й человек, отпечаталось в
памяти,  а  я  по  давней  привязанности следил за московскими строителями и
многих знал не только по имени.
     А  после  мы  и  в  глаза  познакомились.  Это  случилось  на  каком-то
официальном  собрании,  не  помню уж под какой крышей и по какому поводу оно
собиралось,  не  в  том  суть, потому что от давнего того собрания ничего не
отложилось  в  памяти,  кроме  этого знакомства с Затворницким. Скорее всего
повод  был  все  же  строительным,  иначе  каким бы образом мог Затворницкий
оказаться   на   трибуне?   Зал   уже   порядком   притомился  от  духоты  и
стилистического  однообразия  речей - и тут он вышел на сцену. Он говорил не
по   бумажке,   задорно,   живо  -  и  крепко  прохаживался  по  начальству:
подсказывал  ему,  что  ли,  как  надо  вперед  смотреть  и  руководить  им,
Затворницким, вкупе с прочими строителями.
     Зал  мгновенно  оживился,  слушая  эту  здоровую критику. Затворницкого
проводили  благодарными  аплодисментами,  и  он  затерялся в рядах. Однако в
перерыве  я  снова  увидел  его  и попросил приятеля-архитектора познакомить
нас. Просьба была тут же исполнена.
     - Затворницкий, - сказал он, крепко пожимая мою руку.
     - Тот  самый? - спросил я, назвавшись и ожидая встречного вопроса о том
же.
     - Просто  Затворницкий,  -  ответил он, а встречный мой намек мимо ушей
пропустил.
     Так  вот  и  вышло,  что  я  с первых же слов, стереотипно проскочивших
между  нами, уяснил для себя, что строительная слава Владимира Затворницкого
выше  моей  писательской известности (ему-то не пришло в голову спросить: не
тот   ли   я   самый?)   и,  следовательно,  мы  неровня  с  ним  по  нашему
профессионализму  или  по уровню мастерства, что вроде бы одно и то же, хотя
Затворниц-кии ничем не подчеркивал этого своего превосходства.
     К   нам  то  и  дело  (к  Затворницкому,  разумеется)  подходили  люди,
поздравляли  со  смелой речью, спрашивали о делах. Подступил из президиума и
тот  самый  высокий  начальник,  в  адрес которого прошелся Затворницкий. Их
разговор  вполголоса  оказался  примечательным.  Высокий  начальник упрекнул
было  Затворницкого,  отчего  тот  не  пришел  к  нему  в  кабинет с теми же
вопросами, на что Владимир Андреевич заразительно рассмеялся.
     - Так был уже разговор в вашем кабинете, разве не помните?
     - Когда же это было? Не припомню что-то, - отвечал начальник.
     - Было,  было.  А  теперь  я  не просился, вы же сами и записали меня в
ораторы. На трибуну вышел, разве тут утерпишь?
     Начальник  болезненно улыбался, не смея выказать истинных своих чувств,
только в глубинах его взгляда они угадывались и было ясно: он их запомнит.
     Потом  Затворницким  завладели  журналисты,  и  мы  расстались, даже не
успев, как принято в наш просвещенный век, обменяться телефонами.
     С  тех  пор  прошло довольно много лет, и обстоятельства первой встречи
успели  затуманиться  в памяти. Я давно заметил - так бывает лишь с хорошими
приятелями  и друзьями, кажется, будто ты всегда был знаком с ними - столько
было  потом  других  встреч,  общих  дел,  радостей, переживаний, что первой
встречи словно бы и не было, а знакомство существовало всегда и без нее.
     Ибо  случилась  и  вторая  встреча.  Есть  в  Москве такое учреждение -
Моспроект,  там мы и сошлись. Я забежал к приятелю поболтать на вечно жгучие
архитектурные  темы, а Затворницкого привели в ту же мастерскую неточности в
проекте  дома,  который  он  тогда строил. Владимир и тут оказался на месте,
говорил  с архитектором скупо и выдержанно, не замечая моего внимания. Потом
мы  тоже  перемолвились,  обменялись  телефонами,  чтобы  встретиться  более
основательно.
     Теперь-то  мы  ходим  друг  к другу на дни рождения и прочие торжества,
перезваниваемся  по  поводу  и  без  повода,  жены подружились - такое у нас
теперь  знакомство.  И  где-то  в середине его началась история с книжкой. В
одном  московском  издательстве  мне  сказали:  что  есть  у  них на примете
человек   с   интересной   биографией.   И   назвали:   Владимир   Андреевич
Затворницкий.
     - Тот  самый? - спросил я снова, хотя в этот раз можно было не задавать
столь простодушного вопроса.
     И  мы  начали  работать  над книжкой. Третьим лицом к нам присоединился
мой  стародавний  приятель-журналист,  ибо  издательство  обусловило  работу
жесткими сроками.
     Владимир  жил  тогда в доме на Нагорной улице, сам же и строил тот дом,
в котором жил.
     - Вот  видите,  -  сказал  он,  когда  мы  первый  раз  появились в его
малогабаритной  квартире,  -  строим для себя, строим на века! И все хорошо,
пока  в  твоих  домах  поселяются другие. А теперь сам пять лет живу в своей
продукции  и  вижу: плохо мы все-таки раньше строили. Вернее, даже не плохо,
а скудно.
     А  ведь не было его, Затворницкого, вины в тех пресловутых пятиэтажках,
не  он их проектировал, не он давал на них ассигнования, он только строил их
-  и  здорово  строил,  но  с  чувством  человека, причастного ко всему, что
совершается  в  окружающей  его  жизни,  с  широтой своего щедрого сердца он
принимал на себя долю вины проектировщиков.
     Как  происходит  работа  над  книжкой,  когда  автором ее становится не
писатель,   а  как  принято  нынче  говорить,  бывалый  человек?  По-разному
происходит, тут нет рецепта. Бывают и трудные случаи.
     Но  случай  с  Владимиром Затворницким был даже не легким, он был особо
благоприятным.   И   не   в   том   лишь  дело,  что  Затворницкий  оказался
замечательным  рассказчиком,  а  в  том,  что  он  мог в достаточной степени
отстраненно  дать  оценку  каждому  своему  шагу,  поступку, решению. В этой
отстраненности  имелись  многие  признаки: и юмор, и умеренное благодушие, и
бескомпромиссное   осуждение,   когда   таковое   требовалось  по  жизненной
ситуации.    Без    такой    трезвой    самооценки    немыслимо   внутреннее
совершенствование человеческой личности, это общеизвестно.
     Вместе   с   тем   в   нем   присутствовала  и  целеустремленность,  не
переходящая,  однако, в прямолинейность, как и щедрость сердца не переходила
в  восторженность,  а  сомнения  -  в  самокопания.  Таким  образом, сложный
внутренний  мир  Затворницкого  не  был  противоречивым,  то  была сложность
многоплановой  гармонии,  и  даже  жизненная удачливость не покоробила ее. К
этому  можно  прибавить  запоминающуюся внешность, быструю реакцию, в работе
ли,  в  разговоре,  и  хотя бы такое качество, как умение самоотдачи. Момент
увлечения  сыграл  не  последнюю  роль  в  нашей  работе.  И чтобы завершить
построение,  придется  сказать: Затворницкий - не только в работе - жизненно
талантлив. Но может, как раз с этого и следовало начать?..
     Разрез  характера на этом не заканчивается. От теоретических построений
я  вправе  перейти к конкретному анализу с тем, чтобы попутно рассказать и о
нашей  работе  -  тогда образ героя будет раскрываться перед читателем в той
же последовательности, как раскрывался он передо мной.
     Мы  избрали  испытанный  путь:  пошли  по биографии, начиная с истоков.
Владимир  Затворницкий  без видимых усилий путешествовал по своей жизни, ибо
память  его  не  отягощалась угрызениями совести. Впрочем, конфликтов в этой
жизни  и  без  того  хватало:  несытое  детство,  совпавшее с военной порой,
преждевременная   необходимость   приобщения   к  физическому  труду  (начал
работать  в  колхозе с 12 лет), ранняя смерть матери. Отца поставили в войну
на  ферму,  он  допустил падеж мелкого рогатого скота, угодил под суд. Когда
отец  возвращался  из  лагеря,  сыновья  везли  его  от  станции  на санках,
настолько  он  был  слабым.  А  жестокий  риск  выбора профессии? Выбирал-то
мальчишка  в  свои  шестнадцать  лет.  Обо  всем  этом подробно рассказано в
книжке,   биография   героя,  творческая  и  социальная,  разложена  там  на
составные  элементы,  вряд  ли  есть  смысл  повторяться.  Сейчас я хотел бы
остановиться  не  на  том,  что  рассказывал  Владимир,  а  на  том,  как он
рассказывал.  Мы  так  работали.  Трое  в  одной комнате за столом. На столе
карандаши,   тетрадь,   вопросник  на  сегодняшний  вечер,  бутылка  вина  и
какие-нибудь  легкие  гастрономические  припасы.  Я задаю наводящие вопросы,
Затворницкий  ведет  свой  рассказ, товарищ стенографирует. Потом эти записи
расшифровывались,  чаще  всего  они оказывались настолько убедительными, что
целыми  страницами  ложились  в  главы.  В  рассказе  Затворницкого  не было
надрывного  или  высокого  сопереживания,  рассказчик  исходил  из сторонней
точки  зрения, он как бы отстраненно смотрел на себя, словно и не он сам был
это, а кто-то другой, доверившийся ему до самой затаенной глуби.
     А  еще  была  в  его  рассказе  интонация,  только  ему, Затворницкому,
присущая.  Если  и  удалась  та книжка, то главным образом потому, что в ней
сохранилась  интонация  ее автора. Не уверен, что мне удастся передать ее от
себя, однако попробую.
     Так  вот,  про  риск  выбора.  Был  ли  он?  В  районный  центр приехал
вербовщик  из Москвы, имея при себе беспрекословный план оргнабора и надежды
на  премиальные.  Вербовщик повесил печатное свое объявление на заборе перед
клубом,   и  мальчишки  окрестных  сел  сами  собой  притягивались  на  этот
стандартный  зов.  Что  же  тут  удивительного?  Прибежал,  записался,  стал
номером  в списке, уехал. А удивительным было удивление самого Затворницкого
по этому поводу, удивление, пришедшее четверть века спустя.
     - И  как  же  я  тогда  побежал!  - рассказывал мне Владимир. - Побежал
ведь,  ни  секунды не задумываясь, за чем бегу, за каким ремеслом, одно знал
-  в  Москву  поеду.  И  одного  боялся  - не успею добежать. Нынешние-то по
десять  раз отмерят, прежде чем решат, а потом еще по пять раз перемеряют. А
у  меня  не  было  такой  возможности  - перерешать. И ведь выбрал, с первой
попытки вмастило, будто по мечте выбирал.
     Вряд  ли  продуктивно  такое  занятие:  что было бы, если... И все же я
думаю,  что  Затворницкий  был  бы среди первых в любом другом рабочем деле.
Моя   уверенность  исходит  не  из  удачливости  Затворницкого,  но  из  его
жизненной   талантливости.  При  условии  таланта  риск  выбора  сводится  к
минимуму,  хотя  ответственность  его  возрастает стократно. Но ведь таланту
почти  всегда  сопутствует  призвание,  не  так  ли?  Это уж потом призвание
переливается в мастерство.
     Иногда  Владимир замолкал и сосредоточивался. Я не сразу уяснил причины
этих  непредвиденных  пауз,  а  после  понял:  они  случались  на перепутье.
Неудачный  побег из ремесленного училища, крещение в монтажники или, скажем,
принятие  обязательств. Затворницкий переживал прошлое, оценивая и утверждая
его  с позиций нынешнего дня. Начало смены в семь утра, до вечера гоняешь по
этажам,  внезапный звонок из треста: к пяти часам велено в президиум, скорей
домой   переодеться   и  туда,  чтобы  не  опоздать,  с  хода  включиться  в
обсуждаемый  процесс, подать реплику, а в перерыве выцыганить что-нибудь для
бригады,  поздно  вечером домой, а завтра опять вставать в половине пятого -
и   ни   одной   нет   минутки,  чтобы  задуматься  о  не  сиюминутности.  О
завтрашнем-то  дне  еще  приходится  по  должности мозговать: как расставить
ребят  на  доме,  какую  новацию  исполнить? Разве что в троллейбусе удается
размечтаться:  хорошо  бы летом на родину выбраться, сколько обещал, а чтобы
о  прошедшей  жизни  своей  подумать,  об  этом  и  не  гадай. Одна отрада -
рыбалка,  так  на  рыбалку  тоже  надо  вырваться.  Вырвался  все же, только
успеешь  сосредоточиться  на поплавке, подумать о чем-нибудь сладостном, уже
и  зорька  кончилась,  пора  ехать  с рыбой к Полине, снова переключаться на
бешеный московский ритм.
     И  тут  открылись  наши  неторопливые  вечера,  пошли дотошные вопросы.
Затворницкий  из нас троих вроде бы больше всех трудился, мы только слушаем,
уточняем,  а он напрягается памятью и чувством, но после Владимир признался,
что  он  отдыхал за такими трудами. И не в паузах отдыха, а за разговором. А
паузы требовались ему, чтобы утвердиться.
     - Постойте,  Володя,  как  это  убежал?  Вы  говорите: неудачный побег.
Поймали, выходит?
     - Поймаешь меня (следовал красочный рассказ о побеге).
     - Что же дальше было?
     - Сам вернулся. Из дома уже.
     - Раскаялись?
     - Стану  я  раскаиваться?  Чем  мне  в деревне при папке и мамке плохо?
Только обиделся я.
     - На папку и мамку?
     - На  директора  нашего.  Через  две  недели,  значит,  после побега он
присылает  отцу бумагу с печатью, чтобы вернули в училище бушлат казенный. А
я  ему,  выходит, без надобности. Бушлат ему нужнее человека. Крепко он меня
обидел.
     - Возможно, это был педагогический прием?
     - Мне от такого приема не стало легче.
     - Все же решили вернуть бушлат?
     - Решил  доказать  ему,  что  я тоже человек и потому стою больше этого
самого бушлата.
     - Хорошо.  С  бушлатом разобрались. Теперь другой вопрос. Выходит, была
все-таки возможность выбора, коль был побег, хоть и неудачный?
     - Какой же это выбор, если на прежнюю позицию возвратился?
     - Но укрепились в ней?
     - Доказал себе, что я человек. И сам уверился.
     - С директором был потом разговор на эту тему?
     - Лет  через  пять с ним встретились, я уже бригадирствовал. Посмеялись
о старом бушлате, я зла не держал.
     Прием  сюжетного  закольцевания  не  всегда удавался: все-таки это была
реальная  жизнь,  не  подвластная  вымыслу. Впрочем, закономерности реальной
жизни  оказываются  не  менее  красноречивыми. Помните, с чего началось наше
знакомство  с  героем?  С трибунной критики высокого начальства, так ведь? А
спустя  некоторое  время  я  попал  в  кабинет промежуточного начальника, по
новому  уже  поводу,  не  суть важно по какому. Зашла речь о Затворницком. И
промежуточный  начальник,  дело  прошлое,  со  смехом  пожаловался,  как  он
погорел  на  этом самом Владимире. Ту рабочую критику высокий начальник учел
и  запомнил.  И попало за нее как раз промежуточному начальнику, о котором и
был  разговор,  за  то,  что  он,  промежуточный,  плохо  знает  свои кадры,
выпускает   на   трибуну   неподготовленных   ораторов   и   вообще  ослабил
руководство.
     - Я  уж  потом  ему  говорю,  -  рассказывал промежуточный начальник, -
говорю  Затворницкому:  ты  больше не критикуй того высокого. До тебя-то ему
не достать, а я всегда под боком.
     - И послушался Владимир?
     - Он  послушается,  черта  с  два.  Только  и  смотрит,  за  что бы еще
зацепиться, знает свою диктатуру.
     Начиналась  пропашка  по второму слою. Глубинные слои почти всегда таят
неожиданности  и  не всякий раз это выходило в пользу нашего героя, несмотря
на  внешнюю  прямолинейность  его  восхождения. Помнится, мы остановились на
неудавшемся  побеге,  после  которого  все  и  удалось.  Затворницкий  сумел
доказать  самому  себе, что его случайный выбор не был ошибочным. Дом Э 9 по
улице  Горького  стал  его  первой  "кирпичной  академией".  Он  сделался  и
своеобразной   точкой   отсчета.   С   той  далекой  поры  и  пошло  бросать
Затворницкого  по Москве: с Песчаных улиц в Кожухово, из Черемушек в Зюзино,
с  Ленинского  проспекта на Варшавское шоссе. Строительные маршруты известны
-  в  ту сторону, где ворочаются стрелы кранов, куда идут панелевозы. И там,
где  проходил  Затворницкий,  поднимались  этажи,  наполненные  человеческим
теплом.  Это  только  у писателей есть обойма. Можно десять лет не выпускать
новых  книг, но коль ты состоишь в литературной обойме, то уже не останешься
забытым  при  очередном  перечислении  имен.  Все  понимают: литература дело
серьезное,  десять  лет  в  ней  как  один  день,  а  шедевры не каждый день
создаются,  такое  дело.  Даже  предположение о строительной обойме выглядит
нелепым.  Тут  не  только  каждогодне, ежеквартально приходится подтверждать
свое  мастерство,  доказывать свое право оставаться среди первых. Спору нет,
дома  нынче  идут  с  потока,  только  на  строительной  площадке этот поток
заканчивается,  тут  начинается индивидуальная сборочная работа, потому и не
у  всех получается одинаково скоро и ладно. И если Владимир Затворницкий вот
уже  двадцать  лет состоит в строительной обойме, то не свойство обоймы тому
виной.  Книжка-то  его называется "Семьсот первый этаж" - вот сколько этажей
поставил Затворницкий со своей бригадой за эти годы в нашем городе.
     И   с   первого   этажа   угодил  в  искусство.  Когда  еще  поднимался
вышеупомянутый  девятый  дом, явился на стройку молодой художник Г.Э.Сатель.
Задумал   Сатель  картину  "Утро  каменщика"  и  выбрал  в  натуру  молодого
Затворницкого.  Как  картина  та  рисовалась  и  висела  в выставочном зале,
особый  рассказ,  и  он  уже  исполнен  в  книжке.  Но  тут  явно  просилось
закольцевание:  молодой  художник-де  разглядел  в безвестном юном каменщике
будущего  прославленного  мастера, потому и выбрал его в качестве натуры для
первого  плана  своего  живописного  полотна.  А  спустя много лет они снова
встретились...
     Однако Владимир начал с жаром возражать:
     - Что он во мне мог тогда разглядеть? Чистая случайность это.
     - Так вы не встречались больше?
     - Не помню что-то.
     Как  известно,  искусство  противостоит случайному. Задуманный эпизод в
книжку  не  вошел.  И  лишь  теперь,  обдумывая  настоящий набросок, я решил
поинтересоваться: что же стало с той давнишней картиной?
     Разговор  с  Сателем  оказался  неожиданным. Нет, с картиной было все в
порядке:  висит  в экспозиции, кажется, в Ужгороде. Неожиданным оказался сам
рассказ Сателя.
     - Конечно,  я  помню  ту  картину:  первое  крупное  мое  полотно после
диплома. Я и дальше следил за Затворницким. Мы даже встречались.
     - Первый раз слышу об этом.
     - Да,  была  такая  встреча.  И даже не одна. Я хотел сделать подписной
портрет  именитого  бригадира,  продолжить,  так  сказать,  начатую тему. Но
замысел остался неосуществленным.
     - Отчего же?
     - Вы  знаете,  -  продолжал  Сатель,  -  Затворницкий  произвел на меня
несколько странное впечатление.
     - Когда это было?
     - В  середине  пятидесятых  годов. О нем тогда много писали. Он казался
деятельным,   даже   слишком.   "Можете  изображать  меня,  -  сказал  тогда
Затворницкий, - но учтите, мне позировать некогда".
     - И что же дальше было?
     - Я  израсходовал приготовленные краски на другую картину. С тех пор мы
больше не виделись, но он ведь и поныне знаменит, не так ли?
     Такой  рассказ  нельзя  было  оставить  без  последствий, но я решил не
торопить  событий.  Мы  с  Владимиром  должны  были  встретиться на стройке.
Бригада  ставила  тогда  дом  в  Чертаново.  Мела  поземка, на девятом этаже
крепко задувало, но монтаж на доме шел ходко. Затворницкого позвали снизу:
     - Бригадир, иди скорлупу класть.
     Мы  спустились  на  несколько  пролетов. Раствор был уже приготовлен, и
бетонная плитка, она и звалась "скорлупой", лежала рядом.
     Это  было  необыкновенное  зрелище.  Если  бы  я был кинорежиссером, то
непременно  снял  бы  и  смонтировал  ленту  о красоте человеческого тела во
время  трудового процесса. Конечно, тут можно показать и уродство, искажение
тела  непомерной  физической  нагрузкой,  рабство  труда,  но я лично все же
выбрал  бы  красоту  этих  движений,  ибо  она,  красота,  кажется мне более
естественной для человека.
     Затворницкий  работал  спокойно,  без видимых усилий. Движения его были
пластичны  и  соразмерны.  Чехов  как-то  заметил,  что  грация  -  это есть
лаконизм  движений. И то было истинно грациозное зрелище. И вроде бы простое
дело  делал  Владимир:  примазывал  приступочку  к  лестнице,  такая есть во
всяком  доме,  на  всяком  лестничном  марше: там, где ступени соединяются с
площадкой.  Но  как  выразительно  исполнял он нехитрую ту