ечь разлуки.
   - Был, да и сплыл,- сказала тетка Василина, когда они остановились под
скирдой передохнуть в затишье.
   - Точно с родным сыном простилась, - сояналась мать Софийки.
   - И не говори,- тетка Василина, склоняясь, всхлипнула в рукавицу.
   Станционная башня едва брезжила вдали, кирпич строения холодно краснел
в лучах закатного солнца.
   Софийка сидела на краешке саней близко от женщин и сквозь мысли
слышала, как они беседуют между собой, снова о нем, о Заболотном, для них
почему-то имеет значение, что родом он где-то из-за Днепра, из-под
Козельска, это не так от них и далеко.
   - Помнишь, Оксана, как мы, еще до замужества, туда на ярмарки ездили,-
уже повеселевшим голосом обращалась тетка Василина к Софийкиной матери.-
Да как остерегали нас матери, чтоб не засматривались на тамошних
парубков... Не выходите, мол, девчата, замуж за Днепр, там у них, в
Заднепровье, одни разбойники, вертопрахи, а этот, вишь, каким славным
оказался...
   Потом женщины опять едва не поспорили между собой, поскольку одной из
них показалось, что, когда прощались, на глазах у летчика, ей-же-ей, слеза
блеснула, а другая уверяла, что это просто от ветра да от мороза...
   - Не из тонкослезых он, а впрочем...
   А впрочем, порешили обе на том, что ведь и летчики не из железа, сердце
же в груди не каменное...
   Белым-бело в их степи, до самого окоема лежат разостланные полотна
снегов. Ветер из-за скирды поддувает, слышно, как над ухом звенит
обмерзшей соломиной...
   И вдруг тетка Василина, не отводя глаз от заснеженного простора, будто
сова, ссутулясь, заскрипела сухим, словно обмороженным голосом:

   Забелели снега,
   Да забелели, белые..

   Это она пела. И подруга ее детства, мать Софийкина, спустя какое-то
мгновение хрипловато, как от простуды, и вроде бы нехотя присоединилась к
ней. Софийка с горьким щемящим чувством слушала это их скрипящее понис,
будто жалобу бескрайним снежным полотнам, этому холодному горизонту, и,
вдруг -собравшись с духом, попав в тон, сама подхватила песню во весь
голос - звонко и молодо:

   Забелели снега,
   Ой, да забелели, белые!..

   И кажется, во все четыре стороны света не было сейчас такой дали, куда
бы не донеслись эти сдруженные горем женские голоса, которые так и били
силою страсти, боли, тоски, будто сами собой рождаясь из-под степной
одинокой скирды.
   Мчимся.
   Еще рано, еще почти ночь. Трасса предрассветная, однако, живет, плавно
течет рубинами,- целые галактики огней рдеют во мгле перед нами, бегут и
бегут куда-то вдаль, в неизвестность.
   Друг мой сидит за рулем, друг детских лет. Светит в темноте сединой, к
которой я все не могу привыкнуть,- поседел Заболотный за последние
год-два, находясь уже здесь, за океаном, куда его метнула доля на еще одно
испытание. Всего, видимо, изведал мой друг на этих своих дипломатских
хлебах, горестей и невзгод хватил вдосталь, однако жалоб от него не
услышишь, да и по виду не скажешь, что пред тобой человек, утомленный
жизнью. Не скажешь, что власть над ним взяли лета или обстоятельства.
   Спортивно-легкий, подтянутый, сидит, свободно распрямившись, положив
без напряжения руки на руль. Мне представляется, что именно так сидел он
когда-то в кабине своего "ястребка", если полет выдавался спокойным и
поблизости не виделось опасности.
   Заболотный считает себя счастливцем, искренне в этом убежден, хотя и
хлебнул в жизни всего,- и в небе горел, выходил из окружения, опять летал
и опять падал,- однако же снова вставал на ноги, а что падал - в этом он и
не находит ничего странного, ведь, но его словам, жизнь фронтового летчика
как раз и состоит из падений и воскресении, все дело лишь в том, чтобы
последних на одно было больше..
   От одного из бывших его боевых побратимов случилось мне слышать, что
Заболотный был летчиком первоклассным, в полку называли его "летающим
барсом", хоть сам Заболотный о своих подвигах распространяться не любит,"
   а если - под настроение - и вызовешь его на откровенность, то скорее он
изобразит себя в ситуации забавной, почти комической. Расскажет с улыбкой,
к примеру, как после какого-то там вылета, весь пощипанный, едва дотянул
до аэродрома на обрубке одного крыла, или, как у них говорят, "одной
плоскости", умолчит только, что товарищи потом сбегались со всего
аэродромного поля смотреть, торопея от удивления: на полкрыле парень
долетел, на собственном энтузиазме дотянул до родной полосы...
   Светает медленно, почти незаметно, все еще едем в сумерках, рубины
передних машин то и дело убегают от нас, исчезают в похожих на ночь
потемках рассвета. Сигареты, "Кемел" (с верблюдом в пустыне около
египетских пирамид) лежат рядом с Заболотным, на переднем сиденье.
   Время от времени, не меняя позы, он тянется рукой к пачке, к тому
верблюду и, даже не взглянув в его сторону, - привычным, безошибочным
движением достает сигарету.
   Примял, сунул в зубы, прикурил, коротко сверкнув электрозажигалкой, и
опять загнал зажигалку на место, в гнездо на панели. Все это Заболотный
делает, кажется, машинально, как будто нехотя и небрежно, а между тем с
исключительной точностью,-каждое движение, чувствуется, повторялось
множество раз, и со временем оно уже практически доведено до автоматизма.
Рядом с зажигалкой на панели пестреет наклеенный рисунок, сделанный
детской, рукой: акварельное солнце во взлохмаченных лучах, какието
цветочки, букашки - обычная детская иероглифистика... Это работа Лиды,
юной нашей попутчицы, которая, забившись, как птенчик, в противоположный
от меня угол машины на заднем сиденье, еще, кажется, там додремывает,
долавливает свои не выловленные за ночь сны. Наивная.
   детская живопись не отвлекает Заболотного, точно и не существует для
него,- пристальный водительский взгляд моего друга неотрывно прикован к
автостраде. Из полумрака Заболотный открывается мне лишь отчасти: вижу
егот чеканный профиль, висок посеребренный, краешек улыбки которая порою
появится, промелькнет вызванная неизвестно чем.
   - Не волнуйтесь. Соня-сан, все будет о кей! - неожиданно говорит он,
видимо вспомнив оставленную дома жену.
   Если существует телепатия. Соне, конечно, будет приятно услышать такое
заверение.
   Минуту спустя Заболотный бросает через плечо взгляд в мою сторону и,
убедившись, что я не дремлю, опять подает голос:
   - "Дымом дымится под тобою дорога, гремят мосты..."
   Помнишь, у Гоголя? Многие любят дорогу, и я, грешный, тоже люблю. Сам
не знаю за что. Вот такой тебе ггас1из,- что в нем, казалось бы? Возможно,
дороги тем нас заманивают, что несут в себе какие-то загадки, каждый раз
обещают какие-то неожиданности?.. Дорога это же всег да тайна! Что ты
молчишь?
   Слушаю.
   Один вид дороги, неужто он тебя не волнует?
   Когда как.
   В неизведанности и неразгаданности дорог есть нечто общее с
человеческой судьбой...
   Короткая пауза, и друг мой снова принимается развивать эту тему,
воздавая хвалу дорогам, потому что именно они, как он считает, дают
человеку, кроме ощущения тайны, еще, может, и полнейшее ощущение свободы!
Ведь здесь высвободился ты наконец из-под бремени забот, вырвался из
гравитационного поля будней, из никчемной суеты и толчеи! Ты ужо как бы
ничей, ты в полете, а где же еще так, как в полете, можешь принадлежать
самому себе? Еще вчера был растерзан хлопотами, всяческой возн„й-суетой,
был прикован к серой скале тщеты, а сейчас ты в объятиях расстояний,
просторов, здесь тебе только ветер брат!..
   Чтобы несколько умерить темперамент моего друга, напоминаю о его
обещаниях жене - не гнать на трассе вовсю, не превышать скорости.
   - Соня поручила нам с Лидой контролировать тебя.
   - Пожалуйста,- примирительно говорит Заболотный.-. Только какой из тебя
контролер? Кабинетная душа, ты же никогда руля в руках не держал... Чтобы
это понять, точнее - ощутить, нужно действительно стать человеком трасс,
уловить ритм этих гудящих скоростей, музыку полета! Нет, дорога - это
прекрасно! Ты согласна со мною, Лида?
   Лида не отзывается.
   Заболотный между тем опять дает себе волю:
   - Кроме напряжения руля, здесь сбрасываешь все напряжения,- для нервов
это как раз то, что нужно. Можешь тащиться ползком, а можешь гнать на все
сто с лишком миль, когда уже и шкалы для стрелки не хватает!
   Можешь петь от восторга, думать о чем-нибудь приятнейшем, скажем, о
глинищах да оврагах нашей несравненной, в дерезе да пылище, Терновщины,
которая где-то сейчас на таком от нас удалении, будто Шумерское царство,
будто некое стопное Урарту!.. Свободен ты здесь в помыслах и желаниях,
можешь улыбнуться кому-нибудь незнакомому, и тебе кто-нибудь улыбнется,
пролетая рядом... Потому что здесь, в дороге, в этих скоростях - ты
свободен от условностей, суета сует позади, здесь ты равен всем, кто
летит, одолевает пространство, ты здесь брат человечеству! - экск'юз ми
[Извините (англ.)] за высокий слог...
   - Никогда не видела вас таким, Кирилл Петрович,- сказала удивленно
Лида.- Это чьи-то стихи?
   - Мои, Лида, мои, но больше не буду,- покаялся пред нею Заболотный и
спустя время обратился ко мне уже тоном более спокойным, серьезным: - Во
всяком случае, дружище, меня дорога всегда ночему-то волнует. Будь то
маленькая стежка, убегающая в поля, или современная гудроновая трасса...
Разве такая вот лента, исчезающая неведомо где, может своим-видом не
вызвать у нас определенных эмоций?.. Помнишь, как, бывало, какой-нибудь
прохожий спрашивал у нас, пастушат, в степи: "Куда эта дорога ведет?"
Слышишь - ведет?.. Да и нам не терпелось больше знать о нашей дороге: куда
она? Откуда? Где ее начало? Где будет конец?
   - А по-моему,- вставляет слово Лида,- дороги ниоткуда не начинаются и
не кончаются нигде...
   Заболотный думает какое-то время, словно взвешивает то, что сказала
девчонка, потом признает:
   - Может, ты и права... Хотя все на свете где-то да берет свои начала и
где-то должно иметь свои финалы... по крайней мере, когда речь о
чьей-нибудь конкретной стезе.
   Вот хотя бы и у нас с ним,- это касается моей персоны,- началось от
стежки на левадах неизвестной тебе, Лида, Терновщины, где-то там встречали
мы свою детскую зарю, а теперь вот наматываем мили на этом хайвее...
   Спрашиваю, что это значит дословно - ханвей?
   - Хан - высокая, вуау - дорога,- уверенно подает голосок Лида.- "Косоку
доро" будет по-японски.
   - Дороги такого типа сначала ставили на эстакадах,- объясняет
Заболотный,- отсюда, очевидно, и Ь1@Ьу"-ау...
   Трасса, которую ничто не пересекает. Открытая для скоростей... Бетон и
ветер! И ты! Гони, сколько хватит духу!
   Искромсанный воздух свистит мимо нас. Стрелка спидометра дрожит на
освещенной шкале, ползет куда-то вверх, на те самые сто с лишком миль.
Заболотный изредка поглядывает на стрелку весело, озорно, должно быть,
вспомнив настоятельные предостережения жены: "Ты же там, Кирюша, не гони!
Нс гони, умоляю!"
   И, точно она его слышит где-то там, докладывает без улыбки:
   - Идем в норме, не тревожьтесь, Соня-сан...
   Я напоминаю ему о нашем японском приключении (в последний раз мы с
Заболотньш встречались там), как едва нс укоротил нам жизни тот чертов
фургон, который на полном ходу врезался в нашу машину, когда мы
остановились на перекрестке перед светофором. В ту ночь мы возвращались из
Хиросимы, в пути все складывалось нормально, а уже в предместье Токио...
Удар был такой силы, что мы ослепли, мы даже не успели сообразить: откуда,
что это? Из живой дороги сразу в тьму небытия, лишь в последнем проблеске
сознания сверкнуло: "Уже нас нет? Вот так это наступает..." Нечто
подобное, видимо, случилось и с той художницей, которой во время атомного
взрыва над Хиросимой показалось, что взорвалось солнце, произошла
космическая катастрофа,- несчастная женщина потом и умерла с мыслью, что
солнце действительно взорвалось и больше его не будет.
   Очнувшись, мы перемолвились:
   - Ты живой?
   - А ты?
   - Да вроде...
   Полисмены, прибежав к месту происшествия, вцепились в тот высокий
красный фургон, давший нам такого пинка, со служебной сноровкой выдернули
из кабины вконец перепуганного японца-водителя, маленького, сжавшегося,
который и не отрицал своей вины, не оправдывался,- нечего и отпираться,
дескать, один он виноват...
   Пока полиция была занята обследованием да соображала, дотянем ли мы
своим ходом до амбасады, водитель, не отходя от Заболотного, упавшим,
беззащитным виноватым голосом объяснял, что идет из далекого рейса,
двадцать часов не оставлял кабины, считал, что выдержит, дотянет, однако
переутомление все-таки взяло свое: на какую-то, может, секунду, веки
сомкнулись, и вот на тебе...
   - Здорово же нам тогда повезло,- комментирует приключение Заболотный.
   - Повезло?
   - А то как же! Выдержать такой удар - и остаться живыми, даже не
искалеченными... Нет, мы с тобой счастливы, что ни говори!
   - Если кто и ощутил себя счастливым,- говорю Заболотному,- так это тот
несчастный водитель фургона.
   Бедняга даже просиял, когда ты вступился за него перед полисменами,
упросив их не заводить дела... Уж как он кланялся, пятясь к фургону,
просто не верил, что его отпускают...
   - А что с пего возьмешь... Вымотало беднягу в репсе, это же только
представить - почти сутки за рулем.
   Гудит, грохочет дорога. И впрямь как будто ничего уже для нас не
существует, только эта скоростная трасса, ее нескончаемость, ее гремящий,
исчезающий во тьме бетон.
   Гудит и гудит пред нами, разрывает в клочья туманы средь предрассветных
просторов, рассекает надвое звездные тауны и сити [Тоун (англ.) - город,
поселок; сити - большой город, административный, экономический центр.],
влетает в грохочущие тоннели и стрелой вылетает из них... На выезде из
города возникло целое сплетение дорог, они здесь завязались гигантским
узлом,- сплошной какой-то иероглиф из железа и бетона! Изгибы, скрещения,
повороты, развороты, - казалось, как мы только выберемся отсюда. Где-то
внизу под нами - наперерез - громыхает железная дорога, над нами во тьме
тоже железное грохотанье, там по мосту, среди плетения металлических
конструкций, беспрерывно пролетают силуэты машин, проскакивают на бешеных
скоростях, из ночи - в ночь, из тумана - в туман... Эстакады, виадуки,
причудливая геометрия дорожных сооружений. Дуги дорог выгибаются во все
стороны, делятся и сливаются, свернувшись, подобно рептилиям, проходя друг
сквозь друга, и снова пружинно выпрямляются, ища простора, невесть где
возникая, невесть куда уводя... Светятся рекламные щиты, летят навстречу
загадочные цифры, знаки предостережений, вязь каких-то дорожных вензелей,
понятных только для посвященных.
   Лида из своего угла то и дело оглядывается:
   - Они едут за нами.
   - Кто - они?
   - Они... Эти.
   Заболотный, посмотрев в зеркальце, где видно, что происходит на трассе
за нами, бросает успокаивающе:
   - Тебе показалось.
   Дорога бурлит, пульсирует, всему, что рядом с нею, она передает свое
исступление. Можно представить, как далеко разносится гул трассы в
окрестных просторах, где все живое пребывает круглосуточно во власти этого
глухого, пульсирующего сотрясения... Ни днем ни ночью не зная покоя,
дорога все гонит и гонит себя куда-то.
   - Нет, дорога - это все-таки жизнь,- чуть погодя размышляет Заболотный,
уже без прежнего пафоса.- Согласись, есть в ней своя магия. Вспомни, какое
настроение овладевало нами, мальчишками, когда сразу за селом нам
открывался степной шлях на Выгуровщину и куда-то дальше, дальше... Мы уже
и тогда ощущали, что дорога таит в себе некую тайну и величие.
   - Лежит Уля, растянулась, если встанет - до неба достанет,- вспомнилась
мне одна из наших детских загадок, и я обращаюсь с нею к Лиде: - Что это
будет?
   - Вот эта ваша Уля? - и девчонка без всяких усилий отгадывает: -
Конечно же, дорога... в специфическом представлении.
   - Ничего себе Уля,- улыбается в даль трассы Заболотный.- Конца-края ей
нет... Она связывает, она и разлучает. Изредка ответит, а чаще сама
спрашивает о чем-то...
   И что интересно: для всех существует она - как небо или как воздух...
Пожалуйста: мчат здесь мистеры добрые и недобрые, белые, черные, старые,
молодые. Правдивые, лживые. Современные донкихоты и, возможно, современные
гамлеты, собаковичи. Рядом в потоке летят утонченная Душа и рыло свиное,
звезда экрана и гангстер, гений и убогое ничтожество... Для всех она,
друзья, эта стремительная трасса, для всех! И это надо учитывать...


   II


   Так выпадает, что и нас с Заболотным все сводят дороги.
   Сейчас эта вот трасса подхватила и несет обоих, а года три назад, по
воле случая, встретились мы с ним в Японии, где Заболотиый работал в то
время, вместе провели несколько дней, и даже в родные края привелось
возвращаться вместе,- Заболотныо, как они тогда предполагали, летели домой
уже насовсем. Билеты нам были заказаны на один из рейсов новооткрытой
линии Токио - Москва - Париж, вылетали мы ранней весной, в пору цветения
сакуры, и как памятно тогда нам летелось!
   Вот мы ждем отлета в порту Хапеда, супруги Заболотпые видимо
взволнованы, заметно, что в душе оба они с чем-то прощаются, да и впрямь
ведь оставляют за собою еще одну, и такую немаловажную полосу жизни. Их
провожает много друзей, то и дело они - то Заболотная, то муж ее -
переговариваются с кем-нибудь из провожающих.
   Заболотный шутит по поводу своей трости, на которую он еще опирается
после дорожного происшествия, Заболотная поглядывает на мужа сторожко,
считая, наверно, что ему, не совсем поправившемуся, вот-вот может
понадобиться ее помощь. Со стороны просто трогательно смотреть, как они,
улучив минутку, пользуются ею, чтобы и здесь, среди кутерьмы
международного аэропорта, отстранившись от сигналов табло, реклам и
сатанинского аэродромного грохота, остаться с глазу на глаз, когда близкие
люди могут хоть ненадолго позволить себе такое состояние взаимной
эмоциональной невесомости, столь редкостное в эпоху стрессов и смогов
состояние, когда глаза тают в глазах, улыбка исчезает в улыбке, и нет уже
разделения душ, есть только звездные эти минуты, напоенные музыкой,
слышимой лишь для них двоих... Даже людям посторонним приятно было
смотреть на такую, как будто сентиментальную, но как-то симпатично
сентиментальную пару, на искреннее и открытое человеческое чувство,
которое притягивало своей внутренней гармоничностью. Как деликатно могло
это чувство поправить у него галстук, или, непроизвольно прорываясь
нежностью, сдунуть невидимую пушинку у нее с плеча, или вместо улыбнуться,
завидев в толпе нечто такое, что им обоим показалось комичным.
   Истинное чувство хотя и ни с кем не считается, однако и нс оскорбляет
никого, скорее, оно вызывает симпатию, заинтересовывает вас и влечет, как
все прекрасное, что встречается, к сожалению, в жизни не так и часто. Не
потому ли и эта пара немолодых уже людей стала объектом - вовсе не
иронической, вовсе не циничной - заинтересованности целой ватаги
французских студентов, ультрамодных девушек и парней, которые, увешанные
сумками, пестрые, клетчатые, лохматые, в полосатых и красных брюках,
окутанные сигаретным дымом, с гитарой (одной на всех), улетают этим же
рейсом на Париж. Юной компании понятно, что перед ними дипломатическая
пара, очевидно, из совьетамбасады, но ничего медвежьего в них, в манерах
даже есть привлекательность, своеобразный шарм... Он высокий, элегантно
одетый, с искрами седины на висках, со взглядом веселым, доброжелательным,
открытым. Опирается па трость, выхаживается, вероятно, после какой-то
травмы. Мадам его невысокого роста, держится скромно, но с достоинством,
она хороша собой, только лицо что-то бледное, видно, замучили токийские
смоги. Когда она легким прикосновением поправляет мужу на груди галстук
или какую-то там застежку, глядя на него нежно, как перед разлукой, в ней
появляется нечто молодое, девичье, видно, еще не испепелилась душа в этой
женщине, еще не ощущает на себе груза лет ее стройненькая, ладная фигурка
в дорожном плаще, с аккуратной, с