Продолжая спускаться, вдруг слышим позади себя:
   - Хелло, Кирик!
   Симпатичный черный мальчуган из группы бастующих, увязавшись, топает за
нами следом, старательно ступая со ступеньки на ступеньку и не обращая
никакого внимания на призывы матери, той веселой пышногрудой Мадонны, о
которой Лида на обратном пути скажет почтительно:
   "Она как мать-героиня"... Было и впрямь в ней что-то от Добродушия
наших смуглых стенных матерей - здоровьем пышет, темной красотой, как
вишня августовская, само плодородие могла бы олицетворять, когда, прижимая
с цыанской небрежностью одного младенца к груди, одновременно подзывает
другого, правда, голосом несердитым и без особой тревоги, просто "Джонни"
да "Джонни" нараспев, а Джонни этот, склонный к самостоятельности, и ухом
не ведет, упрямо топает дальше, за нами по бетонным, еще трудным для него
ступеням, пока наконец Заболотныи - под смех пикетчиц - наклонился и взял
черного карапуза на руки.
   - Джонни, а мама?
   И так на руках он, размашисто шагая по широким ступеням, отнес своего
нового друга назад, где мальчонка, радостно встреченный
песиком-забастовщиком, был с надлежащей церемонией водворен между
колоннами рядом со своей цветущей мамой:
   - Вот так, Джонни, будет о кой!
   Внизу, когда мы подошли к своему "бьюику", па лобовом стекле, как и
следовало ожидать, уже белел налепленный "тикет" - привет от здешней
полиции, хорошо знакомый всем водителям талон, по которому вам следует
заплатить штраф за неправильное паркование - за то, что оставили машину
там, где стоять ей не положено.
   Лида нахмурилась:
   - Уже успели...
   Мельком просмотрев сорванный тикет, Заболотныи небрежно приобщает его к
целой коллекции других тикотов, комком запихнутых за щиток от солнца,- их
они с "миссис Заболотной" изрядно нахватали где-то в прош - лых поездках,
потому что, как иронически объясняет мои друг, все как-то им редко удается
припарковаться, не нарушая правил.
   Сели и поехали.
   - А люди славные,- серьезным тоном говорит Заболотныи, и мы еще раз
оглядываемся, напоследок обводя взором живописную группу тех живых
бастующих мадонн, чьи взмахи рук, пока отъезжаем, исконным жестом
провожают нас от центрального входа музея. Фигуры пикетчиц все дальше и
дальше, они быстро сливаются, тают среди колонн Аг1 Мпзешп, этого серого
массивного храма искусств в пышном каменном убранстве. Издали видим опять
лишь помпезный фасад его с надписью Аг1 Мизеиш, с барочной лепкой, где,
рассыпавшись по фризам, античные воины в шеломах, в туниках, столько уж
лет в воинственном напряжении ведут свой нескончаемый поединок.



   Часть вторая
   ПЕРЕД СВЕТОФОРОМ


   Мне бы дорога теперь да дорога,
   в дождь, слякоть, через леса, через
   степи, на край света.
   Гоголь

   ХУДОЖНИК УТРЕННЕЙ ЗАРИ

   Безымянно он жил. У нас его так просто и называли:
   Художник.


   Человек этот был все время в дороге. Никто не знал, откуда он приходил
в нашу Терновщину и куда потом исчезал. Слышали мы только от учителя
Андрея Галактионовича, у которого Художник иногда останавливался, что в
молодости этот странный для нас человек учился в Академии, дружил с Иль„й
Репиным и Куинджи, а одна из его ранних картин будто была даже отмечена
золотой медалью на выставке в Париже. Лунное сияние передал, как никто,
однако после того и сам не смог свое достижение повторить...
   Рано окончилась для Художника его золотая эра. Тяжко пережитая
несчастливая любовь и еще какие-то жизненные неурядицы привели его снова в
наши края, и вот мы уже видим, как идет он полевой дорожкой в длинном
поношенном плаще, в помятой старой шляпе. На боку болтается плоский
сундучок с художническими принадлежностями, в руке иногда - палка,
простая, вишневая. Шествует кудато Художник, и непроницаемое лицо его с
суровыми усами освещает утренняя заря. Все как-то получалось, что она ему
светила навстречу из-за Чаполочевой горы, из-за наших терновщанских
оврагов.
   Приходилось нам видеть, как Художник бродил по нашим балкам и оврагам,
присматривался ко всему, что там растет, а больше всего к тому, что
способно быть красителем. Не оставлял без внимания растеньице самое
незавидное, пусть то будет чертополох, чистотел или даже наш вездесущий
паслен... Всматривался внимательно. Растирал, разминал пальцами па ладони
сок из стебля или из плода. Искал таких красок, чтобы не линяли, не
боялись времени. Совсем не линялых искал, вечных! А чтобы не блекли, не
тускнели - для этого, оказывается, еще нужен и воск какой-то особенный, от
хорошей пчелы, самый чистый... Таким вот образом Художник очутился па
пасеке У Романа, где у него потом и возникла мысль нарисовать Надьку...
   Годы спустя, когда Художник жил уже в Козольске, он решил показать нам
в своей захламленной каморке портрет Надьки, мы в мгновение ока узнали ее
- так разительно было сходство во всем: и знакомое трепетанье улыбки, и
наклон головы, врожденная грациозность и приветливый блеск глаз...
   Но это случится значительно позже, а сперва, когда Художник стал
появляться в наших степях, мы и думать не могли, на что способен странный
этот человек, хотя для пас, детворы, всегда в его личности крылось что-то
загадочное, начиная с его видавшего виды плаща, небрежно разметанного
полами. Потому что никто в Терповщине такой одежды не носил, видели мы
армяки, кобеняки, кожухи, свитки, бекеши, перешитые из шинелей, а тут вот
появляется человек в такой необычной, вроде бы дьяконской, и все ж не
дьяконской хламиде...
   Знали мы от Андрея Галактионовича, что Художник не один уже год живет
непреодолимой страстью - найти что задумал, ищет он везде, вот и в наших
краях те чудокраски, которые не отцветали бы, не тускнели от времени, жили
бы, сохраняя вечную свежесть, сочность и чистоту тонов последождевой
радуги... Словом, и взаправду были бы как живые! Богачи хуторяне порой,
развлекаясь, пытались делать из Художника посмешище: "Эй, пане маляр,
когда вы уже стоящей шапкой обзаведетесь? На вашей шляпе и плохая курица
гнездо не захочет мостить!"
   Но Художник на такие издевки не отзывался, кажется, и вовсе не обращал
на них внимания, он, знай, искал свое, будучи уверен, что вот-вот, еще
чуть-чуточку и он непременно найдет те свои колдовские краски, может
случиться, что именно из нашей, пусть и не такой уж богатой растительности
добудет их, может из лопухов, из бузины, из лепестков мака или из паслена,
из чего-нибудь самого обычного извлечет их, те вечные красители. "Вот
увиди те,- говорил иногда он Андрею Галактионопичу,- рано или поздно
засветятся они у меня под кистью, подобно знаменитым органическим краскам
древней Индии... Заиграют небесной лазурью, лаская глаз, запламенсют
цветом утренней зари!" А почему бы и нет? - думалось нам, малышам. Ведь
все у нас есть - и паслены густо-синие, подсолнухи золотые и такой же цвет
тыквы на огородах.
   Есть заря утренняя и полыханье заката, и маки в алом цвету, и неба
лазурь над степью - все есть, сумей только добыть с полей и небес, со всей
природы извлечь ту красоту, которая бы вечно жила, никогда не поблекла,
будучи умело перенесена - да еще с воском пчелиным - на густое, с
терновщанской конопли тканное полотно!
   Однако и взрослых и даже нас, детвору, порой одолевали сомнения: ноужто
и вправду он из наших бурьянов может составить краски, что все переживут?
Иногда, бывало, даже поспорим меж собой: возможно ли такое? Однако
сомнения сомнениями, а вот после того, как Художник побродит по нашим
полям, над каждой травинкой колдуя, ко всему присматриваясь,- после этого
вроде бы и бурьяны наши становятся иными... Набирают цену!
   Ни для кого не было тайной, что уже много лет Художник страдает от
"зеленого змия", не потому ли и в нашей глуши очутился после своего
парижского золота?
   Какой-то несуразной была у него жизнь, бурлацкая, хотя, кажется, лучшей
он и не желал, видимо, считая вполне нормальным для себя такой способ
существования. Вечный странник - ну и что? От села до села, с тропинки на
шлях, с одной дороги на другую, да впрочем, разве и не схожи они все между
собой? Видеть этого скитальца нам приходилось не так уж и часто, исчезнет,
бывало, надолго, без вести пропадет, разве что случайно услышим от людей,
ездивших на станцию, будто бы видели его где-то там: зеленым змием
поверженный, па перроне валялся, запущенный, истрепанный - но узнать. А
потом откуда ни возьмись снова появляется он на нашей полевой дорожке,
видим усы его оттопыренные, глаза навыкате, плоский сундучок, нигде не
потерявшись, болтается через плечо, и когда наш странствующий Художник,
чуть согнувшись, стремительным широким шагом проходит мимо пастушочьей
ватаги, мы снова радостно слышим, как вечный его плащ, развеваясь, вблизи
нас крылом прошумит! Просто не верилось в эти минуты, что мог этот человек
где-то валяться в грязи у станционного буфета на перроне, ведь Терновщина
никогда но видела Художника в нетрезвом состоянии, а чтобы спьяну он
брался кого-нибудь рисовать, об этом не могло быть и речи. Исчез и вот
появляется вновь - нам почемуто приятно. Видно, по-настоящему любил он
нашу степь, пыль ее дорог, которая, по его словам, имела привкус давних
походов и воли.
   А в общем, был он неразговорчивый, больше молчал.
   Случалось, станет где-то в сторонке и наблюдает, как после дождя мы,
мальчуганы, охваченные восторгом, гоняем по лужам, по залитой дождевой
водой траве. Или во время жатвы иногда остановится на краю нивы и смотрит
исподлобья, как наши самые лучшие терновщанские косари - Ярош-отец и сыны
- косят рожь, и так легко, красиво ходят у них косы в руках -
действительно залюбуешься, а мать их выпрямится с перевяслом в руке, и во
взгляде ее тает усталость и счастье. А вечером Художник, беседуя с Андреем
Галактионовичем, вспомнив эту сценку, скажет: "Хорошие у вас косари, а
превыше всего - их мать... Считайте, богатый у меня сегодня день: видел
счастливого человека..."
   На школьном крылечке обычно они сидят, чаевничают вдвоем - Андрей
Галактионович и его странствующий гость. Иногда к ним присоединяется еще и
Клим Подовой, что так искусно звонит в колокола, оглашая степь в день
воскресный или в какой-нибудь престольный праздник веселым своим
перезвоном, а всю зиму он, этот Клим, гремит, как сатана, ткацким
верстаком, аж хатенка его перекошенная вся содрогается - то мастер
колокольного звона предается иному занятию, полотна ткет из терновщанских
льнов и коноплей, и счастье кому-то ткет в виде рушников из тонкой
пряжи... Художник время от времени делал заказы Климу. Потребность или
прихоть то была у Художника, что ли, но никаких других полотен для своих
картин он не признавал, кроме Климовых, брал лишь полотна, сотканные его
руками. Почаевничать с Художником за столом у Андрея Галактионовича, о
многом потолковать - это было одним из заветных желаний Клима, такой
возможностью он всегда дорожил, потому что, кажется, только здесь его
принимали всерьез, без насмешек, чего не скажешь о других наших сельчанах.
Они всегда любили над Климом подшутить, скажем, порассуждать на досуге, в
каком восторге был приезжий архиерей от музыки терновщанских колоколов,
даже якобы обещал освятить Клима на самую высокую колокольню в мире (во
все это Клим верил чистосердечно),- Художник же никогда не позволял себе
подобных шуточек, помня, видимо, что перед ним человек, над чьей
доверчивостью потешаться грешно, едь Клим вернулся из австрийского плена
вроде блаженным.
   Совершал там побеги, а его ловили, нещадно избивали и вот... Когда
звонарь рассказывал о своем пребывании в австрийских Альпах, то реальность
пережитого представала чаще всего в виде фантасмагорий, Клим утверждал,
что все у них там не так, как в Терповщипе, все по-иному:
   - И луна в небе светит, и звездно, и в то же время дождь идет!..
   Эта Климова фраза стала популярной среди терновщан, даже дети от души
смеялись, ведь кто жо поверит, что гдето могут быть такие чудеса:
одновременно лупа, и звезды, и дождичек идет!
   А вот Художник, кажется, верил, а может, прикидывался, что принимает
все это за сущую правду. Лунно и звездно в природе, да еще и теплый дождик
с неба моросит, а почему бы и нет? Как и Художник, так и наш причудник
Клим, оба они в этом не видели каких-то особых противоречий, для них обоих
мир вообще был устроен на диво гармонично, они, казалось, не находили ни
малейших недостатков в природе - ни в животных, ни в насекомых или
растениях, которые окружали нас. С нами, детворой, Клим был неизменно
добрым, а вот парубки наши подчас до буйства доводили его своими
выдумками. Для забавы любили они дразнить звонаря жестокими шутками,
иногда по вечерам ставили у его окна дурацкие свои устройства, так
называемые гуркала-громыхала, и, раскручивая издали за веревку, пускали
свою адскую штуковину в ход. Разъяренный грохотом, Клим выскакивал из хаты
в одних подштанниках, преследуя по всем садкам озорников, которым как раз
и нравилось, чтобы за ними гонялись.
   Не узнать было Клима в такие вечера: доведенный до исступления, он
готов был убить человека, а ведь от природы он был наделен даром
исключительной доброты, во время колядования этот бедняга одаривал нас как
никто щедро, он готов был со своей Химой отдать нам последнее, что только
было в его убогой хатенке. "Берите, ребятки, все, что на вас смотрит,- вы
же пели, как ангелочки!"
   - Святая чета, - скажет, бывало, Андрей Галактионович, когда видит
Клима и Химу, что, взявшись, как дети, за руки, идут мимо школы воскресным
днем в степь послушать первого жаворонка.
   Художник относился к Климу с подчеркнутым уважением, вполне серьезно
прислушивался к подчас наивным рассуждениям Клима о том, как он
воспринимает наш окружающий терновщанский мир. А ведь и в самом деле это
была редкость тогда, что человек не стремится к богатству, не соблазняется
роскошью, презирает тех хуторских жадюг, которые слепнут от желания набить
свои кладовые да закрома, хотя они и так уже трещат от зерна и от другой
всякой всячины. Клим со своей Химой жил крайне неприхотливо, ему была
присуща поистине апостольская скромность: в небе стайка колоколов, на
земле - убогая хатка, огородик на три луковки и куст сирени под окном -
неизвестно, сам ли посадил, или птица какая, пролетая, зернышко
обронила... "Главные мои владения там",- указывал он на колокола в небе.
   И еще ткачеством подрабатывал. Клим охотно берет подряды ткать людям
полотна, целую зиму гремит в хате станом, аж мисник с посудой дребезжит, а
в праздник трудяга, отложив работу и нарядившись в белую сорочку, идет в
колокола звонить - для души.
   Ну, а те его весенние хождения вместе с Химой в степь, "в гости к
жаворонкам", они почему-то особенно привлекали внимание Художника.
   - Живая песня нежности - вот что такое эти ваши Хима да Клим,- делился
он, случалось, своими мыслями с Андреем Галактионовичем.- С причудинкой
оба - это так, но, заметьте, какая сила чувства единит их! Какие светлые у
них лица, когда он за руку ведет свою Химу л весеннюю степь, где им
принадлежит все: простор и марева полей, сияние и синь неба - все это для
них, для них!..
   Любая травка, цветок дарит им радость бытия... Может, они лучше других
ощущают и совершенство мироздания...
   Наслушавшись Художника и Андрея Галактионовича, у-же и мы, огольцы,
будто другими глазами смотрим на эту странную пару, которая раньше
казалась нам только смешной. Мы замечаем теперь, как и в самом деле дружно
они живут, иногда тихо поют в два голоса "1з-за гори св1т б{ленький", а
зимой, если на дворе слишком холодно, Клим ни за что не выпустит жену из
хаты, боясь, чтобы Хима не простудилась,- все заботы по хозяйству муж
берет на себя. Вот он, одевшись налегке, звеня колодезной цепью, будто
оковами, весело торопится с ведром в балку, к обмерзлому колодцу. Потом,
возвратясь с водой, чтобы не напустить холода в хату, Клим старательно
струшивает у порога хаты снег со своих громадных лычаков, сплетенных из
ткаческих отходов (обувь, о которой люди нынешние и понятия не имеют). И
все же, бедняга, но уберег свою Химу:
   ранней весной случилась простуда, и в несколько недель Химы не стало.
Тяжко осиротел Клим. Отрастил усы, страшно исхудал, стал похож на
Дон-Кихота. Остались ему теперь лишь колокола да память о Химе. Со
временем и его самого переживет торновщанская молва о силе их любви.
   Вспомним и мы в дальней дорого, как звонарь брал свою захворавшую Химу
на руки и выносил в теплые весенние дни из хаты на солнышко, и когда
переступал порог, она ласково спрашивала его:
   - Тебе, Климчик, не тяжело?
   - Ты как пушинка,- отвечал ей и нос на топчанчик, специально для нее
сделанный у куста сирени, благоухающего роскошными гроздьями цветов.
   Клим знал, что жена любит цветущую сирень, и даже верил, что эти
благоухающие гроздья могут облегчить Химипу участь. Устроит бережно Химу
на топчанчик и сам присядет возле нее.
   - Вот тебе, Химочка, сирень... А вон тебе солнышко! - и кивнет в
весеннее небо.- Прогреет тебя, хворость выгонит, только ж ты
выздоравливай. Не оставляй меня одного.
   А как ее не стало, долго никому словом не отзывался наш осиротелый
звонарь, лишь навестившему его Художнику доверил свое горе и ему же
открылся давно выношенной мыслью о том, что мертвых людей не бывает...
   - Самый плохой человек и тот живет... Живет где-то там,- и показывал в
землю.- Под нами живет. Будто в шахтах. Глубоко, глубоко. Где рогатые. Где
судилище...
   А праведники, те - вон там, в заоблачных высях... Звезды - то их
глаза!.. И Химины - как только ночь - оттуда па меня смотрят...
   Другой бы в душе усмехнулся на это, но Художник к таким странным
признаниям относился серьезно, во всяком случае, ничем не выдавал, что
подвергает сомнениям те Климовы шахты-судилища и райские его небеса.
   Зато и Клим Подовой был, пожалуй, единственным после Андрея
Галактиононича, кто до конца и без колебаний верил, что рано или поздно, а
друг его, этот неутомимый искатель вечных красок, достигнет цели, из
какойнибудь травки-былинки добудет-таки тот свой редчайший энкаустик или
как там его? Клим был уверен, что Художник и сейчас владеет могучими
силами волшебства и тайнописи, что способен он своей кистью черпнуть
нужный ему цвет прямо от лазури неба и от пламенеющей над нашими глинищами
утренней зари! Вот так изловчится, черпнет кончиком кисти и, прицелясь,
положит свежую рдеющую краску на плотное серое Климове полотно...
   Уверенность Клима в таинственных возможностях Художника усиливалась еще
и тем, что, принявшись рисовать портрет Надьки Винниковной, делал он это
именно в часы колдовские, предрассветные, когда неожиданно из сумрака,
прямо из ночи встает заря, охватывая полнеба сполохами-отблесками, которые
ложатся и на ветки сада, и на облик той, кого с дитем на руках Художник
рисовал с молчаливым упорством.
   Только чуть зорька займется. Художник на месте, ранний птах, уже он
колдует у Романова садка, поглядывая на восток. Велит Надьке выйти из-под
ветвей, ставит ее лицом к пламенеющему небосклону, быстро настроит
мольберт, взмахнет кистью в сторону зари, и цвет из нее раз, раз! на
полотно, на тот туго натянутый домотканый лоскут. Так это выглядело в
клятвенно удостоверенных рассказах Клима Подового. Совсем недолго работает
Художник, солнце еще и росу не выпило, а колдовство уже кончилось, иди
себе, Надежда, гуляй до завтрашней зари, а сам он тоже пойдет колодец с
журавлем рисовать или на пасеку поглядеть, как там Роман с пчелами
начинает день.
   Пчелиное селение чем-то напоминает нашу слободку:
   ульи стоят аккуратные, словно хатки-избушки, полные во всякую пору они
своей сокровенной жизни. Рай! Медом и солнцем на пасеке пахнет все лето.
День только начался, а пчелы уже одна за одной отправляются в свои степные
странствия. К самым дальним цветам летят, к медоносным росам, нектарам.
Даже из чертополоха извлекают медовую росиночку и с тихим золотым гулом
понесут ее над степью в свою пчелиную слободу.
   Благодаря пчелам, собственно, Худож