я на него пчелы трудятся, а завтра он и шмелей приручит, чтобы
носили ему со всего света богатства. И все задаром! Знает, кого
приручить!..
   - Приручай и ты,-сдержанно замечает хозяин.- Илп улья негде поставить?
Земли-то революция нам поровну дала, а что ты с нею сделал? Куколь развел?
   - Хотя бы и куколь, тебе какое дело? Может, я специально обогащаться не
хочу? Вот мое все! - Мина подхватывает торбу.- В толстосумы не мечу! А ты
у нас домудришься. Доберемся и до таких, потрясем! Слышишь?
   - Не пугай, Мина. Пред законом мы оба равны.
   - Извини-подвинься! У меня в кармане вошь на аркане, а ты? В модах
купаешься!.. Разжился на чужих гречихах, скоро хату, поди, железом
покроешь?
   - Покрывай и ты.
   - Нет, прежде твою раскрою! И никакие грамоты тебя не спасут!..
   Это Мина имеет в виду ту грамоту, которую за подписью самого
Петровского Винник Роман получил в позапрошлом году на окружной выставке
за достижения в садоводстве и пчеловодстве.
   Молчит хозяин. И мы чувствуем себя не в своей тарелке.
   - Будет здесь, будет еще делов! - покрикивает Мина, ободрительно
поглядывая на нас, мальчишек.- Вот новый Учитель к вам прибыл, на место
этого рохли Алэ... Может, хоть этот научит, как нам с оппортунистами
бороться!..
   И солькор Око еще свое слово скажет. Это здесь из пего посмешище
делают, а там, в районе, голос его силу имеет, будьте уверены! Еще возьмет
за душу всех, кто на даровщинку наживается. Не рады будут ни садам, ни
прудам, ни свосч! "божьей скотинке"...
   Зависть, вот что тебя, Мина, ослепляет,- с горечью говорит хозяин.
   - Кто из пас и чем ослеплен - завтрашний день покажет,- отвечает
насмешливо Мина.- Завтра может оказаться, что именно селькор Око видит
дальше всех вас вперед!.. Такое видит, что Мамаю твоему и не снилось!..
   Пока Мина разглагольствует, девчонка Надькина испуганно к матери
жмется, прячется за юбку, потому что, видать, этот дядька с таким
крикливым голосом не на шутку устрашает ее, и без того диковатую степную
малышку. Всякий раз, когда Мина начинает обличать, сверкая сердито
белками, нам, мальчишкам, тоже становится не по себе, верится даже, что в
гражданскую он и в самом деле был способен кого-то там в уезде гирей
убить. До сих пор поговаривают в Терновщине, что в свое время, когда у
буржуев-лавочников в Козельске производили обыски, заскочил будто бы Мина
к кому-то из тамошних лавочников среди ночи, поднял дрожащего из постели:
"Золото на стол!
   Махновцам на лопате в окно подавал, а от нас прячешь?"- Поскольку же
тот скарбом делиться не захотел, а может, раньше из него все золото
вытрясли,- Мина, выпроводив семью в другую комнату, посадил упрямца против
себя в угол и целую ночь бросал в него гирями, хоть золото на столе так и
не появилось... Сам Мина избегает разговора о тех черт знает какой
давности гирях, даже сердится, если кто лезет с расспросами, а жена его,
броской красоты молодуха, заверяет, что оклеветали Мину, не было этого, не
мог он человека, хоть и торгаша, самосудом казнить. Допустим, так, но вот
когда разъярится, остервенится Мина Омелькович, налетит на кого-нибудь,
глаза выпучив и аж посерев от злости,- можно и в те его скаженные гири
поверить...
   Собираясь уходить. Мина вдруг подобревшим голосом пытается ублажить
хозяина:
   - Ну, ты не того... Покричали и ладно. А вот насчет меда... Говорят, от
пчелиного меда здоровье у человека становится, как у медведя?
   - Ну и что?
   Так ты не поскупись - вынеси Мине в дорогу ломоть сотов. Знаю ведь,
качал... Пчелы тебе завтра еще принесут!
   И слышит в ответ:
   Пусть принесут и тебе.
   Не дашь?
   - Пчелу проси, пусть она тебе даст.
   А пчела тут как тут! И не одна, а целая туча их появляется V колодца,
словно по какому-то тайному знаку пасечника. Может, принесенный Миной
махорочный дух сыграл здесь свою роль или раздразнили пчел Минины крик и
озлобленность, потому что злость человеческая тоже будто бы пчелам
передается,- словом, Романове войско, как но тревоге поднятое, с жалами
наготове, уже густо закружило поблизости, загудело сердито и в аккурат над
Миной Омельковичем!
   Ты смотри! Где их у чертовой матери набралось столько!
   Селькор Око давай отмахиваться обеими руками, по это пчел не
отпугивало, наоборот, подзадорило, они и подкрепление вызвали, еще
сердитее целым роем над Миной загудели, и какая-то из них, улучив момент,
впилась-таки Мине в загривок, а еще одна вогнала жало под самый глаз, так
что бедолага возопил и, заслоняясь рукавом, бросился наутек.
   Отбежал от колодца и остановился, ругаясь:
   - А передохли б они тебе все! Не пчелы, а черти какието! Да уйми ты их!
   Мы, детвора, прямо падали от хохота, и Надька смеялась своим клокочущим
красивым смехом, а дядя Роман, тоже повеселевший, повел, как волшебник, в
сторону пасеки рукой:
   - А ну, пчелы, домой! Кыш! Кыш!
   И они тут же... улетели! Угомонились враз. Потянули к ульям свой
успокоенный гул.
   - Как тенерь я на слете покажусь? - кривясь от боли, ощупывал Мина
Омолькович ужаленное место под глазом.- Селькор Око и с таким оком... Тьфу
ты, нечистая сила!
   Надька посоветовала побрызгать в лицо водой,- тогда глаз по так опухнет.
   Воспользовавшись советом, Мина Омелькович долго брызгался из бадьи,
искоса поглядывая то на нас, то в сад ча пасеку.
   - Наплодил ты их целые стаи,- бормотал он.- Еще н усатого на страже
усадил... Посмотрим, посмотрим-ка", он тебо насторожит...
   Все время, пока Мина Омелькович сражался здесь с пчелами и громко
распекал их "атамана", Настуся, прижимаясь к матери, надув смуглые, тугие,
как яблоки,, щечки, исподлобья поглядывала на этого крикливого дядьку, и
какая-то уже взрослая ненависть проскальзывала в детских на редкость
выразительных глазах. Когда девчонка нахмуривается, глаза ее, такие же,
как у матери, золотисто-карие, сразу темнеют, как темнеет степь, когда на
нее от облака тень набежит.
   Но вот Мина, вволю накричавшись и еще раз отхлебнув!
   из бадьи, снова нахлобучил свою бравую фуражку и отбылнаконец с
подворья - при этом не мог он, конечно, заметить, каким острым,
непримиримым взглядом Надькина дочурка провожает его приземистую фигуру с
котомкой на плече, с орлами резко белеющих нашитых на брюки заплати Ушел,
и всем словно отлегло от души. Долго мы еще будем видеть, как Мина
Омелькович, удаляясь, -мелькав"
   этими приваренными на ягодицах орлами, которых ов вовсе не стыдится,
проносит своих двуглавых по Тернов+ шине, даже щеголяя, а теперь еще и в
Козельск понесет.
   - Почему он ругался? - лишь теперь с тревогой спро сила Настуся, все
еще глядя Мине вслед.
   - Это он шутил,- успокаивая, погладила девочку мать.- Ты не пугайся.
   Настуся, однако, твердит свое:
   - Нет, он ругался, шутят не так, не так...
   Мы стоим, потупясь, нам почему-то неловко.
   Роман Винник печально поглядывает на дорогу, а когда.
   Мина уже исчез за холмом, роняет с горечью:
   - Драный это человек... Н„путь. Брякнет вот так чтонибудь,- ни пришьет,
ни приштопает... Правду я говорю, хлопцы?
   Что тут возразишь? Не новость для нас такие отзывь о Мине Омельковиче.
Невысокого мнения Терновщин"
   о его, по-нынешнему говоря, деловых качествах. Первый изъян - что к
работе питает большую нехоть, а у нас лодырей никогда не жаловали... Хата
его на пригорке, на само"!
   скрещении двух улочек, дерезой укрылась от дороги, и ни.
   единой вишенки около нее, все никак не соберется Мина посадить, хотя
каждый год ладится:
   - Вот осенью и я грушу-дулю посажу для своего сыночка...
   Не одна осень прошла, а груши так и нет.
   Верным остается своей привычке Мина: сядет с утра на завалинке и до
обеда сидит снопом. Курит, да покашливает, да созерцает мир, как король
какой, надежно чувствуя себя за колючим крепостным валом из дерезы. Нам,
мальчишкам, Мипа под настроение объясняет, что имеет право теперь и
передохнуть, поскольку смолоду очень тяжко работал, все жилы вытянуло из
него проклятое панство.
   Роман этот лишь немного пробыл на воловне, а потом к садовникам
прилепился, Мину же как загнали па конюшню, так н не вылезал оттуда -
возле лошадей, в гноище день и ночь...
   - Конским духом так провоняешь, что вечером от тебя все девчата
шарахаются,- доверительно жаловался нам, бывало, Мина Омелькович.- А
кормили как? Никакой тебе перемены, галушки да галушки, а работу
спрашивают, за малейший недосмотр уже по зубам Мину, канчуком по плечам...
   И сейчас без возмущения Мина не может вспомнить, как панычи-офицеры до
крови избили его нагайками, когда жеребую кобылу не усмотрел, и она
жеребенка выкинула...
   Одно слово, горе мыкал человек, и это у нас вызывает искреннее
сочувствие к Мине. Знаем о нем и то, во что он нас не посвящает, но что
известно всей Терновщине: будто бы в той же панской экономии женили Мину
не совсем по доброй его воле, барыня-ведьма вроде навязала ему в жены одну
из горничных, чтобы прикрыть чьи-то там грехи, значит, имеются
основательные сомнения, в самом ли дело сынок Гришаня, которого он сейчас
растит, доводится ему сыпком... "Чей бык ни прыгал, а телята наши" - так
на эти вещи смотрит Мипа. Родной там или не родной, а он так печется о
своем единственном, что не всякий родной отец мог бы заботливостью с ним
сравняться. А что Гришапя болезненным удался, это лишь усиливает
заботливость Мины о нем, он не стыдится сам за руку водить парнишку по
знахарям и шептухам... Знаем о Мине также и то, что его в свое время чуть
было не расстреляли гайдамаки за Того самого лавочника в Козольске, на
последнюю расправу уже вели в тальники, только темная ночь да эти тальники
и спасли нашего Мину. Все эти испытания конечно, ставим Мине Омельковичу в
немалую заслугу.
   - Глумление, тумаки, мордобои - вот уж чего доста-8 лось нашему брату,-
при случае доверяется детворе ком незамовец.- Годился человеком, а жить
выпало скотом...
   Не раз собственной кровью умывался... Не раз ночами зверем выл от
обиды... А потом еще удивляются, почему так: был Мина как Мина - и вдруг
ошалел человек!..
   Ошалеть, осатанеть ему ничего нс стоит, раньше сам мыкался, натерпелся
обид, а теперь вот другим вгрызается в печенки. Пошумел здесь, подался на
Козельск. И хотя уже за пригорком скрылась Минина фуражка, а Настуся все
еще никак не придет в себя:
   - А когда в школу пойду, он на меня и там кричать будет?
   - Но вот же они тебе защита. Такие хлопцы да на вступятся? - печально
улыбается Надька, указывая на нас.- Вступитесь, правда ведь?
   Правда. Будем защищать, не будем дергать за эти косички, которые у нее
уже, будто у взрослой девушки заплетены двумя блестящими темными
свяслицами и тоже пахнут, как у матери, травами. Будем вступаться перед
кем угодно, чтоб слеза никогда не блеснула на этих смуглых, тугих, как
яблоки, щеках... Ведь она же малышка да ещ& и наполовину сирота, или, по
выражению Бубыренчихи"* бастрючонок, хотя мы этого слова избегаем,
улавливая в нем оскорбление и для девочки, и для ее матери. Да, да,
обижать Настусю - никому не позволим, недаром здесь слово даем. Значит, в
школе имеем отныне новую обязан-.
   ность, осознание ее словно делает нас старше.
   Кроме Андрея Галактионовича, учителя еще земского, давнишнего, который
учительствует в Терновщине, кажется, извечно, будет теперь у нас новый
молодой учитель, прибывший на замену своему предшественнику по прозвищу
Алэ, раскритикованному селькором Око за непривычные для Терновщины
словоупотребления. Странное дело, в нашей слободе никогда не употреблялось
этакое словцо "алэ", люди наши каким-то образом обходились без него, и вот
появляется в школе мешковатый и всегда будто несколько сонный учитель в
вышитой рубашке, только вышитой не нашими узорами, и Торновщина то и
зналслышит от него это диковинное "алэ" да "алэ". Так и приклеилось оно к
нему прозвищем, хоть и беззлобным, однако, цепким, и когда матери зимой
посылают кого-нибудь из.
   детей с кутьей, то без всякой насмешки говорят: снесйч кутью своему Алэ
или как там его величать... Пробыл зиму и запропастился неизвестно где,
точно растаял заодно со четным своим прозвищем, и вместо пего будет Микола
Васильевич Дух, присланный на подмогу нашему славному Андрею
Галактионовичу, которого почитают у нас все - и стар п млад, издавна
считая своим. Когда-то, еще юношей приехал Андрей Галактионович трудиться
в нашу земскую маленькую школу и осел здесь насовсем. Отсюда и на
германскую воину его взяли, где ему выпало пережить газовую атаку, и газ
такой оказался, что учитель наш по сей день беспрестанно тихонько
покашливает. У Андрея Галактионовича очень чистый цвет лица, хотя и с
желтизной, походка тяжелая, зато какой-то он ясноглазый, красивый со своей
черной, чуть прошитой седыми нитями гривойшевелюрой, спадающей на самые
плечи - голова его всегда открыта, носит он длинную толстовку, так ходит и
в дождь, и в снег, в шапке Терновщина учителя никогда не видела. Живет
Андрей Галактионович при школе, в комнате у него со стен смотрят почтенные
какие-то мудрецы, в основном бородатые, и сам он для нас как мудрец,
кажется, все на свете знает - что было и что будет. Может, потому без
крика и обращается с нами, школярятами, терпит наши детские выходки, точно
прощает нам их за все то, что ждет нас впереди. Даже если совсем уж
отчаянный, отъявленный буян встанет перед Андреем Галактионовичем, он и на
того голоса не повысит, лишь пристально посмотрит глубоким, будто в самую
душу нацеленным взглядом и по привычке подкрутит ласково свой темный
аккуратный ус:
   - Больше не будешь по партам ногами ходить?
   - Не буду.
   - Ну, так беги.
   И тихо усмехнется вслед.
   Как и Роман-степняк, Андрей Галактиопович тоже возится с пчелами, три
улья его стоят в саду, край школьного двора. Изредка к нему наведывается
из степи и Романстепняк, главный "пчелиный атаман", тогда они сообща
Держат совет, склонившись над ульем, обсуждают что-то свое пассчническое.
И в эти минуты никому постороннему их не понять: поистине как двое
посвященных в какие-то тайны беседуют на своем, одним им доступном языке.
   случается, что в их обществе окажется и странствующий художник, как
всегда, неожиданно появившись на вашем горизонте в своем вечном плаще и
мятой, с оиуЩенными полями шляпе: пусть хоть какая жара, вид у этого
бурлака каждый раз такой, будто он только что изпод дождя.
   - Все ищете вечные краски? - приветливо спросит старого непоседу Андрей
Галактионович.- Никак не даются? А они, может, таятся в какой-нибудь
заурядной травке, по которой мы каждый день ходим...
   Художнику Андрей Галактионович всегда предоставляет ночлег охотно, он
называет его "поэтом лунных ночей", считает, что гость его когда-то умел с
исключительной, поистине чарующей силой передавать лунный свет, а сейчас,
к сожалению, ому никак не удается повторить свое же собственное
достижение...
   В отличие от Андрея Галактиотговича вновь прибывший к нам учитель
Микола Васильевич человек, видимо, совершенно иных наклонностей. Впрочем,
мы пока немного знаем о ном, за исключением того, что Микола Васильевич
любит петь, чем и успел уже прийтись по душе терновщанам. Бывают же такие
люди: едва опустился вечер, так и поплыл над Терновщиной голос его от
школы, где он, стоя у открытого окна и не зажигая лампы, в одиночестве
выводит чистым тенором какую-то не терновщанскую, здесь и не слышанную,
пробирающую тебе всю душу; особенно его пение впечатляет, когда в небе
луна и ночь до того ясная, что все наши вербы, левады так и серебрятся
внизу по балкам - можно даже узнать, где чья. Для Миколы Васильевича это
уже не вербы, это уже "зеленая дубрава, дай мне совет, вразуми ты меня
молодого!" А когда музыканты Бондаренки во все бубны грянут вечером на
майдане или на дальнем краю возле Мины, учитель и там появится, слушает их
музыку, не скрывая восхищения, даже ногой притопывает, хоть в танец и не
идет, когда бойкие девушки, шутки ради, приглашают его на казачок...
   Днем новый учитель предстает перед Терновщиной в совсем необычной роли:
повязавшись фартуком, разводит в школе белую глину, затем берет большую
кисть из рогожки и, точно соревнуясь с терновщанскими молодухами,
старательно выбеливает нам школьные классы, чтоб были веселее к осени
(хотя где еще та осень!). Занятый этим женским делом, размашисто гоняя
кистью, учитель и тогда напевает,- удастся же такая неугомонная, охочая к
песням душа... Отбудет рабочую смену, а под вечер, когда солнце склонится
к закату, садится Микола Васильевич на свой, безмерно завораживающий нас
велосипед, и тогда только спицы сверкают - поехал наш учитель в степь на
прогулку, верхом на двух солнцах покатил! И хоть разные дороги ведут из
Терновщины, однако учитель оказывается каждый раз на той, полевой, которая
вьется около Романова хуторка... Однажды, когда мы пасли поблизости на
стернях, видно нам было, как под колодезным журавлем велосипед остановился
и Микола Васильевич стал о чем-то беседовать с Надькой,- может, как раз
она упрашивала его записать свою девчонку в школу? Должно быть, и без
шутки не обошлось, ибо по тому, как наша степнячка, держась за край бадьи,
весело покачивалась и выгибалась станом, даже издали можно было угадать,
что Надька смеется!
   А затем мы увидели нечто и вовсе уж невероятное: будущая наша
школярочка, эта диковатая Настуся, вдруг оказывается верхом на велосипеде
- это учитель сам примостил ее возле руля, взял, чтобы покатать! Еще даже
не училась, а уже ей такая честь. И нечего теперь Надьке беспокоиться, что
нс примут ее дочку в школу по малости лет... Так, с девчонкой на
велосипеде Микола Васильевич покатил и покатил вечерней дорожкой среди
полей. До самой Выгуровской могилы и обратно прокатил малую Винниковну на
тех двух никелированных солнцах, а Надька, ожидая, пока они приблизятся,
все время стояла край дороги, и нам, ребятне, даже издали угадывалось, что
она, молодая мать, в эти минуты наконец-то ощущает себя счастливой - в
непринужденной позе такая красивая и бестревожная стоит вся в золоте
вечернего солнца...
   После этого до третьих петухов слышала Терновщина, как учитель еще
звонче, с каким-то удальством распевает в школе свои привезенные песни,
все-то ему там не спится, то притихнет вдруг, вроде ушел уже спать, то
опять свой сильный чистый голос подаст - что-то никак не дает ему покоя
наша зеленая дубрава, все сны его разгоняют вербы, живым серебром сплошь
затопившие балку.
   А па следующий день под вечер спицы опять сверкают в степи и все по той
же дорожке, которая к Надькиному колодезному журавлю.


   XIV


   В отличие от своих родителей, людей веселых и компанейских, эта Лида
Дударевич - серьезная, может, излишне серьезная девчонка. Серые глаза
старше ее - всегда исполнены задумчивости, а порой даже укоризны.
"Типичное дитя эпохи акселерации",- шутливо отзывается о своей дочурке сам
Дударевич, которого судьба не впервые сводит с Заболотным на долгой
дипломатической дороге.
   Поэтому и Лида для Заболотных уже вроде своя. В обществе Софьи Ивановны
она бывает, пожалуй, даже чаще, чем около родной матери, вызывая этим с ее
стороны иногда легкую ревность. А впрочем, Лида в этом смысле не
исключение: дети из других дипломатических семей тоже постоянно тянутся к
Заболотной, которая не считает это для себя обузой, она уже, кажется,
привыкла к роли подменной матери, добровольной терпеливой воспитательницы,
без малышни она начинала скучать, особенно же притерпелась к этому, когда
ей пришлось после дорожной травмы длительное время отсиживаться дома.
Словом, это уже стало делом привычным: если какой-нибудь чете выпадает,
скажем, идти на дипломатический прием, а ребенка не с кем оставить, то
малыш скорее всего окажется в квартире Заболотных, напоминающей в такие
вечера импровизиро ванный детсад, где старшей выступает сама Софья
Ивановна, а ее первой помощницей будет Лида Дударевич, которой детвора
повинуется беспрекословно. Может, это потому, что Лида и сама умеет
серьезно относиться к пору чениям старших. Дударевичи, конечно, понимают,