созвездиями,
будто проводит борозду он там по небу.
   - Вы же еще зайдете перед отъездом? - спрашивает Мина, когда мы
поднимаемся, чтобы уйти, и в голосе его улавливаем нотки лебезящие, совсем
ему не свойственные.
   - Постараемся,- говорит Заболотный.
   - У вас тут хорошо,-добавляю я,- Кажется, и не покидал бы этого
райского уголка...
   - Днем жарко, а вот ночью! - оживляется Мина.- Одна женщина, что живет
там, где белые ночи, и даже неплохо живет, будто бы обмолвилась: тоскую по
черным ночам Украины... Возможно разве такое?
   - А почему бы и нет...
   Накануне отъезда мы еще раз побываем с Кириллом в нашей степи, не
переставая тут всему удивляться. Эта Романовщипа, неувядающая земля, или
кто-то в самом деле заворожил ее, чарами наполнил, чтобы вечно она так
влекла к себе? Иль вправду на этом месте, как Мина говорит, кем-то "каша
зарыта"? Ведь пустырем была столько лет, с грудой самана да с терновником,
где лишь скот клочья шерсти оставлял, а сейчас снова жизнь тут воскресла,
возродилась, снова чья-то сила и любовь поднялись в небо стройными
тополями!.. Нс уходит отсюда жизнь! Место, наверное, такое удачное, чем-то
приметное среди других наших черноземов, недаром Роман на нем в свое время
глаз остановил. И послевоенные терновщанские трактористы тоже облюбовали
это местечко, именно его выбрали под свой полевой стан. Вначале вагончик
дырявый поставили, давал в осеннюю непогодь кое-какой ночлег трактористам,
а теперь уже крепкая, добротная усадьба разрослась.
   Из нынешних механизаторов, кажется, никому не довелось видеть под этими
звездами Романа-степняка, для новых поколений он существует скорее как
личность наполовину мифическая, как тот, кто ходил тут когда-то в пчелиной
кольчуге, кто, поселившись в степи, жил как бы в иные времена и при другом
климате: выращивал сад, разводил пчел, имел будто бы охранную грамоту от
всеукраинского старосты Петровского, а потом в ту всеохватную бурю, когда
других сносило, его тоже подхватило и понесло, точно с дерева осенний
листик... Конечно, могла быть и "промашка", как кое-кто из старших
признает, но какие, мол, великие события происходят без промашек?
   Наболевшая земля, перегуляла она пустырем, однако жизнь берет свое,
полевой стан, возникший тут словно по чьему-то случайному желанию, пустил
уже мощные корни, мастерские и жилье механизаторов имеют вид не временный,
они построены надолго, под крышами ласточки уже гнездятся охотно, выводят
птенцов даже в мастерских - при грохоте, среди железа. И сад разрастается,
дарит людям плоды, защищенный, как и когда-то, живой колючей изгородью от
хлестких полевых ветров. Сложился новый очажок человеческой жизни, где все
стало другим, где неизменными, может быть, только и остались, что это
половодье солнца, стремительное мелькание ласточек днем да ночной шелест
тополей от малейшего дуновения ветерка... Среди механизаторов много таких,
что выросли уже после войны, и для них самый старый человек на.
   полевом стане как раз и есть Мина Омелькович, сторож со стажем,
хранитель местного правопорядка. Словно, неподвластный времени, давний,
анахроничный, существует он, вроде полузабытый всеми, и загоревшие
здоровяки с крепкими плечами, усаживаясь после работы за столы, обращаются
к нему, главным образом, чтобы пошутить:
   - Ну, как, дядя Мина, ночью никто не душил? Воры не приходили?
   - Л той, с косами длинными, случайно не было?
   И выплывает из терновщанского эпоса давняя легенда о той самой
красавице чаровнице, что когда-то здесь парией обвораживала: днем прячется
от людских глаз, а ночами готовит звездную воду, с косами до пят бродит по
саду, и месяц щекочет упругое тело молодое, ласкает груди, налитые
солнцем, будто две сочные груши...
   Именно ее имеют в виду хлопцы, когда спрашивают:
   - Так не было той, не приходила при лупе?
   Молчит Мина Омелькович. А они пошутили, и уже его вроде нет, вроде он и
вовсе отсутствует, про наладку комбайнов парни речь ведут, и лишь спустя
некоторое время кто-то снова бросит взгляд на сторожа и скажет, будто
проникаясь сочувствием:
   - Темной ночью боязно, должно быть, стеречь наш лагерь, дядя Мина?
Когда ни звезды в небе, ни живой души в степи, правда, страх берет?
   Поскольку человек с берданкой молчит, то кто-нибудь из механизаторов,
вроде бы идя на выручку, отвечает за сторожа:
   - Страшно, пока не заснешь, а когда уснул, то уже ничего... Сто лет
тогда можно охранять.
   В шутках механ?1заторов чувствуется определенныи прицел, таким образом
они как бы отплачивают Мине Омельковичу за то постоянное угрюмое
превосходство, с каким он относится ко всем окружающим, поскольку для
него, бывшего комбедовца, даже среди тех, кто красуется на доске Почета,
авторитетов нет, как немного их и среди остального человечества.
Большинство тех, с кем Мина встречался на своем веку, почему-то
запомнились ему неуживчивостью, способностью по разному поводу досаждать
Мине, вступать с ним в конфликты.
   Исключение разве что бригадир механизаторов Иван Заболотный, брат
Кирилла, который тут главенствует на полевом стане. Коренастый, хоть и
полысевший, еще крепкий, кадровый хлебороб, он одним из первых терновщан
сел в свое время на трактор и до сих пор не оставляет бригаду, несмотря на
осколки в обеих ногах. Трудяга из трудяг, уважаемый человек и в районе, и
дома. Вот его-то, бригадира механизаторов, только и признает Мина
Омелькович, потому что именно Иван со свойственной ему терпимостью и
спокойствием то и дело образумливает, сдерживает парней, когда они слишком
уж далеко заходят в своих насмешках над Миной. Впрочем, достаточно
бригадиру куда-то отлучиться, как сразу же входит в роль кто-то из
шутников, чаще всего это Ялосоветин Олекса, тот самый, что без Мины
свадьбу справлял, женившись на выгуровской красавице.
   Чубатый, охочий до всяческих штучек, чувствуя веселую поддержку
товарищей, он нот-нот да и подденет Мину Омельковича, вечного своего
оппонента:
   - Товарищ Куцолап, а это правда, что люди когда-то вашего духа тут
боялись? Потому что, чуть что - разнесу!
   До корня сокрушу! Амбарный замок па рот повешу! Неужели таким боевым вы
и вправду были когда-то?
   Тут уж Мина взрывается:
   - Шмаркач! Молокосос! Что ты знаешь про "когдато"? А вы, подголоски,
мастера подхихикивать, кого из вас скребком по спине охаживали? Уже и не
знаете, что оно такое - скребок... А кого из вас кулацкая злость с обрезом
подстерегала на дороге? Пашете сидя, сеете сидя, культурно - куда уж...
Только кто вам дороги открыл? Десять лет штаны протирали в школе, а так и
не уразумели, что оно обозначает: или - или!
   Притихнут парни, вроде чуть смущенные, пристыженные, впрочем, едва ли
надолго.
   До сих пор не в ладах Мина с окружающими! По душе ему тут, как
выразилась одна из кухарок, одни лишь ежи, что по ночам вылезают на
подворье полевого стана, играют, похрюкивают, шелестят возле мастерской в
бурьяне. Порой Мина Омелькович, как вот и сейчас, поймав ежика, приносит
его к столу под яблоней, где бригада обедает, тычет мордочкой в блюдце с
молоком: пей!
   - Мы вот, когда были маленькие, молока и не пробовали. Не то что умники
теперешние... (Камешек в огород механизаторов.) Эти, знатные, только
сливки и пьют... Не знают, почем фунт лиха... Зубы скалить научились, а
попробовали бы голодных коров обучать, как ходить в ярме...
   Да с опухшими ногами целый день за плугом... А эти вельможи, видите ли,
и посеют, и пожнут, так и не выпрягая мотор, с кресла не вставая...
   - На то и эн-тэ-эр, товарищ Куцолап...
   - Ну да, конечно. Железный век. А про золотой пока что одни только
разговоры лекторские...
   - А когда же, по-вашему, золотой наступит, дядя Мина? Что там Коран по
этому поводу говорит?
   - Век золотой завоевать нужно.
   - Завоевать,- у кого?
   - У самих себя прежде всего.
   - О, это уже интересно...
   Мина Омелькович все тычет ежика в блюдце.
   - Ну, пей же, пей...
   Однако ежик лишь дрожит, не пьет, мордочку под иголки спрятал. И только
сторож опустит ого на землю, на миг отвернется, как ежика ужо и в помине
пет - исчез, будто и не было.
   - Не удалось вам его приручить, Мина Омелькович?
   - Диким решил остаться... Не хочет иметь такого тренера.
   Раздосадован Мина бегством зверька. Походит, поищет в разомлевших
бурьянах под кузницей и возвращается опечаленный.
   Назавтра снова останется ему лишь зной одиночества среди просторного
этого двора, где никто уже не обращает на тебя внимания. Все будут
возиться с техникой, звенеть железом в мастерских, а тебе, сторожу,
молчаливым собеседником только и останется, что этот высокоствольный дикий
дельфиниум, по-здешнему - коровяк, торчащий у кузницы среди лопухов: он
мелкими желтыми цветочками цветет, весь стебель облеплен цветом... Днем
цветет, а когда солнце заходит, желтые глазки его смыкаются - так устроен.
Смотрит коровяк на Мину, Мина на него. Меж лепестками коровяка неустанно
копошатся, хозяйничают пчелы. Чьи они? Неужто от сына с колхозной пасеки
залетели сюда в гости?
   Вот этот простой, бесхитростный мир и сторожит Мина, днем и ночью
охраняет размеренную стопную жизнь, поднявшуюся на том месте, где когда-то
она выкорчевывалась, крушилась, а теперь вновь и садом родит, и железом
стучит, и листвой тополиной шелестит на рассвете... В лунную ночь степь
становится какой-то завороженной, а сад обретает таинственность, ласточки
спят, все окутано сном, только ты на ногах и звездная вода из колодца
смотрит, она никогда не спит... Видно, нашел себя Мина Омелькович в роли
стража ночного, наверное, и представить себя не может без духоты этих
летних вечеров и безмолвных ночей, без вечных перебранок с кухарками и
шуток механизаторов, порой язвительных - это когда лоботрясы, ухмыляясь,
разглагольствуют о том, как он. Мина, вволю выспавшись днем в красном
уголке перед экраном телевизора, вечерами недреманно сторожит любовные
шорохи ежей да примечает, кто с кем юркнул в лесопосадку на свидание.
Сцены ревности, порой бурно вспыхивающие в Терновщипе или здесь, на
полевом станс, некоторые механизаторы склонны объяснять тайным
вмешательством бывшего селькора Око в их личные дела, однако Мина это
решительно опровергает, анонимок, мол, он не пишет, хотя и не собирается
покрывать чьи-либо любовные залеты, то есть "скакаиия в гречку". А между
тем в глазах бригадной молодежи Мина Омелькович и сам небезгрешен, ведь
замечено, что иногда он читает в саду книгу под названием "Коран".
   Для хлопцев-механизаторов нет, видимо, приятнее занятия, чем,
подтрунивая над Миной Омсльковичем, вести с ним после работы словесные
перепалки на вольные темы, скажем, в частности, выясняя, почему в прежние
времена у дяди Мины больше жалкий куколь на ниве родил да дереза с бугра
космы распускала, а теперь, гляди, среди какого моря высокосортных пшениц
он роскошествует.
   Любопытно, было ли их появление Кораном предусмотрено?
   Поужинав, Мина Омелькович сидит в конце стола, полуотвернувшись от
хлопцев, и будто совершенно равнодушен к их иронизированию. Но вот во двор
на велосипеде въезжает девушка, юная почтальонша, привезла механизаторам
целую кину газет и журналов. Девушку зовут Груней, у нес туго заплетенные
косы положены па грудь.
   Кухарки любуются: теперь редко так носят, скорее, сами себя остригают,
становятся как покрытки... Для девушки у механизаторов всегда находится
шутка:
   - Когда ты родилась, Груня, говорят, Мина Омелькович предлагал назвать
тебя Тракториной...
   - Не наговаривайте на человека, не мог Мина Омелькович так
новорожденную обидеть,- улыбаясь всем сразу, заступается Груня за старика.
   Каждому человеку к лицу улыбка, но, пожалуй, более всего девушкам. Как
этой вот Груне... Сама молодость, сама приветливость и солнечность -
смуглая, кареглазая, еще и с мушкой-родинкой на щеке... Как та, которая в
такие же юные годы, в пору, когда бы любить, выбросилась ночью из самолета
с парашютом в эти снегами покрытые степи и которую потом под конвоем
водили по селам зимним, обледеневшим: узнавайте, ваша ли она? Тысячи марок
обещалось тому, кто узнает, но никто не узнал...
   - Выходит, Груня, очень просто, могла ты и Тракториной стать...
   - Оставьте, хлопцы. Имейте же уважение к ветерану, сами когда-то тоже
станете стариками...
   А озорники ей на это - какая она красивая сегодня и какими правильными
книгами их снабжает, да еще и цитату в придачу подбросят: "Бона вся -
жадання, шжне, бурхливе, полохливе, смшиве, палке!.."
   - Неужто для вас в жизни ничего серьезного нет? - укоризненно скажет
девушка и дальше станет защищать Мину Омельковича от колкостей шутников,
дескать, не Мина ли Омелькович эти яблоньки и вишни вместе с вами сажал и
целые дни чистил заброшенный колодец, из которого все вы теперь воду
пьете? Разве не Мина Омелькович дружил тут когда-то с народным
селекционером Романомстепняком, который потом стал известным мичуринцем
Заполярья? Аж за Полярным кругом помидоры и огурцы в теплицах выращивал,
без солнца, лишь при свете северного сияния! Ведерком, говорят, землю из
тундры носил, а все-таки своего достиг!..
   Странными, однако, предстают некоторые вещи в толковании этой девчонки!
Даже мы с Заболотным от ее откровений недоумеваем... Что мы слышим? Мина -
и дружба с Романом? Мина - и колодец? Мина - и яблоньки?
   Впрочем, в словах девушки, оказывается, есть какая-то доля истины, по
крайней мере, относительно колодца.
   Вскоре после войны, когда возник тут полевой стан, Мина первым выразил
недовольство питьевой водой, которую привозили трактористам в бочке, вода
эта казалась ему горькой, вон в том обвалившемся колодце она была куда
слаще!.. Постоянно мрачный, сердито бормоча что-то, Мина взялся за дело,
день за днем вытаскивал из Романова колодца всякую нечисть. Казалось,
ничего, кроме грязищи^, там не будет, а чистая вода все же пошла - в один
из дней на дне засверкала родничком, будто душа колодца открылась, и
голубизной отразилось в ней небо степное... Выходит, заслуга в ;)TOM и
Мины Омельковича? Однако об этом Мина иочсму-то умалчивает, даже когда мы
остались с ним одни на подворье, где только ежи шелестели в бурьянах да
кузнечики в вечерней траво стрекотали...
   Синие сумерки разлились по степям, тихо было на земле, звездно было в
небе. Снова стоим среди той степи, где чьи-то страсти бурлили задолго до
нас, где странствующий Художник широко куда-то все вышагивал, где
охваченные пылким чувством неведомые юноши и девушки нетерпеливо ждали
своих возлюбленных, ревновали, смеялись, любили, где и другие, грядущие,
нс раз още изведают хмель любви, жаркие ее чары...
   - Спасибо, что не забыли ветерана,- сказал Мина Омелькович на прощание
почти растроганно.- Живите здоровы, хлопцы.
   Для него мы еще "хлопцы". А он для нас - как тот ворон, что живет
триста лет и всего навидался, все глазом своим вобрал, о многом
передумал... Был для слободы и страшным, и смешным, был для нее
воплощением чего-то неизбежного, как стихия, олицетворением сатанинского
духа разрушения, готов был все подряд корчевать, ломать, а потом каким-то
чудом сподвигнулся даже на такие вот поступки: плодовые деревья
собственноручно сажает после войны на этом полевом стане ил11, опоясавшись
цепью, борется за ведро - опускайте, попробую этот несчастный Романов
колодец чистить...
   У самой дороги Мина снова останавливает нас.
   - Задержу вас на минутку, хлопцы, хочу спросить вас еще об одном,-
решается он сказать, видимо, что-то для него весьма важное.- Ездите вот по
свету, а не встречался ли где-нибудь вам Микола Васильевич наш? Такой ведь
друг... Может, попадался где?
   - Нет, к сожалению. Нигде наши дороги больше с ним "е сходились...
   Расплываясь в сумраке теплого вечера, стоит перед нами Мина Омелькович
в тяжком раздумье, словно не желая принять наш ответ. Потому что, по его
сведениям, некоторые из слобожан вроде бы встречали учителя за Днепром уже
в полковничьем звании, какое-то время он, Микола Васильевич Дух, даже
вместе с нашими терновщакскими да озерянскими лежал в полевом госпитале, с
брезентовой той палатке, где среди полевых хирургов будто была и та самая
женщина-врач, что перед тем Мине глаза закапывала! Говорят, вылитая была
Винниковна, стройная такая, статная молодица, только вот коса ее уже
переткалась кое-где сединой. Так что, выходит, Микола Васильевич наш и без
гадалки-цыганки суженую свою разыскал, хоть и не под соловьиной вербой, а
среди крови и стонов, под шатром фронтового госпиталя, но судьба их все же
свела.
   Похоже, Мина Омелькович тихо радуется, что судьба оказалась к тем двум
милосердной, хотя в свое время он бы и против судьбы восстал, чтобы только
рассорить их, неза^ конно влюбленных, ничего тогда им не желая, кроме
вечной разлуки.
   - Микола Васильевич, о, то был боец, то действительно был человек,-
говорит Мина в восторге.- Геройская душа! Страха не знал, сомнений не
ведал, а что уж бессребреник... Сам тогда на осьмушке жил, а из хуторских
амбаров для себя крошки не взял, хоть я порой таки и пробовал ему
подсовывать, каюсь, хлопцы... В лютые морозы, сквозь вьюги - в легоньких
сапожках, в шинельке... Вот таких бы людей нам побольше - бюрократов было
бы меньше, и крючкотворов, и хапуг...
   - А пел как,- напоминает с чувством Заболотный.
   - Соловей на всю область! - тихо засмеялся Мина Омелькович.- Петь-то уж
он был мастак... Недаром наши молодицы прямо с ума сходили. Артист,
душехват!..
   И сколько он песен знал... Помните, хлопцы, ту, что он больше всего
любил, которую только в лунные вечера пел...
   "Зелена дiброва, порадь, порадь мене, молодого" ] - так, кажется?
   Еще какую-то минуту стоим у обочины дороги, вместе вслушиваясь в то
безвозвратное пение, обращенное из школьного окна к лунной ночи, к долине,
наполненной маревом, а потом и эта песня стихает, настает миг расставания,
и стенные синие сумерки разделяют нас.
   Ночная автострада гудит.
   Над рулем лицо, заметно уставшее. Устало опущены плечи. Несвежий от
бессонницы взгляд, однако, по-прежнему цепко схватывает даль. Меньше и
меньше остается непреодоленных миль. Время от времени бледное лицо
водителя освещается сигаретой, рука машинально включает приемник, а то и
сам человек за рулем, музыке вослед ВДРУГ всполошит себя и других озорным
выкриком песенной фразы - не от радости, нет, чтобы только разогнать
дрему-усталость: "Котилася зоря з неба та и упала додолу!.."


   XXVII


   Проходит немало времени, пока навстречу нам из-за горизонта выплывают
несметные огни города и на полнеба встают фантомы небоскребов.
Приближаются, кажутся грозными, светят загадками своих бесчисленных окон.
   Пригород встречает нас духотой, тут ливня не было, снова угар, смог, и,
хотя время позднее, в теснинах между билдингами движение, и среди хаоса
танцующих реклам, как и на рассвете, без конца-края летят потоки машин,
громыхают нверху по мостам и эстакадам, совершают виражи на поворотах
дорог, выскакивают откуда-то из-под земли и снопа ныряют под землю...
Перед нами возникает тоннель: сплошь облицованный белым, полный света,
весь он аж сияет, насквозь гудит звучным органным гудением, будто пост
хвалу своим строителям.
   - Люблю эту чертову аэродинамическую трубу! - говорит Заболотный, когда
мы оказываемся в тоннеле, где нас, кажется, самим ветром несет вперед.
   Еще немного, и вот уже тихая улочка с пожарной каланчой, и постовой
полисмен, узнав Заболотного, привычно здоровается с ним, и, если бы не
жалюзи на окнах, где-то с верхнего этажа, наверное, выглянула бы навстречу
моему другу его Софья Ивановна, или, как он говорит, "новых времен
Ярославна с Н - ской стрит..."
   ...Так и есть, ни к знакомым "миссис Заболотпая" не пошла, ни спать не
легла, сидит за опущенными жалюзи в обществе неутомимого, на двенадцать
программ телевизора. Должно быть, со всех двенадцати каналов пробы сняла,
пока дождалась возвращения мужа... Изящная, словно девушка, живо вскочила
навстречу Заболотному и, засияв глазами, по-девичьи неловко прижала