахнулся, как для удара, но
Гришаня не отшатнулся, лишь побледнел.
   - Ну, бейте! Бейте! Что же вы?
   Уполномоченный заслонил собой парня:
   - Оставьте детей. Пусть идут в хату погреются. Обойдемся без них.
   Пока Гришаня глотал слезы возле саней, а мы, поеживаясь рядом,
безмолвно утешали нашего друга самою своею близостью, Мина отвернулся от
нас, исполненный презрения, и уже давал указания Бубыренку:
   - Бери щуп и за мной. С омшаника начнем. Может, как раз там у него под
ульями и скрыта яма...
   И они все трое во главе с Миной поплелись через подворье в глубь сада,
где, полузаметенпый снегом, горбатился знакомый нам еще с лета зимовник
Романовых пчел.
   Хозяин, который все еще обтюкивал лед с таким видом, точно был здесь
кем-то посторонним, теперь выпрямился и слезящимися глазами взглянул на
нас.
   - И правда, хлопцы, зашли бы вы в хату, погрелись,- сказал он.
   В хату? Погреться? Да мы бы умерли со стыда, переступив порог.
   Согнутые, посиневшие, стоим возле саней и так будем стоять, пока и нс
заледенеем!..
   - Я вас, ребятки, и не виню,- опершись на черенок лопаты, говорит дядя
Роман тихим, прощающим голосом, и в его взгляде нет сейчас ни гнева, ни
укора, а только печаль и горесть.- Времена, видать, такие подошли, повсюду
это, наверно, должно пронестись...
   Роман Винник перевел взгляд на сад, на землянку омшаника, где уже
скрылись те наши трое, и мы заметили, как хозяин сразу посуровел и один
его ус, книзу опущенный, встрепенулся внезапным тиком, как от резкой боли.
   Чтобы не показывать нам своих переживании, он тут же наклонился и снова
взялся за работу.
   В эти минуты нам хотелось бы сказать ему что-нибудь отрадное,
утешительное, но в детской неумелости находить слова сочувствия мы так и
таили возле саней свою подавленность, молчаливо потупясь.
   А где же Настуся, наша маленькая подружка степная?
   Не было сомнений, что в какую-нибудь щелку поглядывает на нас, на тех,
которые когда-то так дружно обещали оборонять ее... Однажды еще осенью
пришла она в школу грустная, аж темная.
   Мы - к ней: "Чего ты?" Помолчала, а затем: "Сыч ночью на хату сел..."
   Теперь понятно, зачем ому нужно было на Романову хату садиться...
   Хозяин, погодя, снова предложил нам пойти перегреться в хате, и мы все
вместе взглянули на ту множество раз виденную хату, где раньше так
радостно принимали нас, встречали гостинцами и шутками после нашего
новогоднего посыпания... Кто бы сказал, что следующая встреча будет вот
такой... Сейчас эта хата нас прямо-таки отпугивала. ощущалось, что сейчас
она вся наполнена не теплом, а попреком, нам будто и сквозь намерзшие
стекла видно, как оттуда, из всех ее окон в голубых оконницах навстречу
нашим скрюченным фигурам тревожные Надькины глаза кричат; "И это вы здесь?
Щедровать пришли? Спасибо же вам..."
   Больше Мина Омелькович не брал нас в такие поездки.
   Теперь мы, как и прежде, могли бывать в школе ежедневно, хотя
сложившийся ритм школьной жизни был нещадно нарушен. Миколу Васильевича
еще не выписали из больницы, на все классы - от первого и до четвертого -
остался Андрей Галактионович, он объединял нас, и старших и младших,
вместе и вел занятия сразу со всеми, каким-то образом ухитряясь каждого
видеть своим приветливым глазом и никого не оставлять без внимания.
   А в один из дней на большой переменке мы выбегаем на майдан и видим
возле сельсовета санный обоз, далеко растянувшийся, уже готовый в дорогу:
на станцию будут людей отправлять!
   На майдане людно и как-то сурово, на крыльце сельсовета приезжие
милиционеры о чем-то переговариваются с нашими активистами, то и дело
бросая взгляды на того или иного из хуторян, что группками в два-три
человека угрюмо переминаются во всю длину обоза возле саней в своих
длинных до пят кожухах. Все это были те, кто до недавних пор владел
лучшими землями вокруг Терновщины и, вечно враждуя с нею, со слобожанами
не сближался, в родство не вступал, оттого и не с кем было им здесь
прощаться. Молчуны, нелюдимы, еще хуторской надменности не утратив, ни с
кем словом не хотели перемолвиться, и только, когда им ведено было
садиться по саням и Мина Омелькович насмешливо выкрикнул с крыльца:
"Прощайтесь с Украиной!" - они дали волю своей открытой, уже не таящейся
ненависти:
   - Провались ты, голоштанное кодло!
   - Еще попомните нас!
   - Была Украина, как девушка в цветах - станет, как нищенка!
   Один лишь Роман-степняк ничего не выкрикивал. Новые санки его,
смастеренные среди летнего зноя, поблескивали кленовыми полозьями в самом
конце обоза, замыкая его, и когда передние сани тронулись, Романовы еще
какоето время стояли, прикипев полозьями к снегу. Не хотели оставлять
Терновщину! Нашу подружку, нашу Настусю почти не видно было: укутанная в
цветистое, писаное рядно, она где-то там утонула среди узлов и, кажется,
даже смотреть не хотела на нас, а если и взглянет в нашу сторону, нам
сразу жарко становится на морозе, жарко, потому что чувствуем, как оттуда
карим глазом прожигает нас Настусино непримиримое осуждение. А ее мать,
распылавшаяся на морозе Надька, из которой и горе нс выпило ее смуглой
красы, еще стояла рядом с санями, точно выжидая кого-то, высокая, статная,
укрытая белой кашемировой шалью, и все смотрела в сторону школы, как будто
надеялась, что оттуда кто-то появится вдруг и всю судьбу ее разом
переиначит. Ждала, можно догадаться кого - а между тем, если кто и не
спускал с нее глаз, так это был Антидюринг. Нелегко, должно быть, давалась
ему эта разлука.
   Может, всплыло у него в эти минуты из глухих закоулков души, что
все-таки труженица перед ним, та, что от зари до зари, от росы до росы с
отцом на своей ниве работала, без батраков, сама за троих батрачек
управлялась, а может, и то еще сейчас прибавилось, всколыхнуло душу нашему
Антидюрингу, чего никогда ему не забыть,- как блуждал он летними ночами в
степи вокруг Надькиного сада, как часами выжидал, охваченный страстью
неразделенной любви, и все надеялся, что вот-вот Надька выскользнет,
вынырнет к нему из-под яблоневых ветвей, белая от луны, падая ему прямо в
объятья, а она так ни разу и не вынырнула, не упала...
   Женщины слободские тоже в основном на Надьку теперь смотрели, на ее
тугим узлом выпяченную из-под шали па затылке косу, и жалостливый чей-то
голос, похоже, именно бабы Бубыренчихи, приговаривал да нриплакивал,
неужто же эту косу да втон где-то побьют, неужто же ее, молодую, да так
одиночество и посечет? И хоть Надька стояла, держа голову без униженности,
даже горделиво, нам, школьникам рисовалось в тот момент, как на голове у
Надьки уже появляется нечто серое, на дерюгу похожее, копной вздымается
некое покрывало, приличное лишь покрыткам да вдовам. Но даже из-под того
серого неисчезаемо для нас проглядывала Надькина не исхлестанная ветром
краса, которая, мы были убеждены, нигде у нее не слиняет, и ведь
действительно не слиняла, светит нам вот и здесь, на этом хайвее, на самом
краю земли...
   Когда Надежде крикнули садиться, она будто опомнилась, взгляд ее остро
метнулся от школы куда-то поверх нашей соловьиной балки, затем и нас,
терновщанских мальчишек, вскользь коснулся опечаленно и как бы уже
отстранение.
   Тронулись сани и эти, последние, замыкая обоз, медленно удаляясь от нас
с Винниковой семьей. Надька, проехав мимо толпы, тут же отвернулась к
степи, а Настуся лишь теперь, как осмелевший птенец, выглянула из своего
укрытия и долгим взглядом провожала учителя Андрея Галактионовича, который
стоял на школьном крыльце, как всегда, без шапки, только своею львиною
гривою прикрытый, ожгла девчонка и нашу школярскую ватажку карим своим
глазом, и сразу после этого Настусин взгляд, как и материн, нырнул куда-то
в степь, откачнулся, будто пристыженно, точно не мы, а она сама в чем-то
пред нами повинна. Побежали сани дальше и дальше в неспокойную,
завьюженную степь, в неизвестность, помчались по тому самому шляху, где
столько раз на межевых столбиках для нас радостно рдели, светом лета
налитые, Романовы яблоки. Теперь ни яблок, ни той игры на шля