тет и растет, и вместе с ним словно растем и мы, детвора.
   Путешествие длится долго, и.ч Терновщины выехали, еще в небе [I
утренняя звездочка светилась, и ноги у всех были мокрые от росы, а к месту
притащились - солнце поднялось и начало припекать. Зато все. чего ожидали,
оправдывается вполне: здесь таки волн-раздолье, здесь рай! Степь не такая,
как наша, в заплатках нив, изрезанная межами, Фондовые земли - ровная
равнина, без овражка, без холмика, открылась перед тобой простором будто
на тысячу верст, и весь этот залитый солнцем простор - в травах высоких,
цветущих п диком приволье, может, к не вспахана эта степь ни разу, сохи не
знала, и ничья коса. видно, не касалась здесь трав! Тут же ПУСТИЛИ коров -
пускай бредут, распрягли и коней - пусть пасутся! Коровы без веревок, кони
без пут, вольные, растреноженные. а мы, мелюзга, вольнее всех! Еще вчера
изнывали, томились по межам, а сейчас шалеем от счастья, рассеявшись в
травах, падаем и катаемся, повизгивая от щекота, перекрикиваемся. Букет
прыгает среди нас, тоже охваченный нашим настроением тявкает радостно, тут
всем хорошо, и ему, и нам.
   Угодили мы на другую планету. Здесь совсем иное мироощущение, иное
исчисление времени, нам хотелось бы оставаться здесь вечно! Нет и близко
недобрых людей, никаких злых помыслов, ни вражды. Все, как и подобает тем,
кто в раю, улыбчивы, ласковы, ни одна мать никого не ругает, никто ни на
кого не сердится, ни один отец но прикрикнет на нас за все наши шалости.
Здесь пет гнева, мрачным страстям нет места, здесь все добрые, все между
собой братья и сестры, и, может, так будет всегда? Слышен перезвон стали,
это терновщанс, выпрямившись, косы точат, громко перекидываются шутками, а
ну-ка, что покажет Мина Омелькович, ибо если это коммуна, то здесь не
отставай, не считай ворон, иначе сзади чья-нибудь коса невзначай и пяты
оттяпает. Значит, и с перекуром не спеши, держи линию, клади покос па
совесть, в коллективе такой закон.

   Выступает нас немало -
   Все двенадцать косарей...
   Косим клевер, косим травьт
   На коммуновской земле...

   Могли бы даже эту спеть терновщане, вдохновленные здешним раздольем, но
хоть и не до песни им пока, люди лишь дышут учащенно при такой работе,
зато их косы поют гяоуженно, согласно, поют травы, ложась ровным покосом,
которому, кажется, и края но будет,- до самого небосклона могут свободно
вклиниваться в буйную растительность наши орошенные потом косари...
   A мы лежим в травах душистых, высоких, и только голова слегка кружится
от их солнечного духа. Цветы на верхушках трав покачиваются над тобою
где-то в самом небе, потому что здесь и спрашивать нечего, далеко ли до
неба, здесь оно, хоть какое высокое, но как будто для тебя достпжи-мо,
голубеет приветливо, смеется нам своим сияющим простором: я ваше, я
прикрываю вас от всех напастей!
   И лишь там-сям по окоемам в недрах синевы едва заметно серебрятся
гучи-облака, которые у нас называют: дед ы... Мудрые, добрые деды,
величаво светятся они оттуда своими чистыми бородами, сторожат с небес это
наше детское блаженство и вроде улыбаются ласково из-под окоемов: вы
здесь, мелюзга, ни о чем не заботьтесь, все это для вас, вольно купайтесь
в этих травах счастья, наслаждайтесь, пока нс выросли...
   Наглядевшись в небо, опять гурьбой срываемся на ноги, бегаем,
дурачимся, на радостях кувыркаемся, кто-то нашел козелец - его можно есть,
другой завидел ящерицу, зовет: "Сюда!"... А Петро, дяди Семена лобан,
накануне остриженный наголо (за что и был тотчас прозван Котовским),
что-то вообразив, пошел и пошел "рубить" хворостиной. лихо сносить
чертополохам головы в малиновых мохнатых шапках. Их здесь несметное
множество, этих чертополохов, выделяющихся среди моря теплых некошеных
трав, стоят, одетые в колючки, красуясь бравым ВИДОА! своих тяжелых папах.
А где Петро с хворостиной прошел, там уже они без шапок. Встанет,
размахнется, вжик. вжик своей саблей - и ваших нет, покатилась голова
чертополоха в траву.
   - Ишь, красный казак! - оглянется кто-нибудь из косарей.- Рубит без
промаха... Только ведь и будяку жить хочется...
   Все дальше и дальше от возов наши коровы и кони, а следом за ними
удаляемся и мы, пастушата. Вот где роскошь! Кажется, иди и иди - все будут
травы и травы, гадюк нет, и ничего тебе не страшно, лишь жаворонок над
тобой звенит в выси да еще какие-то невидимые существа, может, именно
ангелочки с крылышками, насквозь прозрачные, прямо эфирные создания,
заполняя все неоо, тихо, напевно над тобою звучат... Оглянувшись, видим,
как наши косари далеко-далеко в травах точат косы, взблескивая ими на
солнце, а затем журавлиным клином снова пошли и пошли друг за другом,
углубляясь в просторы, не знавшие доселе косы.
   Так хорошо вокруг, что даже грусть на мгновенье тронет детскую душу:
жить бы тебе жаворонком над этой цветущей степью или
кузнечиком-попрыгунчиком носиться в траве - они-то ведь только радость и
знают...
   Корм здесь - куда уж лучше. Казалось бы, пастись нашим коровам и с
места не двигаться, однако, как и среди людей, между ними тоже есть разные
натуры, вреднющие попадаются, одна смирно пасется, а другая ни с того ни с
сего задрала голову, и понесло ее бог знает куда, видать, ей здесь не так,
показалось ей, что где-нибудь там, на краю света, будет лучше.
   - И куда же это тебя нечистый понес? кричит на свою рябуху Катря
Копайгора, но корова и ухом не ведет.- А чтоб ты сдохла! И Катря,
длинноногая забиячливая наша подружка, первая затевающая драки, сверкая
поджилками, пускается корове наперерез. Ох, эта Катря!
   Даром что худая как щепка, однако руки у нее жилистые и нравом
бесстрашна, со всеми хлопцами в школе на переменке дерется, наименьшей
обиды не простит никому.
   А меня вы узнаете?
   Из моря трав возникает маленькая фигурка Кириковой сестры Ялосоветки,
на ней венок из васильков синеет вокруг чела. Совсем другая стала в венке,
обновилась, прямо юная царевна из трав выплывает! Личико бледное, круги
под глазами - за зиму отощала девчонка, но во взгляде сейчас веселость, и
особенно красит ее этот венок васильковый...
   Мальчишки и девчонки - все бросаемся к Ялосоветке, рассматриваем не так
ее, как венок:
   - Тебя хоть рисуй в этом венке!
   - Между васильков еще и белые ромашки...
   - Сама плела?
   - А кто же?
   - Научи и меня! - просит Гришаня, сынок Мины Омельковича, чернявый, с
худым лицом мальчишка, который, подрастая, становится, по мнению
терновщан, разительно похожим на какого-то там учителя музыки из бывшего
панского имения довольно хлипким был тот учитель, а между тем все
горничные в него влюблялись.- Пай надеть хоть на минутку/, тянется Гришаня
к венку, однако Ялосовстка не уступает.
   Венки для девочек, а тебе, Грицик, подошел бы соломенный брыль,-
рассудительно говорит она.- Ты же парень... А я и брыль умею плести...
   - Брыль? Правда?
   Вот вам и Ялосоветка! Настоящий соломенный брыль это то, что каждому из
нас только снится, а эта вот девчонка могла бы тебе сплести его хоть
сейчас... Научилась, гоняя все лето гусей от разостланных на левадах
полотен? Или братья-батраки зимой научили? Ведь с хуторов они возвращаются
осенью хоть и босые, зато всегда в новых брылях.
   - В первую очередь я Кирику сплету, говорит Ялосоветка, посмотрев
ласково на брата, и мы тоже переводим взгляды на своего товарища, на его
многострадальный картузик с огрызком изломанного козырька, болтающегося на
лбу. Счастливчик этот Кирик! Стараниями сестры он будет сегодня в брыле
золотом, широкополом, как у Романа-степняка: тот, когда выходит с пасеки,
жары может не бояться, тень от его соломенного сомбреро ложится на все
лицо, до самых усов.
   - Ялосовстка, после Кирика и мне...
   - И мне! И мне! - галдим, заискиваем наперебой.
   - Будут всем,- великодушно обещает мастерица, и все мы уже видим себя в
золотых брылях, которые в скором времени родятся здесь и все лето будут
прикрывать наши прожаренные солнцем лбы.
   Ялосоветка со своим умением да еще в синем венке васильковом для нас
точно посланница судьбы: кто мог надеяться, что вернемся домой в такой
обновке? Сомбреро, сказать бы по-нынешпему, будет оно золотиться па тебе в
будни и в праздники, защищать от солнца и от Дождя!
   - Не мешкай же, Ялосоветка, начинай!..
   - Мне для этого коленья нужны,- размышляет девчонка.- Ржаные коленья.
   Откуда здесь рожь? Вокруг травы и травы, сплошное великолепие цветущего
разнотравья, и только изредка над этим зеленым половодьем пробивается
случайный ржаной колосок. Этого ни за что не хватит. Лишь там,
далекоДалеко, подступая к Фондовым землям, что-то голубеет...
   Ей-же-сй, это голубеет полосой рожь. К ней! Словно ветром подхваченные,
летим в ту сторону, запыхавшись, перегоняя друг друга. Ржи как раз
созревают, каждый колосок в седой пыльце, вроде облачком окутан. Кирик
первым бросается ломать коленья, спешит и Грпшаня, набрасываюсь и я - кому
охота без брыля остаться? Для плетения пригодно только среднее звено
стебля, самое большое, с длинной блестящей стрелкой. Хрусть, хрусть! -
отламываешь стебель снизу, отламываешь сверху, и уже он, очищенный, сияет
у тебя в руках, в аккурат такой, как нужен: стрельчатый, длинный,
зелено-голубой.
   Пучок таких коленьев бегом принесли и положили перед Ялосоветкой.
   - Такие?
   - Ну да. Вы теперь только слепней от меня гоняйте, чтобы не отвлекали...
   И ее тоненькие руки уже принимаются за дело, пальчики, мелькая, живо и
расторопно плетут брыль! Лента у девочки из-под пальцев так и струится, а
она, юная наша мастерица, даже губы закусила, о своем васильковом венке,
видимо, и забыла сейчас, увлеченная работой.
   - Вот так вчетверо,- показывает она нам образец,- а так вот будет
вшестеро, лентой широкой... Да еще и с зубцами, как у Романа-степняка...
Правда, красиво получается?
   Восхищенно смотрим на свою чудесницу, на ее умелые, подвижные, такие
ловкие пальцы. Широкая зубчатая полоска будущего Кирикового брыля
становится все длиннее и длиннее, детские проворные пальчики не знают
устали, а нам, ее помощникам, и напоминать не надо: друг друга опережая,
бегаем к ржаной ниве, возвратясь, счастливопредупредительно складываем
перед Ялосоветкой коленья,- пусть только плетет! И слепней гоняем, и тень
делаем, чтобы голову ей не пекло, зато ведь домой в Терновщину возвратимся
все, как один, в брылях,- то-то будет картина! Мы фантазируем да отгоняем
слепней, а Ялосоветка между тем трудится, с головой уйдя в свое ржаное
творчество, стебли в руках так и мелькают, лента вьется до самой земли,-
нс такой ли длинной она станет, как те ленты, которые когда-то казак дарил
нареченной? Из зимних рассказов терновщанских бабусь знаем, что истинный
казак имел обыкновение дарить своей девушке ленту, достававшую от шпиля
колокольни до самой земли,- не такую ли и Кирикова сестренка решила
сплести для каждого из нас?
   За нами задержки не будет, наклонясь, вьюнрае-м, подаем ей лучшие
стебли. Погруженные в свои заботы, мы как-то и подумать не успели, что
рожь эта чья-то, кому-то она принадлежит, по ту сторону нив виднеются
утопающие в зелени хутора. Но что нам сейчас до них!.. За своим занятием
забыли обо всем, а надо бы смотреть в оба... Как снег на голову вынырнул
из хлебов рыжий взопревший крепыш с толстой шеей, с рожей пылающей, видно,
хозяйский сын, вымахнул запыхавшийся и - к нам! С уздечкой в руках, в
сапогах больше его самого, вдруг остановился над Ялосоветкой, потрясенный
до предела. Желтые глаза коршуна - такие были у него глаза. Какое-то
мгновение он с ужасом смотрел на сложенные на земле ржаные стебли и на
пучок очищенных готовых колепьев у Ялосоветки в подоле.
   - Ах ты ж! Убью! - и с размаху жиганул Ялосоветку уздечкой по голове,
по венку.
   Не успела она и вскрикнуть, оцепенев от испуга, как сатанюк этот с
остервенением, с пеной на губах бросился колотить, исступленно топтать ее
сапогами.
   - Раздавлю! Растерзаю! - Он захлебывался от ярости, уже не было здесь
человека, не было даже подобия его, только скачущая перед нами гримаса
бешенства на одутловатом лице, да коршуньи, налитые кровью глаза свирепо
таращились, да мелькали рудые, в засохшем гноище сапоги, они били, топтали
девчонку, стараясь наносить удары по ребрам, метили в живот, в места самые
болезненные, так что даже пронеслось в голове: "Хочет отбить печенки!.." И
у нас потемнело в глазах: убьет ведь, правда, убьет!
   - Спаси-и-те! Ялосоветку убивают! - завопили мы на всю степь.
   Хуторской налетчик теперь бросился от нее к нам, его уздечка доставала
то одного, то другого, но тут откуда ни возьмись Кириков песик, подлетел
весь нахохлившийся и с ходу - на бандита, давай хватать его за голенища,
за штаны, дескать, не бойтесь его, я же вот не боюсь! Это и нам сразу
придало духу, Кирик, набычась, ринулся лбом вперед иа противника, а Катря
из-за спины кошкой вцепилась в него, норовя даже грызнуть за руку,
сжимавшую уздечку, мы тоже стали раз за разом налетать на изверга со всех
сторон, а он вертелся среди нас, запыхавшийся, обливающийся грязным потом,
и слепо стегал уздечкой по любому, кого только удавалось достать.
   - Г-гах, вы ж нищеброды, голодранцы слободские! - он прямо захлебывался
собственной злобой.- Я вам покажу союз! Всех сокрушу! Всех изувечу!
   С трудом увертываясь от уздечки, от толстых железных ее удпл, при
случае отбиваясь, мы в то же время продолжали вопить на все голоса, взывая
к нашим, к самой степи:
   - Спаси-и-те! Сюда! Сюда!..
   Косари, которые услышали нас с первого зова, были теперь уже близко,
истязатель наш их тоже заметил, у него, озверевшего, даже глаза на лоб
полезли, когда он увидел совсем недалеко грозно набегавших людей да как
воздетые косы, приближаясь, на солнце горят. Рука с уздечкой тотчас
опустилась, пятясь, с ненавидящим взглядом шаг за шагом отступал он к
меже, а потом вдруг резко рванулся в рожь и, еще раз оглянувшись, без
слова исчез в тех самых хлебах, откуда и появился.


   XIII


   Все, как прежде.
   Лето.
   Краснеют вишенки по садам.
   И Надька Винпиковна сидит над своим вышиванием, пристроившись
неподалеку от колодезя под вишнею-шпанкой, у которой все ветви облиты
красным. Мать в свою любимую работу ушла, сверкая иголкой, снова кому-то
рушник готовит, а малышка, приютившись у маминых ног, поглядывает оттуда
па нас одним глазом, карим, сторожким, как это бывает у подраненной
перепелки, когда она, вынырнув из-под косы, прыгает по стерне, убегая от
острой стали, еще надеясь схорониться в каком-нибудь кустике"
   а его-то нет, степи уже вокруг во все гоны лежат в снопах.
   Глупый птенец, никто же тебе не угрожает...
   - Не бойся их,- обращается к дочке молодая хозяйка;
   уже направляясь к нам с миской красных блестящих ви-л шен.- Пробуйте,
хлопцы. И ты подходи ближе, Настуоя, не пугайся их. Пойдешь в школу, они
тебя еще и защищать будут. Будете, хлопцы, защищать ее?
   - Будем, будем,- отвечаем хором, твердо убежденные в правдивости своего
обещания.
   - Теперь у вас, кажется, будет новый учитель? - интересуется Надька.
   Верно, будет, из Каменского приехал, охотно рассказываем ей, сейчас
школу щеткой белит, а с осени возьмется за нас. Худой такой, веселый да
проворный... В школе, по соседству с Андреем Галактионовичсм поселился.
Книжек с собой привез целые узлы, да еще на чем - на велосипеде!
   Впервые такое никелированное рогатое чудо видит Терновщина. Кто будет
хорошо учиться, того новый учитель обещает на велосипеде покатать!..
   - Ясно тебе, Настуся? - весело обращается Надька к своей дочурке.- На
эту осень я тебя такн запишу в школу, хоть, правда, годики тебе еще не
вышли.
   - А вы прибавьте,- советует какой-то знаток из нашей пастушьей ватаги,
может, даже будущий очковтиратель.
   - Нет, обманывать не будем,- отвечает Винниковна,- может, и так примут.
Да еще если хорошенько попросим, правда, Настуся? Ты согласна? Пойдем
записываться?
   Девочка заметно светлеет с лица, сдержанно кивает матери: согласна она.
Но ведь такая кроха еще, маково зернышко - не человек. Однако дед ее
Роман, должно быть, видит девчонку эту уже большой, потому что, выходя из
сада на наш гомон и на ходу снимая с головы пасечнический капюшон с
сеткой, первым долом бросает ласковый взгляд на свою любимицу.
   - Будет в доме счастье, если жена Настя,- говорит хозяин, и нам,
мальчишкам, нравится эта шутка.
   Но вдруг девчонка наеживается, как звереныш: что-то завидела... Ага,
Мина Омелькович идет, куда-то на Выгуровщину вышагивает, а может, и
дальше, на Козельск.
   Вероятно, жажда и его одолела, поворачивает прямо сюда, к Романову
колодцу. Латаный-перелатаный приближается с торбой, как христарадник с
ярмарки, вполне возможно, что, собираясь в район, Мина нарочно вырядился в
такое рванье, так как бедность он охотно выставляет напоказ:
   носит ее вроде паспорта, превосходством считает, привилегией, чуть ли
не заслугой! "Дурак, кто нищеты стыдится,- то и дело просвещает Мина
общество.- Это прежде было, а под нынешний мент нищета твоя - это сила!.."
Серобурая фуражка, еще, видимо, царских времен, сидит на голове у Мины
кандибобером, шея, как у циркового борца, круто втянута в плечи,- все
знают, что Мина, хоть ростом и не вышел, но силу в руках имеет такую, что
быка повалит.
   - Ну, как здесь пчелиный атаман? Все богатеет? - говорит Мина вместо
приветствия и, лодойдя к колодцу, бросив торбу, долго пьет из бадьи.
Потом, размашисто утершись рукавом, обводит сад бдительным оценивающим
взглядом и - к хозяину: - Яблок дашь нарвать?
   - Еще зеленые.
   - А меду?
   - Еще молодой.
   - Видите, какой скупердяй! Среди зимы льда не выпросишь! - апеллирует
Мина к нам, босоногим, а потом опять давай вязаться к Виннику: - Сознайся,
они же и с моей дерезы тебе взяток носят?
   - С дерезы - наибольший,- без улыбки отвечает хозяин.
   - А то и нет? - хмурится Мина.- С каждого подсолнуха, со всех бурьянов
тянут к тебе. Недавно было три улья, а уже вон больше дюжины... Еще и
Мамая своего усадил.- Нарисованный на одном из ульев казак-банду рист
отчего-то особенно злил Мину Омельковича.- Хитрая харя, угадай, что он
думает, тот колдун... Это все он пчел твоих науськивает, чтобы больше
носили? Больно уж они у тебя работящие.
   - Ленивых среди пчел нет.
   - А еще говоришь, без наемного труда обходишься?
   И это ты не икс-плуататор? Не стяжатель? Кто батраков заводит, а на
тебя, святошу, пчелы батрачат - большая здесь разница?
   - Как на меня, большая.
   - К тому же и налога с пасеки никакого? Хитро задумано, да только и мы
не слепые. Я вот расскажу в рай оне, как у нас здесь умеют маскироваться
пчелиные атаманы, как некоторые натягивают на себя Мамаеву личину. Перед
всем слетом воинствующих безбожников разоблачу - пусть знают наших святых
да тихих...
   Мина Омелькович известен у нас как "селькор Око", охотнее всего он
пишет в газету "Воинствующий безбожник", хотя в Терновщину эта газета
попадает в кои-то веки, когда Мина Омелькович сам ее принесет, чтобы потом
крутить на толоке из нее толстенные свои цигарки, заодно угощая каждого, у
кого нет для курева фабричной тоненькой бумаги "Прогресс", продающейся в
лавке только вместе с кременчугской махоркой.
   Угрозы и похвальба Мины Омельковича о том, как он пазоблачит в районе
пчелиного атамана, "икс-плуататора", поначалу вызывают у Надьки
насмешливую ухмылку, однако спустя какое-то мгновение лицо ее
заволакивается тревожным раздумьем. Она смотрит па Мину пристально,
изучающе.
   - Отчего вы такой злой на всех? - вдруг обращается она к нему. прижимая
дитя к подолу.- Вместе с нашим батьком ведь когда-то по заработкам ходили,
а теперь... Ну, что вы с ним не поделили? Вот это небо? Так его на всех
хватит!
   - С такими, как твой отец,- угрожающе отвечает Мина,- мне и на небо
будет тесно! Таким и там устрою взбучку! Кубарем будут лететь с небес на
грешную землю!
   Поняла? Ты, Надька, ученая, скажешь: середняк твой отец.
   Это сегодня, в данный мент, середняк, а завтра он кто?
   Сегодн