жизнью. Разжигают в
себе вражду и ненависть даже тогда, когда без этого мо1ли бы обойтись. А
природа ведь позаботилась о нас: дала все, чтобы человеку легче было
избежать страданий... Приблизиться к счастью...
   - А вы? - спросил его тогда Кирик.- Сами-то приблизились? Неспроста же
вам люди сочувствуют: такой человек, а ходит как нищий. С талантом, а
страдает всю жизнь.
   - А если я хочу страдать? - помрачнел Художник.- Может, в этом
потребность моей души? Для вас это странно? Только не подумайте, что перед
вами чудак, не умеющий радоваться жизни... Бродяга, бобыль, ну и что? Ищет
то, чего не найти, нашел или потерял - кому какое дело?
   Вечные ли краски ищу или самого себя... главное - идти, видеть, любить,
в этом жизнь. Кто ищет, тому всегда быть в дороге. Человек и просторы
полей, утренняя заря и земля в колосьях - это существенно, а остальное
суета, хлопцы, остальное - трын-трава! Суета сует!
   Рисовать, творить - это на роду ему было написано, от матери завещано,
так он считал. Чтобы осуществить себя, найти в душе силы достойно
воссоздать красоту природы и человека, для этого требуется поиск всей
жизни и никак не меньше. Могут, конечно, и тщетными оказаться твои
искания, ну а вдруг? Вдруг испытаешь вот то самое озарение?
   - Видели вы, хлопцы, пчелу, когда она забирается в цветок? Утонув в
золотой пыльце, аж стонет там от счастья и упоения - нашла, что искала...
Божественный для нее миг! Может, апофеоз жизни... А могла же и не найти,
не долететь, могла на лету погибнуть... Ну и что? Где поиск, где полет к
прекрасному, там природа страха не ведает, вот в чем суть. А наш брат,
хлопцы, тоже ищет свои нектары, свой апофеоз... И если есть у тебя
заветная цель, то что по сравнению с ней какие-то жизненные неурядицы,
путевые невзгоды, которые иных так пугают?
   А потом обращался к Кирику:
   - Мне бы хотелось тебя нарисовать в этой твоей юнгштурмовке,-
осоавиахимовская, с настоящим ремнем юнгштурмовка и правда как-то ладно на
Кирике сидела, придавая ему молодецкий вид.- Вот выйду из кризиса и сразу
берусь завершать начатое... А относительно молодежи у меня тоже зреет
интересный замысел... Юность, входящая в жизнь... О, вам еще многое
придется пережить, хлопцы. Европа в тревоге, коричневое зло распускает
щупальца, еще будет всего... Я до того времени вряд ли доживу, а вот вам,
пожалуй, придется за правду постоять.
   Вон палят рейхстаг... Димитрова судят... Да, испытании, друзья, вам не
миновать...
   - А мы не боимся! - с задором отвечаем ему.- Мы хоть сейчас... На
значки ГТО уже сдаем, в тир ходим...
   - Знаю, родом не из пугливых... А если уж придется, пусть вас она вот
хранит...
   И тогда мы впервые увидели у него ту, что на белоснежной фарфоровой
тарелке, в вспке из синих васильков...
   Однако это еще не была Винниковна. Мы напомнили Художнику о ней:
   - А где же Надька?
   Старик порылся в углу за печью среди рухляди и хлама, извлекая из
какого-то тряпья совсем небольшую картинку, повернул ее к нам, и вдруг,
как от солнца, стало светлее в этом его сумрачном жалком жилище.
   - Вот вам моя Мадонна...
   Мы сразу узнали ее, смуглую нашу степнячку, с задумчивостью на лице, с
совсем еще малеп-ьким дитем на руках. Вся будто окутана тихим сиянием
материнской любви и преданности, взгляд ее опущен вниз, к прильнувшему к
ней ребенку, а яблоки над молодой матерью нависают меж листьев таким
венком, точно уродило яблоками все небо и прозрачная роса вот-вот начнет
капать с них, окрашенная цветом утренней зари...
   Мы и слова не могли вымолвить от волнения, от близости чуда, стояли над
картиной, радостно изумленные, и в какой-то миг, сй-же-ей, заметили, как
уста ее, нашей Надьки, трепетно чуть шевельнулись в улыбке, обращснной к
младенцу, а может быть, и к нам.
   Так вот она, наша Мадонна под яблоней... Стоит, слегка головой
склонилась к ребенку, младенцу отдана вся ее материнская нежность, вся
дума-задума, сквозящая в тихом ласковом взгляде. Сила картины была
сосредоточена именно в этом взгляде молодой матери: ничего для нее в мире
не существует сейчас, кроме крохотной жизни ее дитяти, и она, мать, будто
оберегает его своим взглядом от каких-то тревог и напастей, от никому еще
не ведомых бедствий, которые, может, только мать и способна предугадать
своим материнским инстинктом...
   Надька Випнпковна, своя же, тсрновщанская, и вдруг вот стала картиной,
может, даже самой вечностью стала,- что-то подобное ощутили мы,
всматриваясь в изображение, хотя думалось нам тогда, наверное, не такими,
как сейчас, а несколько иными словами.
   Выходит, ошиблись наши сельские говорухи, те, кто подвергал сомнению
само даже существование картины, а коль и есть, мол, она, то все равно
этот странствующий неуловидуша не выдержит, сбудет свою картину, когда
приспичит опохмелиться. Однако же устоял, не пустил по ветру, бережет как
самое ценное сокровище своей небольшой коллекции... Художник будто и не
сомневался, что именно такое впечатление произведет на нас его творение,
что мы будем поражены, потрясены увиденным, поэтому совсем спокойно,
каким-то нарочито будничным голосом он стал нам объяснять:
   - Изо всех мадонн только у Луки Крапаха ость такая - под яблоней. Но у
меня, я считаю, она получилась удачней,- говорил он без какой-либо
скромности.- Моя живее... Со временем, хлопцы, надеюсь, и вы сумеете
оценить вот эту сочность красок, насыщенность цвета...
   - И все это благодаря нашей Терновщине,- пошутил,, тогда Кирик
Заболотный.- Не станете же вы отказываться, что эти краски из нашего
зелья, из наших степей и оврагов?
   - Не возражаю, все это ваше,- поддержал шутку Художник.- Вам же и
возвериется.
   После осмотра он стал заворачивать картинку снова в тряпье такое, что
неловко даже было смотреть. Обернул бережно, молча, и уже снова скрылось
его творение где-то там, в куче хлама.
   Спустя некоторое время прошел слух, что к Художнику приезжали
представители из столичных музеев с намерением приобрести его работу, но
чем закончились их переговоры, жители Козсльска могли только гадать.
   Позже, когда мы уже были студентами, с чувством радости прослышали от
друзей, оставшихся в районе, будто бы Мастер опять взялся за роспись
райклуба, иногда ходит по селам, ищет среди колхозниц типаж, и работа,
хотя и не ударными темпами, все-таки движется... Это порадовало нас. А
потом вдруг трагическая весть из Терновщипы:
   ночью, в свирепую вьюгу пробивался куда-то Художник и невдалеке от
бывшего хуторка Романа Винника нашли его утром закоченевшего - в том же
вечном своем плаще и шляпе, а на груди, под одеждой, аккуратно завернутая
в тряпочку, припрятана была его картинка, не утратившая и среди снегов
яркой свежести красок,- только в уголках губ изображенной вместо улыбки
появилась скорбь, а на щеке льдинкой застыла крупная, будто совсем живая,
слеза.
   Куда он направлялся, откуда шел и что погнало его в наши степи в такое
ненастье, никто бы не смог объяснить.
   Это и поныне остается загадкой. Привезли тело к сельсовету, составили
бумагу по этому несчастному случаю, заактировали (именно так сообщалось) и
мольберт, и краски, и бывшую при нем нашу терновщанскую Мадонну, а потом
передали все это в область, в музей, где среди тысяч экспонатов взяли и
его Мадонну на учет,- в хранилищах, в запасниках исчезли, затерялись ее
следы...
   А может, и не совсем затерялись?
   Участники освобождения Харькова хорошо помнят, как фашисты жгли при
отступлении картинную галерею. Готовились к поджогу тщательно, бензином из
канистр обливали все этажи, а возле выхода из галереи выставили еще и
специальную команду автоматчиков, готовых стрелять в каждого, кто
попытался бы картины спасать... Для чего нужен был этот поджог, еще одна
безумная акция вандализма? И только ли одно помутнение разума, слепая
озлобленность обреченных свершала его? Или, может, как раз п этом огнище
должны были исчезнуть следы расхищений, совершенных высокопоставленными
чиновниками рейха, которые еще раньше успели ограбить галерею, отобрав и
тайно отправив самые ценные экспонаты куда-то на Запад?
   Известно, что несмотря на выставленную врагом вооруженную стражу двое
неизвестных харьковских пареньков, рискуя жизнью, каким-то образом сумели
пробраться в пылающее здание, оттуда сквозь клубы дыма им удалось
выбросить в окна несколько полотен... Наши военные журналисты настойчиво
разыскивали потом тех двух безымянных смельчаков, даже по радио их
несколько раз призывали откликнуться, однако ни в кутерьме первых дней
освобождения, ни позже так никто и не откликнулся...
   Только оставалось строить догадки.
   Что среди нескольких десятков спасенных полотен нашей терновщанской
Мадонны не было - это со временем нам с Заболотньш все же удалось
выяснить. Так где же она? Судьбой картины время от времени оба мы не
переставали интересоваться, при случае наводили справки. Спустя годы после
войны на одном из аукционов в Нидерландах вроде бы мелькнуло полотно
неизвестного мастера "Мадонна под яблоней", однако трудно сказать - наше
то или совсем другое. Так ничего определенного до сих пор и не знаем о ее
судьбе. Пеплом ли стала, как п множество других полотен галереи, или,
может, и сейчас где-нибудь, чуть улыбаясь, странствует по свету?..


   XXV


   Океан надвигается на нас сумраком туч. Густою мглой заволокло дорогу и
леса, смеркается вокруг, кажется, вотвот, и будет совсем темно, наступит
ночь.
   Трасса перед нами уже не та, что вела сюда: для обратной дороги
Заболотный решил выбрать иной маршрут, отыскав па карте автостраду под
другим номером, и хотя расстояние осталось примерно таким же, однако
движение здесь, по предположению Заболотного, скоро спадет, значит,
снизится загазованность трассы и можно будет чувствовать себя свободнее.
   Заболотный не ошибся, дорога тут и в самом деле пошла более открытая,
меньше стало всяких неводов-заграждений, которые, как он теперь признался,
и ему действовали на нервы... Пейзаж изменился, бегут мили необжитых
просторов, лесистых холмов-дюн с какими-то вышками вдали среди сосен. Ни
реклам, ни торговых центров на обочинах трассы, природа стала тут как бы
ближе к человеку, неизвестно только, что несет нам эта туча, которая
надвигается со стороны океана, поднимаясь над лесами и холмами...
   - Кажется, ураган надвигается,- поглядывает на тучи наша юная
спутница.- Чаще всего они заходят со стороны океана.
   - Испугалась? - улыбается Заболотный.
   - Ничуть,- отвечает Лида, и по задорным искоркам в глазах видно, что
эскадры этих облаков и в самом деле не пугают ее.
   Странное дело, но после Арт Музеума девчушка как-то приободрилась,
будто все там сложилось удачно, будто и вправду мы увидели ту, давно
ожидаемую, к которой так стремительно мчались, Мадонну.
   - "...И цветы, и шмели..." - начинает Лида вдруг вспоминать чьи-то
строки и обращается к Заболотному: - Кирилл Петрович, а дальше как? Вы
когда-то на берегу океана читали...
   - О, ты памятливая... "И цветы, и шмели, и трава, и колосья, и лазурь,
и полуденный зной... Срок настанет..."
   А вот дальше забыл,- усмехнулся он и после паузы посуровевшим тоном
выдохнул одним духом, глядя вперед, в лобовое стекло, за которым темнели
тучи: - "...И забуду я все - вспомню только вот эти полевые пути меж
колосьев и трав..." - И, чуть помолчав, взглянул в сторону океана.- А
дождь все же будет!..
   Туча темнеет большая, будто в детстве. Черная, с беловатыми клочьями по
краю, может быть, даже градовая, она, разбухая, седеет прядями рядом с
нами во всей своей грозной силе.
   - Неужели не проскочим? - говорит Заболотный, не сводя с дороги глаз.
   - Какой вы счастливый,- говорит Лида неожиданно.- Сколько хороших людей
встречалось вам в жизни...
   Вы жили на теплой планете.
   - А ты разве нет, не на ней живешь? Считаешь, что сейчас похолодало? -
спрашивает Заболотный, но девочка молчит.
   - Вот ты наслушалась, Лида, о нашем прошлом,- говорю я ей.- Каким оно
кажется тебе? Ты и вправду находишь там что-то заслуживающее внимания?
   - Конечно. Я столько узнала и людей, и вообще... Один Роман-степняк
чего стоит... А Надька, как она была добра к вам... я будто вижу ее,
молодую, улыбающуюся мать...
   - И Надька, и отец ее - те люди жили в согласии со своей совестью,-
раздумчиво говорит Заболотный.- А тот, кто с совестью в ладах, он-то,
Лида, и есть настоящий человек, а не бутафория! Ты как считаешь, Лида?
   - Так и считаю.
   - А мы вот с ним, с моим другом, в каком виде там предстаем? - даже
вроде заискивающе спрашивает Заболотный.- Какими нас находишь?
Положительными или не совсем?
   - Вам видное.
   - А все же? Если бы мы, представь, большинством голосов избрали тебя
маленькой богиней совести... Что бы ты сказала о нас тогдашних? Наверное,
подверглись бы очень суровой критике?
   - Не очень, но...
   - А без "но"? В самом деле: ну что бы ты изрекла?
   - Что? Что стыдно мне за вас! - вдруг выпаливает девчонка.- Да, да,
стыдно! Вели же вы себя... сами знаете!
   Такой правдолюб, седой рыцарь, как мама о вас говорит, а чтоб Надьку
защитить... А Настусю! И это называется в согласии с совестью? Это честно?
   Заболотный вроде бы даже обрадовался. Обернулся ко мне повеселевший:
ишь как врезала маленькая наша богиня... Наотмашь... без дипломатии!
   А вслух сказал:
   - Мерси за откровенность. Что ж, сами напросились...
   То, что давно могло бы забыться, быльем порасти, внезапно настигает вас
где-то на другом краю планеты... И никаких скидок богиня совести вам не
делает, никаких смягчающих обстоятельств во внимание не принимает...
   - Ну, пусть детьми были, пусть силенок не хватало, это
понятно,-смилостивилась Лида.-Это еще можно учесть. Но ведь вы даже и не
пытались хоть как-то заступиться за них! На глазах произвол творился, а
вы... Разве неправду говорю?
   Мы молчим.
   И девчонка молчит, но какое-то иное у нее, чем у нас, молчание.
   Первая капля разбилась о стекло, за леи ударила, расплющилась вторая...
Так и не удалось проскочить!
   Дождь припустил, забарабанил по стеклу, ослепляет водой, Заболотный
включает щетки, потому что все стекло уже залито, дорога едва пидна.
Прорвало небо. Не ливень - просто шквал воды: хлещет, как в тропиках, льет
как из ведра! Чувствуется, что машине труднее двигаться, теперь ей нужно
куда больше затрачивать сил, пробивая толщу встречных водяных потоков.
Сверкнуло ломаной молнией в облаках, и небо прямо над нами грозно
разрядилось мощным раскатом.
   - Прячем антенну, братцы,- говорит Заболотный, нажимая на
соответствующую кнопку, и рассказывает случай, которому был свидетелем в
прошлом году: около бензоколонки во время грозы молния ударила в антенну
одной из передних машин, от сильного разряда стартер сам включился и завел
двигатель... Машина пошла! - Представляете, какой поднялся переполох:
несется легковушка, мчится на бешеной скорости, а за рулем - никого!..
   Тараним воду, ливень волнами бьет, хлещет в лобовое стекло, свет
расплывается в седой метели, из-под колес машин, пашущих впереди воду,
навстречу нам обрушивается сплошной бушующей массой водяная иыль, грязь.
За нами точно так же кому-то в радиаторы, в стекла выстреливают каскады
мутной воды, разбитой и отброшенной нашими колесами... Вся дорога сейчас -
сплошная водяная круговерть, сизая пучипа, воющий напряженный прорыв
металла сквозь дождевой заслон...
   Но кто сказал, что тут пешеходов нет? Обочь трассы, согнувшись, стоит
человек, вернее, подобие человека, скрюченный знак вопросительный. И этот
знак нам тоже подает какие-то знаки, словно хочет трассу остановить.
   Он голосует!
   - Хиппи!
   Хиппи в большинстве случаев патлаты, а этот бритоголов, в каком-то
пурпурном балахоне до пят, вода с пего так и стекает ручьями, плещет да
хлещет...
   Из двух распространенных способов голосовать - два пальца вверх или те
же два рожками вниз - наш встречный избирает последний, что означает:
подвезите за спасибо, за душой ни цента...
   - Не люблю подбирать этих немытых хиппиусов,- говорит Заболотпый,
тормозя,- но как его оставишь? Всетаки сородич по планете.
   И уже дверца открыта.
   - Плиз!
   Целая куча мокрого, неуклюжего вваливается на переднее сиденье, сильно
же искупало беднягу - промок до костей!
   Лида испугаппо наклоняется ко мне, она встревожена:
   не тот ли это, что порезал Мадонну?
   Вряд ли. Почему-то не верится. Что-то есть в этом хиппи, с первого же
взгляда он почему-то вызывает сочувствие и доверие. Это его смущение из-за
того, что наследил в машине, и без конца повторяемое "сенкю" как-то
располагают к себе, не дают оснований подозревать в нем злоумышленника.
   Мог он быть одним из приверженцев Кришны или Заратустры, принадлежать к
какой-нибудь восточной секте или, скажем, к тем, кого мы не раз видели по
вечерам на углу огромного билдинга, где они, бритоголовые, в таких же вот
пурпурных хламидах, как этот, став полукругом, притоптывая босыми ногами,
протяжно и грустно распевают непонятные для прохожих древние, быть может,
еще санскритские гимны... Вполне вероятно, что участники этих сборищ перед
тем нарочно изнуряют себя, потому что вид у них такой, будто только что
выбрались из больничных палат: глаза ввалились, лица при лампах дневного
света белеют как-то лунно, стеариново. Однако этот, хоть и в хламиде, и
бритоголовый, оказывается, не имеет ничего общего ни с богом Кришной, ни с
сектами Востока. Он сам по себе.
   Студент-философ, он верит в вечный абсолют, в творческую сверхсилу и
ищет ее приметы и воплощения в окружающей действительности.
   Новый наш пассажир простуженно шмыгает носом, мокрые уши его как-то
несуразно оттопырены, а на бледном, с правильными чертами лице выражение
тихой беззащитности и покорности. В первые минуты он осматривается почти
испуганно, будто попал не в машину, а в какую-то клетку, его беспокоит
бумажный "бэг", стоящий внизу, парень боится его помять или запачкать, а
там и в самом деле кое-что осталось из запасов провианта, которым щедро
снабдила нас в дорогу Сопя-сан.
   Когда Заболотпый предложил незнакомцу сандвич, он не отказался, взял,
жует, хотя и без особого аппетита.
   Искатель вечного абсолюта, промокший под ливнем до нитки, он не
производит отталкивающего впечатления, ничего в его лице и манерах нет
развязного, вульгарного, как это порой можно заметить в поведении и в
самоуверенных физиономиях его ровесников. Нет и коварства или криводушия в
этом лице, напротив, что-то есть в нем естественное, почти детское -
доверчивость, мальчишеская бесхитростная чистота...
   Учился в колледже, и хотя не доучился, однако свободно владеет
несколькими европейскими языками, в том числе и славянскими, способен
также прочитать в оригинале древнеиндийские тексты, впрочем, несмотря на
это, нашей стороне не сразу удается достичь с этим путешествующим
полиглотом взаимопонимания. Откуда и куда? Заболотному это крайне
желательно выяснить, так же как и то, что именно выгнало парня в такую
непогоду "на просторы эпохи". И почему пешком? Машину украли, что ли? В
голосе Заболотного, когда он расспрашивает, слышны кроме внутренней улыбки
так же и нотки сочувствия, и, уловив искреннюю его заинтересованность,
юноша сразу проникается доверием, позволяет себе откровенность почти
интимную. Оказывается, не первый день он курсирует по этому мрачному
отрезку трассы, меж пустынных дюн и лесов, ведь именно где-то здесь
произошел тот трагический инцидент, та ужасная катастрофа, о которой
столько писали в газетах, когда в непроницаемом тумане да еще в ночную
пору какой-то автомобиль по неизвестным причинам внезапно остановился и на
него, ничего не ведая об опасности, па огромных скоростях стали налетать
из тьмы и тумана десятки других машин, многотонных грузовиков, цистерн...
   Можно лишь представить себе железный тот хаос, ту гернику трассы, где
вместе со многими другими погибла и его девушка, его любимая Кэт.
   - Но ведь могло случиться, что кто-то и спасся? Как вы думаете, сэр? -
взгляд юноши с над