".... Пройды, они всюду
женихаются, "а слонах они все не женаты!
   Доверится ему девушка, а он венок сорвал и ищи ветра в поле...
   Один из тех пришлых мастеров, красавец чернобровый, стройный,
щеголеватый, начал в первый же вечер выспрашивать у девушек о Надьке Винни
ковне, интересовался, почему она на танцы не выходит, ведь в Полтаве
славно танцевала,- и как раз его любопытство навело девушек на мысль: не
он ли это и есть, Надькин соблазнитель?
   Кем-то этот франт передавал Надьке, чтобы вышла в следующую субботу на
колоды, но Винниковна на гулянке так и не показалась, хотя озерянская
ватага вместе с Олексой была тут как тут, да еще и под хмельком все...
   В Озерах между тем мастера взбирались со своими работами все выше, все
ближе к небу, умели они то, чего Олекса не умел, и это, видно, наводило
его на разные мысли. Потому что с каждым днем чаще задирал баламутную свою
голову вверх, где на лесах, даже не привязывая себя, работали молодые
мастера, посылая оттуда белозубые улыбки вниз озерянским девчатам. А этот
их щеголь, самый красивый среди братьев, чернобровый Иван, который всегда
брал на себя работу отчаянную, рискованную, бывало, нарочно вставал на
совсем тоненькую дощечку, пугая небезразличных к нему девушек, в ужасе
только охающих внизу, или ради шутки обнимал округлую, еще дырявую главу
колокольни,- сквозь нее и облака просвечивали,- смотрите, мол, какой я,
удавалось ли кому из ваших так вот поймать в объятия тучку небесную!
   Наконец луковица купола готова, торчит над нею шпиль где-то "в самых
небесах, и уже близится тот день, когда будет свершаться действо самое
опасное - будут поднимать тяжелый, кованный в кузнице крест на самую
верхушку шпиля. Кто-то должен поднять его, вознести на высоту, от которой
у хлебопашцев-озерян голова кругом идет, вознести и насадить кус железа,
тяжелее плуга, на тот совсем тоненький шип, каким шпиль представляется
людям снизу.
   Кому выпадет? Кто возьмется? Ибо пришлые те верхолазы, осознав свою
исключительность, решили использовать момент и заломили цену прямо
живодерскую, на которую озсряне не могли пойти не только из соображений
материальных, но еще и из амбиции, считая, что таким гра^бежом хотят
унизить общину. Л подрядчики в свои черед заупрямились, не хотели
поступиться ни одной копейкой и как раз в день завершающий, собрав свой
инструмент, устремились в Козельск, сказав озерннам на прощанье: "Вы за
нами еще и туда прибежите, потому что, кроме нас, никто вам на эту
луковицу картуз не оденет".
   А поскольку день назначен был загодя и по всей округе пошла молва,
людей по такому случаю собралось видимоневидимо, больше, чем на ярмарку,
со всех концов сошлись в Озера взглянуть на это неслыханное чудо
вознесения.
   А здесь, оказывается, возносить некому: с теми грабителями каши нс
сварили, а местные -; тот боится, тому нс по силам, того жена не пускает,-
в общем, кому охота жизнью рисковать?
   Здесь-то и настиг Олексу его звездный час. Вспомнили смельчака, его
отважные ярмарочные сражения и дебоши,- почему бы не выручить этому
удальцу и озерян своим бесстрашием? Женщины стали уговаривать да умолять
Олексу, помоги людям, ты ведь тот, кто ничего не боится, и молодую жену
тебе не оставлять, а мать вот сама тебе позволяет, хоть и слезы льет! И
умолили. Повели озерянскш; женщины Олексу-бандита в ближнюю хату, и вскоре
вышел он оттуда обновленный, как чей-нибудь нареченный, в чистой-пречистой
рубахе, и чуб на нем причесан, и тут все словно впервые разглядели этого
парня, что он же и собою недурен, пусть и губа разорвана, высок да
яснолик, рваной своей улыбкой одаривает людей, и в глазах горят искры
солнца, искры мужества и отваги перед опасностью - а что больше красит
юношу, нежели мужество? В такой пречисто-белой рубашке Олексу как будто
никогда и не видели, раньше вечно манишка у него была забрызгана кровью, а
эта горит чистыми цветами, такую вышивают не для работы, хотя в тот день
ему выпала, может, труднейшая из работ. Вот уже его, как молодого на
свадьбе, перевязывают женщины рушником, длиною до самой земли, вышитым из
тончайшего, на августовском солнце отбеленного полотна. Однако
перевязывают парня не для почета и щеголяния, крепким этим рушником
привязан Олексе на спине и огромный крест, кузнецами кованное железо,
которое весом будет небось пудов сто. Напоследок мать Олексина подносит
сыну к устам маленькую икону с козельской богоматерью на ней -
благословляет всеми попами проклятого юношу перед его дорогой в небеса.
   Олекса, будто опоенный хмельным зельем, стоял торжественный и
задумчивый пред жуткой высотой, которую предстояло одолеть. Не
оглядываясь, ждал, пока за спиной чьи-то девичьи руки ласково поправляют
на нем вышитый рушник, которым вдоль хребта прикручено, узлом заузловано
стопудовое, позолотой покрытое железо, тот кованный озсрянами крест, что
за плечами торчмя торчит, выше самого Олексы. И мы, ребятня, роясь там,
пытаясь сквозь гурьбу девчат протиснуться к Олсксе поближе, в какой-то
момент заметили, как вдруг что-то радостное осветило бледный и какой-то
праздничный лик, не иначе, увидел, кого искал,- без сомнения, Надькино
смуглое лицо мигнуло ему навстречу, выглянуло и исчезло среди девушек в
лентах и венках! Но, видно, это сразу придало ему сил и уверенности,
укрепило дух отваги, потому что даже выпрямился Олекса и, чуть улыбнувшись
людям, тронулся: была не была!
   - Каскадер, а все потому, что Надьку любил,- вторглась в наши раздумья
девчонка, а мы лишь удивленно переглянулись и промолчали.
   Должно быть, так весомо и внушительно направляются теперь космонавты к
ракетам, закованные в скафандры, как отправлялся тогда он под тяжестью
своей железной ноши, такой немыслимо тяжелой, что, казалось, даже земля
прогибалась под Олексой при каждом его медленном, осторожном шаге.
   Длиннющая лестница уже ждала его, приставленная к кирпичной стене, а
где первая лестница кончалась, там ждала смельчака привязанная канатами
вторая, а за нею - уступами - третья, четвертая, и так до самого купола,
до наивысшей верхушки.
   Замерли люди, никто не дышал на майдане, все следили за этим человеком,
перевязанным рушником, который со скрещенным железом за плечами ступенька
за ступенькой поднимался все выше да выше, туда, где только побо светилось
голубизной, светилась сама высь. Как знать, может, и трепетная мечта
будущего летчика именно в эти минуты в этой толпе из чьей-то детской души
впервые проглянула в небо, возжаждав крыльев? Все меньше становился наш
бесстрашный Олекса, из бандита выросший сегодня в мастера-верхолаза, и мы
чувствовали, как ему все труднее дается каждая ступенька, и кто скажет, не
пожалел ли он, что согласился взять на себя эту ношу, железную, страшную,
хотя ведь и не каждому выпадает свершать в жизни, вот так принародно,
соколиный труд мастера!.. Уже Олексу нам словно и не видно, уже только
птицей в небо белеет его рубашка, да вьется чистый рушник, да
расплавленным снопом золота искрится в солнечных лучах то, что юноша
возносит к самому острию нацеленного в небо шпиля.
   А с каждым мгновеньем как будто и сам он тает-плавится в ослепительном
свете, каким-то мерцанием становится Олекса, и уже кажется нам, что один
только сноп золотых лучей остался от человека, который от нас, скованных
страхом на земле, удаляется, исчезает в небе... "Была не была!.."
   А потом - не знаем, что произошло... Только Олекса уже на земле, в пыли
лежит, все тем же рушником перевязанный. Навзничь распростерся на своем
губительном железе, так и увязшем в землю. Люди окружили его, и мы,
мелюзга, сквозь частокол ног тоже продираемся взглядами к его лицу, а оно
такое бледное, такое белое, белес той горючей извести, которая, взрываясь
где-то здесь, разносила бутылки... И такой красивый лежит он, наш Олекса,
никогда его таким не видели. Капельки пота росою блестят на высоком челе,
брови, как нарисованные, чернеют на смертельной белизне
спокойного-спокойного лица. Распростертый в пыли, поверженный, но теперь
чем-то словно более значительный, он из-под приспущенных век умиротворенно
смотрел куда-то ввысь, где озерянское небо осталось без него пустым,
только с золотым снопом солнца.
   А нам, детворе, страшно, нас прямо мороз подирает, хотя жара стояла над
Озерами и в давке можно было сомлеть.
   И все-таки, зажатые среди леса сапог и босых ног, мы, мелюзга, глаз не
могли отвести от Олексы. Странно, однако происшедшее не воспринималось как
поражение Олексы, падение ничуть не унизило его перед нами, напротив, это
трагическое падение как-то даже вознесло Олексу в наших глазах... Нет, не
бандит, а Мастер на земле пред нами лежит! Уже ни озорства, ни буйства,
только великий покой да трудовая усталость замерли в этой ладони,
почивающей в пыли, где и козельская иконка валяется припорошенная, в
испуге выроненная кем-то из рук... Не уберегла, не защитила и она!
   Бесконечно тянулись минуты общего оцепенения, все были так поражены,
так огорошены падением Олексы, что не вдруг решились и подступиться к
нему, пока наконец откуда-то мать вынырнула и, тихо вскрикнув, упала сыну
на грудь, зарылась измученным лицом в тот чистый-пречистый рушник. Может,
надеялась последним усилием вдохнуть сыну жизнь? А может, увидела здесь
его еще таким, каким был в зыбко?
   Вот тогда и сомлела Надька в толпе девушек. Видно было, как голова ее
изнеможенно лежит среди лент на чьемто плечо, бледность ее смуглых щек
была для нас такой непривычной, вот-вот, казалось, упадет, и только руки
подруг не дали ей, сомлевшей, упасть.
   Давняя история, но отчего-то для нас важно сейчас и это уяснить: почему
Надька тогда сомлела? Может, почувствовала свою вину перед Олексой, что
отказала ему в любви?
   Что не сумела раньше разглядеть в Олексе то, что открылось ей вот
здесь, в день его вознесения? Когда вместо разбойника и бродяги увидела в
нем, пусть и но надолго, пусть и поверженного, но все же человека, который
оказался способен на нечто необыкновенное, соколиное,- разве не таким
лежал он тогда пред нею, перевязанный рушником, в пылище...
   То, что как будто должно бы уже трижды травою забвения порасти, вдруг
настигает нас на дальней этой дороге, и вот мы словно совсем вблизи
ощущаем тот вечно юный, неизгладимый мир, откуда все на тебя дышит
полнотой бытия, силою страстей...
   "Передайте Надьке, что я смеялся!"
   Переговариваемся с Заболотньш о том давнем событии выясняем
подробности, которые по странности до сих пор не выветрились из памяти,
хотя, казалось бы, зачем нам сейчас среди сплошного безумия хайвея
воображение снова выносит откуда-то из глубин души эту уже вроде и забытую
сагу детских лет. гагу навсегда отшумевшей ярмарочной Украины?


   XI


   Проплывают мимо нас фрески чьей-то жизни, пестреют в глазах все новые и
новые скопища реклам, взбирающихся на крыши и даже выше крыш, повисают в
небе и прельщают вас чем-то, увещевают, агитируют, обещают вам просто рай
земной, затем опять набегает полевой ландшафт, вдали на отлогих пригорках
серебрятся огромные резервуары, белеют башни неизвестного назначения
возведенные в ложномавританском стиле, на некоторых сферические покрытия
ослепительной белизной соревнуются с небесами.
   - Загадочностью веет?- подметив мою заинтересованность, спрашивает
Заболотный.
   - На расстоянии вон та, голубая, самая высокая башня напоминает своей
главой музей Тамерлана в Самарканде.
   - А это всего лишь силосная башня,- друг мои улыбается.- А по курсу
левее сверкают вынесенные за город шоппнг-центры, так сказать, современные
ярмарки: эи, миряне, горожане, коновалы, шаповалы, налетай, налетай!.. Ну,
а дальше, па горизонте, как видишь, опять пошла урбанистика, трубы,
дымы... Владения энтээровские, и среди них "мы, смятенные, словно пчелы,
мчимся вдаль, к цветоносным лугам", конец цитаты...
   Лиду трасса, похоже, убаюкивает, русая головка опущена, но вот, подняв
глаза на водителя, девочка спрашивает, как всегда неожиданно:
   Кирилл Петрович, мы сентиментальный народ?
   Заболотный изображает ироническое удивление.
   - С чего ты взяла?
   - Нет, вы отвечайте по сути: сентиментальный?
   - Видимо, да, особенно если ты имеешь в виду этих двоих своих
спутников... Нас послушать... А, по-твоему, быть сентиментальным так уж
плохо?
   Я этого не сказала. Хотелось просто знать ваше мнение.
   - Хотя это все же, видимо, изъян, рассуждает Заболотный.' Взрослые
люди, мужчины, а то и знай окунаются в свои сантименты, где-то в облаках
витают всю дорогу... Тебе, верно, наскучило слушать нас?
   - Наоборот. Побывать там, где столько солнца, где ночи звездные... где
по ночам люди летали...
   - А насчет сентиментального народа - это у тебя откуда? Папочка
просвещал?
   - Неважно кто, отвечает Лида твердо.- К тому же У меня на это своя
точка зрения. По-моему, лучше быть сентиментальн м, чем черствым и
бездушным.
   - Я тоже так думаю, соглашается Заболотпый.
   А папа, если и говорил нечто подобное, то вовсе не в осуждение вам.
Мама же вообще считает, что сентиментальность - никакой не порок, это,
скорее, нежность думи, память, любовь... Как и мне, ей тоже нравится,
когда вы с тетей Соней что-нибудь вспоминаете или принимаетесь в два
голоса петь, ну, скажем, "1з-за гори св1т биюнький"...
   - О, тебе она тоже нравится?- Слышать этот отзыв о песенке Заболотпому,
видно, приятно.- Акварельная, лепестковой нежности вещь, но вот почему-то
с эстрады ее никогда не исполняют...
   - Пожалуйста, расскажите,- просит после паузы Лида,- что дальше с
Надькой будет?
   - Всему свое время, Лида,- отвечает Заболотный,- а сейчас давайте
послушаем, что Верховный Комментатор нам запоет... В нашем положении,
друзья, никак нельзя отрываться от реальности.
   И он опять включает приемник.
   Отправляясь в путь, надеялись мы одним рывком выскочить из круга
будничных забот, казалось, все связи текущего момента сразу оборвутся, и
взамен мы обретем нечто близкое к абсолютной свободе. Да разве и не
достигли мы, пусть частично, такого состояния - почти вневременного,
внеобыденного, от ежедневпости отключаясь и переносясь в совершенно иную
обстановку, иные измерения?
   И все это - не им ли благодаря, резвым тем пастушатам, которые,
неотлучно сопровождая нас, на крылышках летят и летят вдоль трассы! Совсем
как ангелы, разве что больно чумазые да с язвами па израненных, исколотых
стернею ногах... Вот кого не обогнать, вот кто нигде нас не бросит, не
предаст... Полумиражные образы детских лет, они чемто существенным
дополняют трассу, вызывая из самых дальних владений души что-то юное и
свежее, подобное заре!.. Это светит нам другая планета. Однако и планета
нынешняя, вполне реальная, не оставляет нас, находит даже в этой летучей
капсуле "бьюика", где мы рассчитывал ли вкусить абсолютной свободы.
Отыскала и радеет о нас, сопровождает тихим струением классической,
исполненной красоты мелодии или меланхолическими негритянскими блюзами, а
то вдруг известит о себе голосом Верховного Комментатора, как мы величаем
между собой неведомого сопроводителя, который время от времени мягко и
вкрадчиво обращается к нам из глубин эфира. Пытаемся даже представить, как
он выглядит, этот эфирный субъект, мне он, к примеру, видится в образе
жизнерадостного рекламного молодца, который на рассвете попыхивал
сигаретой на одном из небоскребов на нашем пути,- с огромной высоты
щурился па нас приветливо и пускал кольцами настоящий дым... Лиде же
невидимка-диктор почему-то напоминает больше Тарзана. А в общем он для нас
уже как добрый знакомый, голосом, безупречно поставленным, тоном
полуинтимным Верховный Комментатор выдает нам очередную порцию новостей,
преподносит почти доверительно самые свежие сообщения о том, чем живет
сейчас мир за обшивкой нашего авто, вдали от неумолчного шума и свиста
трассы. Тринадцатилетняя девочка ограбила банк. Ровесница этой вот, что
сидит за спиной у Заболотного и опять, после кратковременного оживления
погрузившись в задумчивость, ловит взглядом проносящийся по горизонту
поднебесный мир. Комментатор между тем сообщает подробности. Было это так:
среди бела дня вошла девочка в помещение банка на людной улице, направила
на кассиршу пистолет и велела ей набросать полный кулек банкнот.
   Точно конфет. И гуд бай, даже улыбнулась на прощанье.
   Не подумала только, что за углом квартала ее уже встретят вооруженные
детективы... Голосом ровным, вкрадчиво любезным Комментатор рассказывает
также о том, какой случай произошел сегодня в предрассветную пору на
хайвес номер такой-то, где таранили простор неизвестные наши коллеги по
гонке: у них там стоял туман намного плотнее, чем на нашей трассе, и когда
один из автомобилей остановился внезапно по невыясненным причинам, на пего
слепо стали налетать и налетать с разгону другие машины, бились,
сплющивались, как это бывает с вагонами в железнодорожной катастрофе,
когда они, вздыбливаясь, лезут друг на друга, в самом своем движении неся
крах...
   - По телевидению на прошлой неделе показывали чтото в этом роде,-
замечает Лида.
   Л на какой-то другой дороге, слышим дальше, быстроходный трейлер
врезался на бешеной скорости в автобус с детьми, удар был такой силы, что
кресла вместе с пассажирами разлетались во все стороны, их разбросало на
площади размером с футбольное поле,- это последнее обстоятельство эфирный
тип выделил голосом, сообщил о ном едва ли не с улыбкой: да, да - с
футбольное поле...
   Убитых столько-то, раненых столько, лаконично, отнюдь не сентиментально
сообщает Верховный Комментатор и переходит к другим новостям.
   Прислушиваемся, не скажет ли он чего-нибудь о том Убийстве из
милосердия. В утренних новостях он рассказыМл нам эту историю, собственно,
репортерский отчете том как совсем недавно брат зашел навестить брата в
больницу, где тот лежал парализованный после дорожной аварии:
   разбился на мотоцикле. При падении бедняга сломал себе спинной хребет,
и надежды на выздоровление - никакой, а поскольку обузой он ни для кого
быть не хотел, то сам будто бы и попросил брата оказать ему последнюю
услугу...
   И брат согласился, на следующий день, появившись в палате
соответственно подготовленным, сказал изувеченному:
   "Закрой глаза, это сейчас произойдет". И выстрелил. Теперь вот
правосудны ведут длительную дискуссию: имел он право так поступить или
нет, считать это преступлением против гуманности или не считать? Если же
это убийство из милосердия, следует ли за него наказывать?
   - Действительно, как здесь и быть,- грустно резюмирует Лида.
   Грянул джаз! Острым взрывом пронзительных звуков наполнился эфир.
   А откуда-то из дальней дали - слышим: колядуют!
   Село в голубых снегах, совсем как на полотнах импрессионистов...
Сочельник - это событие для всех. Даже если кто и не говеет, и святых не
признает, и с соседями вечно воюет, то и для такого в этот вечер тоже
наступает передышка, часы умиротворенности. Огоньки теплятся в окнах,
душистые дымы уходят в небо, и мы, чья жизнь проходит в основном
впроголодь, теперь с радостным гомоном возбужденными нетерпеливыми
стайками, в лохмотьях, в каких-то опорках весело от окна к окну -
стук-стук!
   - Дяденька, благословите щедровать!
   - Да сегодня ж колядуют?!
   - А мы вам все вместе!
   - Дозвольте! Благословите!
   - Ладно, начинайте! Спасибо, что не забыли!

   Щедрик-всдрик,
   Дайте вареник.
   Ще и грудочку кашки.
   I кiльцо ковбаски!..
   И даже девчонки, совсем мелюзга, где-то там у соседей под окнами
попискивают:
   Коляд-коляд-коляд ни цн,
   Добра з медом паляниця,
   А без меду не така,
   Дайте, дядьку, и'ятака! -
   А грандиозные наши походы на хутора, в почти неведомые земли? Когда еще
задолго до похода мастерим п хате звезду на длинном древке, клеим ее из
цветной розовой бумаги, чтобы и огарок свечи можно было поставить внутри -
свети, гори, моя звезда... Уходим еще до рассвета, бредем сквозь темень в
глубоких снегах со звездою светящей, с живым огоньком, трепещущим в ней,-
это уже не щедрпк-ведр