и
со стены, что стоят, обнявшись, в фронтовых аэродромных бурьянах, тоже
стали к этой музыке прислушиваться...
   - Хобби его,- воспользовавшись паузой, посмотрела Заболотпая на мужа.-
Как-то привез записанного перепела, в Другой раз - щелканье соловья из
торновщанской балки... А вот вам, пожалуйста, кузнечик выступает...
   Мы слушали. Недосягаемая галактика терновщанской степи дарила нам
сейчас свою едва слышную, из жаркого воздуха сотканную музыку.
   - Нынче это модно,- объяснял в паузах Заболотный.- Мелодии кузнечиков,
разных цикад сегодня успешно конкурируют даже с пластинками битлзов...
Нервный наш век ищет для себя успокоений в этой нехитрой музыке.
   Да и раньше люди что-то в ней для себя находили. Анакрсон или кто-то
другой из античных поэтов даже оду сложил в честь такого, пожалуй, самого
маленького в мире музыканта...
   Пауза длится довольно долго, степь молчит, несет нам лишь свою тишину,
потом снова голосок, и мы жадно вслушиваемся в удивительное, ни на что не
похожее стрекотание-щелканье... Таким оно кажется нам сейчас
необыкновенным, это сухое, наполненное жарким треском стрекотание
кузнечика, так чем-то трогает душу, зажатую среди этих опущенных жалюзи,
среди нависающих из темени ночных небоскребов. Крохотный житель степей,
создание из самых малых, а какой в нем дух неукротимости, дух жизни!
   - Вот вам и кузнечик,- сказал Заболотный, когда лента закончилась.-
Малый-малый, а захочет, то и океан перескочит!..


   XXVIII


   Этот кузнечик дал себя записать Заболотному где-то там, далеко отсюда.
В тех степях, где небо чистое, сияющее, где полнит оно вам душу своей
непостижимой голубой необъятностью, где ночи темны, как в тропиках, и лишь
на горизонте, никогда не угасая,.багрово краснеют бунчуки заводских
дымов...
   Там они мчались в чудесную пору, в самый разгар лета.
   На одной из остановок Заболотный спросил местного пастуха-инвалида,
который пас корову на веревке у лесополосы:
   - Не тут ли бь1ли когда-то Фондовые земли?
   - Возможно. Не слыхал про такие. Может, еще до трассы...
   - А трасса, она тут, кажется, недавно, сравнительно молодая?
   - После войны пленные немцы ее проложили.
   - До чего изменился весь край: где были дикие травы, сейчас хлеба,
хлеба...
   - Жизнь идет, а как же.
   И они мчались дальше.
   Трое их, вольных, как птицы, людей. После длительного пребывания в
дальних краях, после изнурительного напряжения той жизни, где вес было
другим (и люди, и небо, и деревья!), где многорукие пузатые будды в
течение долго тянущихся лет улыбались им с неизменной загадочностью, после
всего наконец отпуск, они едут к морю. К морю, в котором не будет акул!
   А пока что - стрежень автострады, мелькание придорожных деревьев и со
всех сторон такое степное раздолье, что просто опьяняет своими просторами.
Раскинулось хлебами до самых небес и еще дальше, за окоем.
   Трое в машине настроены весело, беззаботно. Их радует мир. Тешит их
даже этот пучок серебристой травы, который торчит над передним стеклом,
пристроенный вместо амулета. Заболотный где-то нащипал этой травки в
лесополосе и вот пристроил над собой, на уровне глаз. Уверяет, будто
летописное евшан-зелье, вокруг которого исследователи до сих пор ломают
копья, было не чем иным, как этой скромной стопной травушкой-метличкой,
обладающей таким сильным терпковатым запахом.
   - Сентиментально и сомнительно, но пусть будет потвоему,- проявляя
терпимость, соглашается Дударевич, хозяин машины.
   По службе они, бывает, конфликтуют, доходит иногда до острых стычек, а
сейчас у них воплощенное согласие.
   Тамара говорит, что это так благотворно действует на них дорога,
скорость, предвкушение отдыха.
   Оба приятеля сидят впереди рядом - один за рулем, другой в роли
советника при нем, Тамара удобно устроилась за их спинами на заднем
сиденье, обтянутом узорчатой, золотисто-оранжевой с синим тканью, которая
изобилием и яркостью красок напоминает распущенный хвост павлина, так, по
крайней мере, определил их обновку Заболотный.
   Едут быстро, однако жаждут еще большей скорости.
   Радуются, словно дети, когда удается кого-то обогнать.
   - Ну-ка, обгоним эту блоху!
   - А этот сарай на колесах, сколько он будет коптить перед нами?
   - Из дружественной страны, а так коптит, ха-ха-ха!
   - Обгоняй смолокура,- подбадривает своего Дударе - вича Тамара.- Гони
смелее, милый!
   - Гоню, мое солнышко. Здорово же идет наш "мустанг"!.. Недаром мы с
тобой так усердно собирали на него сертификаты.
   Неуклюжий, стреляющий копотью дизель остался позади, деликатно уступила
дорогу и набитая пассажирами малолитражка с трясущимся наверху чемоданом;
рассекаемый воздух, обтекая "мустанг", упрямо свистит за ветровым стеклом.
   - Мчаться вот так с ветерком,- говорит, свободно откинувшись на
сиденье, Тамара,- это в природе современного человека. Наверное, и в генах
у него поселился дух динамизма, жажда скоростей. Дорога придает сил, тут
просто молодеешь! Вы как считаете, Заболотный?
   Он не успевает ответить, потому что гонка их, достигнув предела,
внезапно завершается - завершается тем, чего, собственно, и следовало
ожидать...
   - У авиаторов это называется вынужденная посадка,- говорит Заболотный,
осматривая с Дударсвичем спущенное колесо.- Доставай домкрат, товарищ
атташе. Или у вас в багажнике никаких орудий, кроме масок да ластов для
подводного браконьерства?
   - Домкрат тоже имеется, мы предусмотрительны...
   Пока приятели возятся с колесом, Тамара, оставив их, ничуть не
расстроившись, бродит среди придорожных шелковиц. "Ах, как здесь хорошо,
какой здесь воздух!" - хочется ей сказать кому-нибудь. Шелковицы
осыпалось, нападало - ногу негде поставить, и на деревьях каждая веточка
облеплена плодами. Белые и черные, мягкие, сочные ягоды сами просятся в
рот, положишь на язык - тают.
   Чистый мед!.. Чьи они, эти тутовые? Кому принадлежат?
   Неподалеку кто-то сидит у лесополосы. Если это сторож, то, наверно, у
него нужно спросить разрешения?
   Такая многозначительная композиция: сидит у дороги человек, а перед ним
хлеба, хлеба, хлеба. Когда-то Тамара училась в художественной студии,
хотелось бы ей изобразить это. Ничего больше, только человека усталого, и
перед ним в солнечном мерцании неоглядные хлеба. Разве не могло бы это
стать неким символом самой планеты? Разве не в этом ее сила и суть?
   Неизвестный, ссутулившись, сидит вполоборота к Тамаре, спиной к
движению, к трассе, видимо, ею совершенно не интересуясь. Загляделся
куда-то в поля, задумался или, может, дремал? Плечи и кепка неподвижно
темнеют среди сизых бурьянов.
   Тамара, приближаясь из-за деревьев, спросила:
   - Простите... Чьи это шелковицы?
   Плечи шевельнулись, точно со сна, голова незнакомца с защитными
комбайнсрскими очками, поблескивающими на кепке, недовольно обернулась в
Тамарину сторону.
   - Что?
   - Я позволила себе шелковицы отведать... А ведь деревья эти, должно
быть, кому-то принадлежат?
   Лицо у комбайнера темно-серое от пыли и щетины.
   А среди этой цыли и щетины две вкрапины чистой, ну просто небесной
синевы, в которой после промелькнувшего недовольства тут же появилось
выражение доброжелательное.
   - Всехнее это добро: собирайте на здоровье - шелковица для того и
родит... Наши за хлопотами и собирать не успевают... Детям, когда их везут
автобусами к морю, вот кому здесь раздолье. Наедятся, поизмажутся до ушей,
не знают потом, как и отмыться.
   Тамара внимательно разглядывала этого человека - человека от хлебов.
Сила и усталость. Тихая, мужская степенность. На виске уже серебро седины,
серая пыль на серых бровях, а под ними небесная голубизна глаз, только что
еще настороженных, а сейчас чем-то развеселенных - видно, комбайнера уже
не раздражает, как в первую минуту, эта случайно забредшая сюда особа с
трассы, любопытствующая дамочка в джинсах, в чеканных браслетах... Тамара
между тем всматривается в незнакомца пристально до неприличия: кто он,
какой жизни этот человек, каких дум и пристрастий? Что таит в себе эта
усталая запыленная фигура, какая-то нескладная, хотя так естественно
вписавшаяся в море хлебов, в изобилие света, в эту степную прозрачность
воздуха?
   - Почему вы так смотрите? - спросил незнакомец, почувствовав на себе
изучающий взгляд Тамары.- Живого комбайнера видеть не доводилось? Так вот
он перед вами, натуральный, как есть. Напарник ушел в загон, а я решил:
   дай немного посижу, дух переведу.
   - Я ваш отдых нарушила... Извините.
   - Ничего. Мы привычные. Кончим с уборкой, тогда уж отоспимся, а
сейчас... Видите, сколько белых паляниц пазбросано по степи, нужно ведь
успеть их вовремя собрать...
   Тамара окинула повеселевшим взглядом уходящие вдаль поля, словно и в
самом деле надеялась там увидеть эти его паляницы... Огромная нива -
густые созревшие хлеба жмутся к самой лесополосе. Литая медь колосьев
застыла чеканно, местами в глубине поля пшеница скручена вихрями, прибита
к земле. Как ее и взять там комбайном?..
   - Скажите, вас никуда отсюда не тянет?
   - А куда? За длинным рублем? Кому-то нравится быть летуном,
перекати-полем,- его дело. А кому-то больше по душе держаться своего
корня. И сын мой думки такой же...
   Учится в кременчугском училище летчиков гражданской авиации, однако
собирается возвратиться сюда - подкармливать хлеба. Конечно, не всегда тут
рай, туго бывает, взять хотя бы нынешнее лето. У нас еще ничего, только
коегде пшеницу в кудели скрутило, будто ведьмы хороводы водили, а вот в
третьей бригаде целый участок "Авроры"
   буря уложила за ночь... Там-то с комбайнами намучаемся...
   Буря с градом, да к тому же ночью - слышали вы когданибудь такое?
   - А что, это редкое явление?
   - Чтобы град ночью? Да такого никогда не бывало!
   Даже старики не вспомнят. Председатель наш в академию сделал запрос:
откуда этот град ночью? Какие причины?
   Неужто из-за того, что в космосе дырок наделали?
   За безбрежностью хлебов, за поблескивающим на солнце простором чуть
заметно проступают из глубин горизонта облака, кучерявые,
серебристо-перламутровые, до краев наполненные светом.
   - А там вон снова облака,- предостерегатотде кивнула в ту сторону
Тамара. Она только теперь их заметила.
   - Те не страшны. Такие беды не принесут. Это добрые облака. Стоят себе
и стоят да тихо светятся над степью.
   - Будто горные вершины... Ваши степные Арараты...
   - Мы их в детство называли "деды",- внезапно послышался веселый голос
Заболотного, который, пробравшись сквозь лесополосу, как раз приближался к
ним.
   Механизатор с удивлением оглянулся на подошедшего.
   - А у нас их и сейчас называют "дедами",- приветливо сказал
Заболотному.- Земных дедов теперь маловато осталось, на фронте погибли, а
там еще есть,- кивнул он вверх.
   - Славные "деды",-не скрывал восхищения Заболотный и, остановившись
рядом с Тамарой, загляделся на белеющие за разливом хлебов облака. Лицо
его сейчас было какое-то просветленное, вроде и на него падали отблески
тех далеких степных Араратов.
   - "Деды" да "деды",- улыбнулась Тамара своим собеседникам.- Вот вы уже
и нашли общий язык...
   Подошел Дударевич и доложил Тамаре, что "мустанг"
   уже подкован, все о кей, можно ехать дальше. Однако она еще немного
постояла, следя за тем, как что-то похожее на гигантскую цикаду,
появившись из-за горизонта, медленно, с отдаленным грохотом движется в их
сторону... Комбайновый агрегат, приближаясь, вырастал все больше, с сухим
звоном шел по загону.
   - Вот и мой,- сказал Тамаре механизатор и, спустившись с пригорка,
довольно легко при своей полноте отправился навстречу агрегату.
   - Счастливо! - пожелала Тамара ему вдогонку.
   - И вам,- сказано было в ответ на ходу.
   Человек уходил стремительно, чувствовалось, что все его внимание сейчас
уже там, у агрегата, а эти странствующие люди, кто б там они ни были, с
этой минуты как бы перестали для него существовать.
   - Я на него не произвела впечатления,- сказала Тамара.- Или, точнее
сказать, произвела невыгодное впечатление.
   - Вы можете и ошибаться,- успокаивающе сказал Заболотный.- А вообще,
кто мы ему?
   Сели в машину и только тронулись, как Заболотный вдруг Дударевичу:
   - Останови.
   - Что случилось?
   - Посторонняя пассажирка забралась.
   Он опустил стекло, чтобы выпустить невесть откуда залетевшую в машину
пчелу.
   Когда он выпустил ее, Дударевич, дав ход, укоризненно покачал головой.
   - Ну, знаешь! Ты и вправду такой сердобольный? Или боялся, что ужалит?
   - И то, и другое. А впрочем, поучиться бы нам у этого племени. Вот чьи
обычаи да этикеты изучать бы нам, дипломатам.
   - Нет, это без меня,- скривился Дударевич.- Да и тебе... Ты вот
выпустил пчелу, пожалел ее, а ведь она погибнет. Потому что отсюда она на
пасеку не попадет.
   - Попадет. Своих она разыщет - будь уверен.
   - Каким образом? - заинтересовалась Тамара.
   - А усики-антенны? Представьте себе, на каждой антенне пятьсот тысяч
чувствительных пор, и каждая пора имеет нервные окончания...
   - Фантастика!
   - Вот именно!
   - О, сколько еще подобной фантастики в жизни,- сказала Тамара.- На
сеансах гипноза, говорят, замечено:
   попытки внушить загипнотизированному аморальные поступки вызывают
внезапный выход его из гипнотического состояния! Разве не странно?
   - Странно.
   - И разве это не свидетельствует о чистоте, которая заложена в самой
природе человека! Только дьявольскими усилиями удается изуродовать истинно
человеческое в человеческой душе... Или даже изломать ее. Изувечить...
   Жалкого ублюдка, куклу или карьеромана из него сделать... Однако при
первой же возможности он снова воскресает. На то и душа.
   - Милая моя, нс витай в эмпиреях,- с иронией заметил Дударевич.- Если
ты в розовых очках, сними их...
   и оглянись: не посереют ли твои ландшафты?
   - Не посереют, будь уверен.
   - На сильно высокую, видно, волну настроила тебя встреча с тем полевым
атлантом,- добавил Тамарин ревнивец, имея в виду комбайнера.
   - А что? Сразу видно, прекрасный человек! Чистый.
   Надежный! Па таких держится жизнь. Не правда ли, Заболотный? Поясните
хоть вы этому цинику, что он циник.
   Жену свою только за то, что она способна увлечься, Талейран мой готов
считать чуть ли не порочной... Вы не знаете, как он меня ревностью
донимает, разумеется, втайне от коллег...
   - Нсужто ревнует? - спросил Заболотный.
   - О, еще как! Просто удивительно, потому что он вообще у меня... не
признает эмоций.
   Дударевич обиженно взглянул па жену и с укором, глубоко вздохнул.
   - Вот вы меня считаете недостаточно эмоциональным,- заговорил он
негромко, тоном намеренно суховатым, - и это, по-вашему, бог знает какой
порок, а, собственно, что хорошего в этих самых эмоциях? Все беды, в
основном, из-за лих! Недобрые страсти, надменность, зависть, коварство -
это все они, ваши эмоции, ваша так называемая лирика! И глобальные
конфликты, в конце концов, тоже из-за них... Потому что войны - это та же
надменность, разнузданный эгоизм, властолюбие, яростное стремление во что
бы то ни стало кого-то раздавить, растоптать... Иными словами, логика,
практицизм, расчет - не такое уж зло, какими они кое-кому представляются.
Мыслить, мыслить, если хотите, холодно, прагматически, пусть даже жестко,
но дальновидно - вот в чем спасение! Мыслить стратегически - вот чему
нужно научиться. Во всяком случае, я за диктатуру мысли. А если уж вы
желаете спасать плапету, а ведь я знаю, вы именно этого хотите, я ничуть
не меньше, тогда мыслите, не будьте смешными и наивными.
   - Смешная и наивная - это у него я,- объяснила Тамара Заболотному.
   - Факт, между прочим, известный всему дипломатическому корпусу,-
буркнул Дударевич.
   - Зато ты у меня сама рассудительность, сама целесообразность и никаких
отклонений. В чем я была действительно наивна, так это в том, что
поддалась на твои уговоры, согласилась принять от тебя обручальное
кольцо...
   И вот подарок жизни - такой ты у меня правильный, дальше некуда! А я бы
хотела, чтобы мой благоверный выкинул когда-нибудь хоть маленькую
глупость, учинил бы какой-нибудь скандал или даже любовницу завел...
   Может, нам обоим было бы тогда веселее?
   Дударевич вдруг нахмурился.
   - Болтаешь, Томка, всякую чепуху, даже слушать неловко, а мне почему-то
вспомнился тот день, когда мы, еще молодожены, впервые посетили с тобой
Хиросиму. Не лишне и тебе перенестись мыслью туда... Вот мы стоим,
влюбленные, и молча глядим на ступеньки банка "Сумимото", где отпечатался
силуэт человека, того случайного пешехода, настигнутого взрывом... Был он,
может, выдающейся личностью с могучим интеллектом и в какой-то атомный миг
испарился, превратился в мираж, в ничто.
   Оставил нам лишь свой негатив - homo sapiens на гранитном папирусе
века... И ты хочешь, чтобы я после этого предавался иллюзиям, был
беззаботным, без конца окунался в мечты?
   - А вы знаете, что в Хиросиме в тот день,- погрустневшим голосом сказал
Заболотный,- кроме японцев, гибли и американские военнопленные, которые
находились там в лагере,- белые, негры... Однако даже там, на краю жизни,
где, казалось, кончается и сам род человеческий, так бессмысленно и
кошмарно уничтожая себя, даже там природа человеческая, о которой только
что говорила Тамара, проявляла себя с лучшей стороны... Люди, погибая,
поддерживали друг друга, это ведь факт. Полуживые, обгоревшие, спасали
других, таких же несчастных, оказывали помощь старикам, вытаскивали из
кипящей реки детой, обезумевших от боли и ужаса,- и все это, в конце
концов, разве не говорит в пользу человека?
   - Вот-вот, именно это и имела я в виду,- горячо отозвалась Тамара.
   - Человеческая солидарность - это вообще самая большая ценность, какую
вынесли из войны,- задумчиво произнес Заболотный и, отвернувшись, устремил
свой взгляд в степь.
   Трасса - через детство! Через тихие, почти неподвижные рассветные годы
этот полет, свист, безудержный поток степной перегруженной трассы...
   Не раз и ему со своими однополчанами приходилось в этом степном небе
летать, и до сих пор не забыто, как провожают их, внешне вроде бы
беззаботных, в полет, провожают друзья-механики, оружейники, мотористы да
еще девчата из столовой летпого состава... "Не опаздывайте же, ребята, на
ужин!" С наигранной веселостью говорилось это, с глубоко затаенной
тревогой и верой в летчицкое счастье, потому что девчата, напутствуя вас,
кажется, и впрямь верили, что своим словом завораживают от беды, отводят
от улетающих самое страшное,- безусловно, они верили в магическую силу
своих пожеланий... Однако часто выходило так, что магия напутственных слов
не срабатывала, и к ужину - среди мрачных, сердитых и усталых - кого-то из
ребят не будет, чья-то ложка так и останется лежать нетронутой, и только
тяжкие мысли о невернувшемся еще долго будут объединять вас, живых,
уцелевших.
   Ох уж эти "ночи-максимум" (ночи с максимальным числом боевых вылетов)...
   Заболотный порой и теперь удивляется, что он есть, просто есть,
существует и мчится теперь по этой бескрайней степи, случайно уцелев после
всего, что было... Вернешься из полета, металл весь в пробоинах, а ты
живой...
   Не странно? Не чудо ли? Где-то в этих степях похоронен лучший друг
Заболотного. Незаслуженное подозрение было брошено на этого славного
парня, когда он не вернулся из полета, неким подлецом сказано было с
торжествующим злорадством: "К врагу перелетел, но иначе..." А поскольку
одному лишь Заболотному довелось видеть, что его друг в бою был сбит,
только он единственный засвидетельствовал, как это случилось, то и ему
было брошено: "А чем докажешь?" Возмущенный недоверием, Заболотный
поклялся найти место гибели друга. После войны он побывал в этих степях и
с помощью местных жителей разыскал то, что должен бил отыскать, и
появилась в степи могила с пропеллером на скромной дощатой пирамидке.
Честное имя друга было очищено от клеветы и оговора, и хоть было другу
твоему уже все безразлично, мертвые из могил не поднимаются, те