чтобы могли мы вырваться на эту загородную трассу, где Заболотный
облегченно, повеселевшим голосом скажет:
   - Наконец!
   И, опустив стекло, высунет руку, ловя пальцами встречный ветерок.
   Заболотный ведет свой "бьюик" ровно, мягко, машина не идет, а плывет, и
это, думается, можно сейчас объяснить только желанием Заболотного усердно
следовать предостерегающим наставлениям Сони-сан.
   - Учти, Лида, как едем. Пожалуй, похвалили бы нас за такую
дисциплинированность? - говорит мой друг, улыбнувшись, но пе нам, а будто
кому-то невидимому, должно быть, предстала в этот момент пред ним именно
Соня в той своей трогательной встревоженности, когда, проводив нас в
дорогу благословляющим, еще, наверное, от матери унаследованным жестом,
осталась как-то сиротливо стоять одна в ярко освещенном гараже. Маленькая,
как девочка, бледная от волнения, стояла она совсем хрупкая, беззащитная в
своей одинокости посреди огромного подземелья, под его низким
железобетонным сводом, несущим на себе всю громаду билдинга. Стальные
ворота, выпустив нас, тут же автоматически начали смыкаться.
   - Тетя Соня! - обернувшись, крикнула тогда ей Лида, и даже гримаса боли
пробежала у девочки по лицу,- это выражение боли так и не сходило, пока
она махала рукой Заболотной, которую гаражное подземелье помалу
зашторивало сталью дверей. И сейчас, в дороге, почему-то вырастает в
воображении эта сцепка с хрупкой фигуркой Сони-сан, оставленной где-то
там, в гаражной пещере среди стальных балок и бетона.
   Дорога между тем словно втягивает нас, и Лидины мысли уже устремляются
вперед.
   - Совсем не могу представить, какая она будет, эта Мадонна,- говорит
девчонка.- И перед Сном все думала, хотела представить и не могла...
Откуда она взялась?
   - В том-то и дело, что подробностей не сообщают,- отвечает Заболотный.-
Действительно, из чьих рук приобретена? На каком аукционе? И если не была
внесена в международные каталоги, то почему? Сколько шедевров пропало из
музеев во время войны... И не только ведь картины. Где, к примеру,
"Янтарная комната" или редкостные книги-инкунабулы из разграбленных наших
библиотек?..
   Разыскивают их по всему свету, а они, может, лежат в это время
где-нибудь в затопленных шахтах, в завалах, в грязных потемках
штолеп-пещер, покрываются плесенью. Лежат, ничьему не доступные глазу, и
ждут, кто же их найдет, извлечет на свет...
   От горизонта заметно светает, словно там открывается конец какого-то
огромного тоннеля, а небо и земля еще почти одинаково пепельны, сумеречны;
вдоль хайвея стелется понизу седая мгла или туман, "это он и есть, смог,-
говорит Заболотный, заметив мое любопытство,- вишь, куда распростер свою
власть". Дорога в этих местах становится в самом деле высокой, полотно
трассы проходит все время по насыпи. Слева от тех смогов-туманов
проглядывают силуэты каких-то промышленных сооружений, испещренные огнями
неведомого назначения, которые светят словно по чьей-то забывчивости, они
будто лишены жизненности, может, потому, что такое раннее время, когда и
все эти гигантские темные строения среди предрассветных туманов, кажется,
существуют сами по себе, без человека, без его вмешательства. Не видно там
никакого движения, все обезлюдело будто навсегда, хотя мощно пылают
газовые факелы, земля повсюду застроена, трасса пересекает зону сплошных
мегаполисов, где один город еще не кончился, а уже начинается другой, этот
переходит в новый, срастается с ним, сливаясь в единообразную унылость
могучей, но словно не для человека, а для роботов предназначенной жизни.
Вот тянется какое уже по счету индустриальное поселение, за ним выплывают
из-за домов снова заводы, проносятся черными скопищами длиннющие цехи,
чащобы трансформаторов, пакгаузы из гофрированного стального листа, а
рядом лоснятся огромные болота, отстойники, резервуары, и всюду потопом
смоги, смоги, смоги... Все ощутимее становится характерное зловоние
химических заводов, смешанное с гнилым застоялым духом болот. Если бы
кто-нибудь вздумал ставить фильмпредостережение о том, что может ожидать
планету завтра, нарисовать картину, как задыхается она от собственной
промышленной свсрхмощпости, от различных удушливых испарений и нечистот,-
здесь для такого фильма хватило бы натуры с избытком. Темное сонмище
прокопченных сооружений, и снова, надвигаясь на самую трассу, маслянисто
проблескивают какие-то воды, тяжелые, незыблемые, закрасненныс по
стальному фону пламенем заводских зарев. Потому что заводы находятся
рядом, погруженные в собственные дымы и в туман, такое впечатление, что
сами заводы раскинулись на болотах среди своих намертво отравленных вод,
куда они ежедневно сбрасывают все новые и повью потоки смрадных
губительных отходов.
   Он здесь повсеместно, этот тяжелый, непреходящий смрад.
   - Ну и выбрал же ты маршрут,- говорю Заболотпому.- Кто бы мог подумать,
что путь к Мадонне проходит через такой ад...
   - Коган - сказали бы японцы,- виновато роняет Заболотный.- Сообщалось,
что отстойников здесь уже меньше, а между тем... Но, думаю, это скоро
кончится.
   Мегаполисы Плывут и плывут вдоль горизонта, почти утопая в серой мгле,
в природных, а может, химических туманах. Порото заводы отдаляются, затем
снова подступают к трассе, тогда из облаков дыма прорываются целые клубы
промышленных огней, багряных, как рана,- газовые печи там пылают, что
ли... У самого полотна автострады еще чаще мелькают плесы тяжелых,
лоснящихся вод с расплывшимися в них огнями реклам,- целые зеркала этих,
мутно отсвечивающих рекламами плесов, лежат здесь в болотной
неподвижности, а рядом беззащитно жмутся кустики камышей.
   - Кустики не синтетические, настоящие,- будто оправдываясь, кивает в
сторону камышей Заболотный.- А в общем верно ты говоришь: ад. Все эти
черные мегаполисы, расползшиеся черт знает куда, и вонючие пти
озераотстойники, вся так методически, исподволь и без умысла убиваемая
природа,- все к нам, к людям взывает... Еще одно предостережение нашему
брату, жителю планеты: смотри! Поскольку возможен и такой вариант...
   - Странно даже: среди такого промышленного могущества и вдруг целое
царство нечистот... Зона умерщвленных болот...
   - Это те болота,- объясняет Заболотный,- куда мафиози выбрасывают тела
своих жертв. Никто не знает, сколько человеческих жизней затоплено в
здешних трясинах...
   Трасса, поражая прямизной, летит дальше и дальше через болота,
проложенная словно под линейку.
   Нестерпимо долго тянется путь наш через смрадный, окутанный дымами и
смогами промышленный район, конца не видать закопченному этому краю, где
химические тучи не исчезают, где заводским махинам тесно уже от самих себя
и земля будто с трудом удерживает тяжесть сооружений; господин Смог
властвует над этим мрачным регионом, где все задыхается в собственных
испарениях, где города, существовавшие раньше порознь, овеваемые полевыми
и океанскими ветерками, теперь срослись в черные загазованные мегаполисы,
лишились названий, имен, растеряли тепло человеческих микроклиматов, точно
некие темные мойры однообразия обрекли их во всем уподобиться между собой,
потерять лицо, превратили в мощь безымянно индустриальную; жизнь в этих
местах как будто примирилась и с нечистотами, и с нехваткой кислорода, и с
неестественной скученностью, поселения привыкли быть постоянно закутанными
в общее для всех желто-бурое одеяло удушливых туч, грузно нависших над
целым краем.
   Чистый воздух где-то там, над океаном, а здесь дымы, газы, зловонье
отстойников, гнилье болот... И этим дышать? От колыбели до могилы?
Миллионы людей живут здесь, а впечатление абсолютной, жуткой мертвенности.
   Близкие и далекие огни реклам взывают словно в пустоту.
   Лишь дорога живет. Похоже, именно дороги, такие вот трассы все больше
становятся способом существования современного человека. Между машинами
мчатся человеческие жилища - готовые домики па колесах, с занавесками на
окнах. Комфортабельно и все время в движении, в погоне, разумеется, за
счастьем... Машины шумят потоком, стремятся нескончаемой рекой, если бы
кому-то захотелось перейти дорогу - негде! Гудят огромные
радиофицированные фургоны, мощные трейлеры, денно и нощно перевозящие
грузы на дальние расстояния, они гонят вовсю, потому что надо, надо:
быстрее довезешь - больше заплатят!..
   На обочине хайвоя для пешеходов не оставлено ни малой полоски -
юшеходов хайвеи не признают, считается, что таковых пет, все для машин,
для машин!.. Только аккуратные столбики, похожие на верстовые, то и дело
возникают, мелькают вдоль дороги, и на каждом из таких столбиков -
пожалуйста: телефонный аппарат...
   - Сервис,- отмечает Заболотный.- Что скажешь?
   - Удобно.
   А Лида добавляет"
   - В любой момент можно вызвать Софию Ивановну, если что случится.
   - В дороге об этом не говорим,- строго отзывается Заболотный.-
Случиться ничего не должно...
   Дорога летит, и это словно летит само время. Сумрак рассвета сменится
короткой зарей, потом светом дня, будет меняться живопись
ландшафтов,'претерпит изменения и настроение путешествующик, да только
она, эта скоростная трасса, останется безразличной ко всему: для трассы с
ее прочным покрытием, с ее орудийным гулом, с неустанным многорядным
движением - в одну сторону и в другую - существует единственное проявление
жизни, только это безудержное исступление гонки. Странное дело, при всей
могучести движения в нем ощущается какая-то неполнота, оно лишено чего-то
существенного, летят встречь горбатые контейнеры, несется железо,
промигивают мимо тебя пятна чьих-то лиц, но их рыражения не рассмотреть,
ничьего голоса ты не услышишь, пусть хоть как.он взывает к тебе,- здесь
слышишь только свист, сотрясение земли, вжикаюЩие приветствия скоростей. В
потоке лимузинов, скромных и роскошных, обычных и пуленепробиваемых, среди
авто наиновейших моделей, мчашихся во весь дух, среди всех этих красавцев,
ярких, как тропические птицы, грациозных малюток, сверкающих отделкой,
властно сотрясаются стальные бронтозавры дорог - дальнерейсовые
тяжеловесы, которые с грозным гулом круглосуточно несутся по трассам в
этом неистовом нескончаемом потоке. Рядом с нами мчится махина
контейнера-автомобилевоза: новенькие, прямо с завода легковушки последней
модели ярусами грудятся на нем, сползлись, точно жуки-скарабеи, сияют
кузовами в угрожающей близости от нас; за контейнером мощно гудит еще
больший тяжеловес, многоосевой трейлер, забитый цементными блоками,
железобетонными конструкциями,- перевозит их куда-то на дальние
расстояния...
   Встречный дождик прокапал ио стеклу, словно специально, чтобы взбодрить
Заболотного, потому что дождик в дорогу - это, как Соня сказала бы, добрая
примета...
   Ехать бы нам уже при свете дня, однако от туч, которые расползлись по
небу и куда-то этот дождик понесли, на время все вокруг даже померкло,
правда, ненадолго, и теперь вот как бы повторно светает, наконец-то новый
день вступает в свои права.
   - Нет, все-таки рассветает,-говорит Заболотный.- Закурим, чтоб дома не
журились...
   И рука его снова тянется к сигаретам, пальцы, как и раньше, сразу и
безошибочно угадывают, где именно лежит пачка, одно движение, другое,
короткое, точное,- и сигарета уже горит, вьется дымком, а взгляд водителя
независимо от этого все время неотрывно - на трассу, где нам еще будет
миль да миль.
   - Сколько идем? - любопытствует Лида.
   - Все в норме, Лида, хоть можно и чуть веселее,- и Заболотный
прибавляет газу.
   Пятна сигнальных огней, целые гроздья мокро блестящих рубинов заполнили
перед нами всю трассу. С самого рассвета несметно и неугасимо краснеют они
впереди нас на "кадиллаках", "бьюиках", "линкольнах", "мерседесах", все
время удаляясь в дымке рассвета, плавно и неуловимо убегая. Что-то они мне
напоминают своей вишневостыо, однако что?
   Спрашиваю Заболотного, не вызывают ли у него эти рубины каких-либо
ассоциаций.
   Молчит некоторое время мой друг. Потом говорит задумчиво:
   - По-моему, чем-то они похожи на Романовы яблоки... Да-да, это все
убегают от нас яблоки Романа-степняка...


   IV


   Как это все далеко было! Где-то там, в нашем детском палеолите, где
маренные реки струились для нас в степи, как образ чистоты и вечного
движения, и все было переполнено светом, все живое томилось в неге под
ласковым, нежнейшим солнцем нашего терновщанского лета! Оттуда мы с
Заболотным, где полевая дорожка побежала невесть куда среди голубых ржей,
высоких, как небоскребы! Где единственный лайнер - Романова пчела,
пробасив над тобою, дальше погудела над хлебами, полетела в белыйбелый,
налитый сиянием свет.
   Все там было иное, иное...
   Еще были мы там почти безымянные, были просто "пасленовы дети". Опыт и
знания не обременяли нас;
   малые пастушки, пощелкивая кнутами в воздухе, мы и мыслью еще но
задавались, от чего этот щелк, даже не подозревали, что это и есть
мгновение, когда кончик кнута преодолевает звуковой барьер! Такие вещи
оставались там за пределами нашего познания, но разве были мы от этого
менее счастливы?
   И этот, исколесивший уже полмира, Кирилл Заболотный, который знает
планету не хуже, чем знал тогда родную свою Терновщину со всеми ее
оврагами и приовражьями, он был в той нашей терновтцанской дали просто
Кириком, способным на различные затеи озорником, который в школе среди нас
выделялся не только веселым нравом, но еще и чудноватым своим именем,
потому что впрямь ведь чудное: хоть как его читай - слева или справа, с
начала или с конца,- а оно все будет Кирик да Кирик!..
   Такое имя тоже было для нас предметом развлечений: разве же не диковина
- со всех сторон одинаковое, круглое и крепкое как орех!
   Когда я пробую изобразить Лиде, каким был этот Кирик где-то там, в
наших степях, девчонка просто не в состоянии поверить, Лида почти
убеждена, что Кирилл Петрович был всегда взрослым и что никак не могли его
выгнать из класса за шалости, за нестриженность, за то, что "в ушах гречка
растет", а если уж где-то жизнь его и начиналась, то, по Лидиным понятиям,
скорее, она начиналась в небе, в кабичс "ястребка"... Это она может
представить, а остальное...
   Чтобы из шалунов выходили дипломаты? Лида пожимает плечами недоверчиво.
   - В детских летах,- говорит мне иогодя Заболотный,- закодировано, я
думаю, нечто весьма необходимое для души... Нечто такое, что потом во всю
жизнь сказывается на наших вполне "взрослых" поступках... Ты как считаешь?
Допускаешь такую возможность?
   - Почему бы нет...
   Закодировано, по что именно? Почему одно выветрилось, а другое - все
вот оно... Походя брошенное кем-то слово, доброе или глумливое, давняя
чья-то случайная ласка или почти незаметная обида, мимолетное оскорбление
или, наоборот, поддержка - почему они имеют обыкновение ожйЪать? Почему
отсюда, где мы сейчас мчимся, такой значительной представляется каждая
росинка в том нашем рассветном лазоревом мире?
   Сухое тепло августовской степи, которое даже здесь ощущаешь...
Терновники, шиповник да боярышник по буеракам... Птицы с их гнездами,
разные букашки... А наши лога конопляные, с духом солнца, с вербами,
разомлевшими под кручей!.. Тогда они были как будто ничто, а сейчас такого
о них никак не скажешь! Образы детства, с годами они все чаще всплывают и,
кажется, псе больше для тебя значат...
   Раннею весной, только солнце нршрелс, только закурлыкало в небе, уже,
как маленьки" дикари, босые выскакиваем из хат, истомившиеся за зиму,
горланим, не помня себя от восторга, бросаем в небо шайки, солому, палки:
"Гуси, гуси, вот вам на гнездо!.." Ведь птицы - это же паши первые друзья.
Жаворонок всю весну звенит над степью, как частица твоей души... Невидимые
птицы всюду висят над полями и льют и льют серебристое пение... Жаворонок
тогда не боялся человека. В ноги жнецу бросится, спасаясь от кобчика...
Роман-степняк, чспахивая ниву, гнездо подберет, перенесет на пашню, а
когда новую борозду идет, птаха уже сидит в гнезде, не взлетает... А те
рассверкавшиеся маковки церквей по горизонту, которые прежде всего
означали для нас ярмарки, престольные праздники, долгожданную награду за
все твои пастушеские труды... Сарматское скрипение колес, ржание донеи,
конфеты длинные, с кистями, и непременно какое-нибудь событие, что всю
ярмарку всколыхнет... А какой музыкой передать настроение, охватывавшее
нас, малышей, когда после жары на степь туча наступает... Сбившие",
стайкой, стоим, смотрим, а она, темная, встает где-то из-за Белогрудовых
хуторов, солнце закрыла, надвигается грозн&я, косматая, с беловатыми
прядями... "Это град,- говорит ктонибудь тихо,-градовая туча". И сразу так
станет тревожно... А молния как сверкнет, как 'ударит невдалеке своим
копьем в хлеба, "прямо землю пропашет" (бегаем потом смотреть, след молнии
ищем)...
   Однако все начинается с балок, где мы, собираясь, играем, сражаемся,
плачем и миримся, где так славно и соловьям, и детям... Роса по балкам
такая обильная, что если нужно ноги помыть или утренний сон разогнать,
беги скорее туда, где спорыш да лопухи, там она до того крупная, что и
себя заспанного в капле увидишь... А в степи!
   Там роса будет уже теплая, там она сверкает в чашечках белого вьюнка и
на стебельках ржи, красный горошек светится ею и разные полевые цветы,
которые ликуют каждым своим лепестком, разбрызганные всюду по межам среди
дозревающих нив. И никогда не утратит тот утренний мир для нас своей
росяной, светоносной силы, ничто не погасит в душе той утренней зари,
которая и поныне расцветает для нас из-за терновщанской, с
буераками-глинищами горы, которая тогда тебе, малому, казалась такой
высокой. Как медленно там подвигалось время, а лето - оно тянулось целую
вечность! Ведь и все, что тогда, в том далеко с нами происходило, словно
происходило на другой планете. Никто из нас не должен был исчезнуть, мы
были там неумирающи и непреходящи, казалось, всегда мы будем, и никогда но
познаем утрат, и, счастливые своей детской дружбой, навсегда останемся
такими, каковы есть.
   Еще не томили нас думы, что развеяны будем по свету и что кому-то
отмерены долгие лета, а кому-то короткие, этому достанется в удел подвиг
на поле боя и золотая весна Победы, а другому мученическая смерть в
концлагере или выпадет быть пропавшим без вести, и что лишь удивительная
неимоверность сможет некоторых из нас, выхватив из жизненной необъятности,
снова сблизить, свести где-то вот так в пути, на стремнине такой вот
железной реки.
   Мы еще там не знали, что чего стоит, для нас еще не были ценностью
вишневые утренние зори, и те прекрасные дожди, что ни лето висевшие по
нашим небосклонам, и тот напоенный солнцем чистейший воздух, который,
разливаясь океаном от небес до небес, хрустально светится и мерцает над
нашими терновщанскими стернями.
   Не думали мы там о вечности, но ощущение ее смутно носили в себе. Все
окружающее представлялось нетленным, неподвластным никакой разрухе, и
среди людей для нас не было смертных, все обступали вечно/кители! Роман
степняк, скажем, был для нас бессмертным, непреходящим, он по мог
исчезнуть, так же, как и его сад, и музыкой наполненные ульи, и все на
свете появилось только затем, чтобы быть и быть, ничто нс разрушится и
ничто не исчезнет,- с таким мы жили ощущением.
   Может, это и было закодировано в детских летах?
   А гены совести? А чувство справедливости, которое сплошь и рядом
пробивалось? Видно, имело же и оно какой-то свой генетический код? Не
оттуда ли и сама неутолснность, жажда мальчишеская, которая до сих нор
гоняет Кирика по свету, хотя теперь у него только улыбку вызовут
терновщанские юные сумасброды, те мы, простодушные и задичавленныс,
которые, остановившись где-то на Козьей серебристой могиле и задрав лбы,
меряют высь глазами, погружают взгляды в голубизну и спрашивают сами себя:
   "Далеко ли до неба?"
   А облака, которые потом поплывут над ними, заволакивая лазурь, будут
исполнены жизни своеобычной и таинственной, если белые-белые, то на них
отплывают души умерших людей, отплывают по небесным дорогам прям