работу. Мастерком
принимал  раствор  из  корыта  ровно  столько,  сколько  его  требовалось на
приступку,  затем  словно  бы  пролетал над верхней ступенькой, оставляя над
ней  сероватые  горбушки  раствора.  Несколько  оглаживающих  движений руки,
раствор  растекся  ровным  слоем.  Мастерок  уже лежит, руки легко обхватили
плитку,  сильно  и  ровно  вдавили  ее  в  раствор, и "скорлупа" легла точно
вровень   с   лестничной  площадкой,  выдавив  по  бокам  некоторый  излишек
раствора.   Одним   округлым   движением  мастерок  собрал  этот  излишек  -
"скорлупа"  посажена.  И лишь два слова было обронено за все время, чтобы не
разрушалась рабочая сосредоточенность:
     - Не наступите, перекосится.
     Десять  ступенек  наверх,  операция повторяется, спокойно, мастеровито,
изящно.  Я  и  раньше  знал,  что  из  всех прочих работ Владимир до сих пор
больше  всего  любит  кирпичную  кладку или такие вот мелкосерийные, что ли,
операции. И спрашивал: в чем истоки такой привязанности?
     - Работу руками чувствуешь.
     Только  теперь,  увидев  эту работу рук своими глазами, я сумел оценить
исчерпывающую точность ответа.
     Потом  монтажники ставили лестничный пролет. Несомый краном, он проплыл
над   нашими   головами   и,   повинуясь   знакам  бригадира,  опустился  на
предназначенное  место,  упершись  в  верхнюю  площадку.  Сварщик  прихватил
лестницу  голубым  огнем, и Затворницкий легко взбежал по ступенькам вверх -
вот она, нехоженая дорога в небо. Лицо бригадира светилось.
     В  тот день, путешествуя по этажам, наблюдая за сборкой, разговаривая с
монтажниками,  я  невольно,  если можно так выразиться, улавливал отраженный
свет,  исходящий  от Владимира Затворницкого. Две подсобницы, не видя нас за
перегородкой, говорили меж собой.
     - А он что тебе?
     - Я, говорит, платок тебе подарил. Чего тебе еще?
     - И все?
     - Молчит. Отвернется к стене - и молчит.
     - А ты?
     - А  я  говорю:  нет больше моей мочи. Или давай по-хорошему, я помнить
не буду, или уходи к ней.
     - Так ведь он не уйдет.
     - Не уйдет. Ему с обеими хочется.
     - Ты Большому скажи. Большой его живо приструнит.
     - Да неудобно как-то.
     - А реветь тебе удобно?
     "Большой"  стоял  рядом  со  мной  и помалкивал. Когда-то Затворницкого
звали  за  глаза  "Бугор",  в  той  кличке  имелся  некоторый уничижительный
оттенок,  основанный,  видимо, на незнании. Но вот уже много лет как "Бугор"
превратился в "Большого", комментарии вряд ли требуются.
     - Это  она  про  Василия,  -  пояснил  Затворницкий.  -  Никак у них не
склеится. Баламут он.
     - Будете его воспитывать?
     - Пускай сначала Тамара сама попросит.
     Народ  в бригаде стародавний. Работают вместе по десять-пятнадцать лет,
притерлись  друг  к  другу,  знают  каждого вдоль и поперек, однако отзывы о
бригадире были отнюдь не идентичными.
     Александр Поботкин, монтажник:
     - Я  много разных бригадиров видел. Другой бегает, суетится, а толку на
две  копейки. А про Затворницкого одно скажу - он понятно руководит. Скажет,
что делать - и вопросов нет.
     Исхак  Хуснетдинов,  старейший член бригады, начинал с Затворницким еще
на девятом доме:
     - За  ребят  он болеет. Кому с путевкой помочь, для семьи что сделать -
непременно  поможет.  И  хозяин хороший. У него все на виду. И потому ребята
стараются ответить тем же.
     Петр Жариков, старший прораб участка:
     - Затворницкий  умеет  предвидеть.  На монтаже по-всякому случается: не
подвезли  деталей, кран не поспевает. Что тогда делать? Загорать? А Владимир
всегда  найдет работу, у него всегда имеется запасной вариант, чтобы люди не
скучали.
     И вдруг случилась осечка:
     - Хотите,  чтобы  я  красивые  слова  о  бригадире сказал? Вам ведь для
бумажки  надо, а не по правде. Я пятнадцать лет на стройке ишачу, а квартиры
до сих пор не заработал, живем втроем в коммуналке на четырнадцати метрах.
     - И что же бригадир? - спросил я несколько растерянно.
     - Как и все: кормит завтраками.
     А  я ведь в этот день о Сателе собирался говорить. Но теперь эти давние
дела  отошли  на  второй  план.  Я  стал добиваться от Затворницкого, почему
Семен,  так  звали  монтажника,  не  имеет квартиры? Разве уж так невозможно
пробить  это  дело?  Передовая  бригада,  известный и авторитетный бригадир,
имеющий  все  звания,  которые только можно иметь, и так далее. Затворницкий
сначала отмалчивался, а когда мы остались на лестнице одни, молвил кратко:
     - Закладывает  он.  Кто  же  ему квартиру даст. Два прогула в этом году
имел.
     Ответ  казался  основательным,  и  больше  мы  о  Семене  в тот день не
говорили.  Однако  же  через  несколько  месяцев Затворницкий сам вернулся к
нашему разговору:
     - Справил он новоселье-то...
     - Кто?
     - Да Семен, который на меня жаловался.
     - Он  на  вас  не  жаловался.  Просто в пространство говорил, накипело,
видно...
     - На  что  же  я  тогда бригадир? - с живостью возразил Затворницкий. -
Словом,  пришлось  поговорить  с ним по душам. Дал слово, что злоупотреблять
не  будет. Я за него поручился. Теперь имеет две изолированные. На новоселье
принимал умеренно.
     Вот когда я решил напомнить о Сателе.
     - Володя,  -  говорю  ему,  -  а  я  и  не знал, что вы с Сателем потом
встречались.
     Затворницкий зарделся легким румянцем.
     - Это он так сказал? Неужто встречались?
     - И не один раз. Он ведь хотел написать ваш портрет.
     - Как же вы его разыскали? Выходит, он и теперь рисует?
     - Нашел  я Сателя через Союз художников, дорогой Володя, рисует он, это
точно.
     - И  где же та картина висит? Интересно, - он явно продолжал уходить от
ответа.
     - Та  картина  висит,  кажется,  в  Ужгороде.  А портрет ваш остался не
написанным...
     - Ей-богу,  не  помню.  Может,  и  встречались, да выскочило из памяти,
честно вам говорю.
     Коль  случился  такой  курьезный  провал  в  памяти,  тема  закрывалась
автоматически.  Но  не  тот  человек  Затворниц-кии, чтобы продолжать жить с
недомолвкой. Я терпеливо ждал.
     И не ошибся.
     - Как  по-вашему, зазнался я? - спросил Затворниц-кии, когда мы сошлись
в другой раз.
     - Если  бы  я  хоть  на  один  процент  думал  так,  не дал бы согласия
работать над литературной записью.
     - Сейчас  не  зазнался,  а тогда вроде бы зазнался, разве так бывает? -
Затворницкий  будто  и  не  меня  спрашивал,  а  сам  с собой размышлял. - Я
подумал, что вы тоже на это намек держите.
     - Почему  тоже?  -  спрашивал  я,  не  подавая  виду,  потому что и мне
требовалось добраться до истины.
     - Да   художник-то,   значит,   так  и  решил  обо  мне  тогда.  Что-то
припоминается,   был  у  нас  какой-то  разговор,  договорились  будто,  что
встретимся,  а  он  почему-то  не  приехал  или  я его подвел. Вот я и думаю
теперь: по этой причине не приехал.
     Я с облегчением рассмеялся:
     - Выходит, был такой грех?
     - Я-то  за  собой  не  замечал,  но  со  стороны  виднее - да? Вот он и
заметил.
     - И долго это продолжалось?
     На этот раз засмеялся Затворницкий - и тоже с видимым облегчением.
     - Все  вам  надо дотошничать. Как я могу знать, долго ли, коротко, если
я  за  собой  этого  не  замечаю.  И  потом,  что  такое зазнайство? Или я в
начальники  стремился  и вышел? Был работягой и остался. Я вам расскажу, как
было  со  мною,  а  вы  решайте. С головокружением я тогда ходил, вот как со
мной  было.  Всюду меня приглашают, за красный стол сажают, бумажки с речами
подкладывают,  чтобы  я  их  произносил...  Закружилась  моя  голова,  точно
художник заметил.
     Я  грешным делом подумал: а что если Владимир подыгрывает мне, чтобы не
противоречить  задуманной концепции? Что если он, пусть даже бессознательно,
подстраивается  под  схему  идеального  героя,  каким  тот представляется по
литературе?  Испытание  славой является одним из самых искупительных, к тому
же  человеческий  организм  начисто  лишен  защитной  реакции  против такого
испытания.  И  люди, не выдержавшие этого экзамена, не склонны сознаваться в
провале,  даже когда он очевиден для всех. Но у Затворницкого не было причин
таиться  от  меня. Слишком хорошо мы знали друг друга, чтобы подыгрывать под
схему. И он словно угадал мои суетные мысли.
     - Вот  что  скажу,  - продолжал Владимир. - Я ею скоро накушался, славы
той.  Вкусил,  как  говорится. Через что понял? Да через собственный карман.
Непонятно?  А  я  быстро  сообразил.  Слава моя по карману бьет. Я выступать
еду,  опытом  меняюсь,  а мои ребята тем часом вкалывают. Им прогрессивка, а
мне  только  среднемесячная. И моральный момент. Они работают, а я по клубам
катаюсь.  Ребята  мне ничего не говорят, но я же сам понимать должен. Другое
дело, когда на общество работаю, депутат там или еще кто.
     Разговор  получался  доверительным, безутайным, и я решил завершить его
на  той  же  степени  откровенности.  Только один вопрос и оставался у меня:
почувствовал   ли  Затворницкий  какие-либо  преимущества,  получив  Золотую
Звезду Героя?
     - А  как  же?  -  с  улыбкой  отозвался он. - Началась спокойная жизнь,
особенно  дома.  Полина  больше верить стала. Раньше, бывало, задержишься на
вечере,  придешь  позднее  обычного,  она  в упреки, не верит, что я по делу
отсутствовал.  "Заседал,  а пришел с запашком". У мужчин-то разные заседания
случаются,  а она ни в какую. Или рыбалка. "Где рыба?" - спрашивает. А зачем
мне  рыба?  Я  ее  раздавать  люблю.  Но  как  началось  недоверие, пришлось
привозить  с  собой.  Так  я  нарочно  самую  мелочь  выбирал  или с другими
менялся,  пусть  она  с  этой  мелюзгой возится. А с героем сразу полегчало.
Чувствую  -  верит.  Мне-то  рыбалка  не  для  рыбы  нужна,  а  для тишины и
сосредоточенности.  Мне  эту  рыбу  домой  даже  лень  везти.  А у других не
ловится.  Отчего  тут  не посочувствовать. Ребята на берегу удивляются. "Как
же  ты  всю  рыбу  раздаешь?  Не  боишься  скандала?" - "А мне моя верит", -
отвечаю. Ребята вздыхают: "Повезло тебе".
     Рыбацкая  история  порядком  смахивала  на  охотничьи рассказы, но я-то
верил:  Затворницкий не преувеличивает, разве что на жену чуть наговаривает.
Какие  еще  нужны ему привилегии от геройского звания? Как-то мы отправились
в  совместный  поход  в  кино. Картина была ходовая, хвост очереди выполз на
улицу.  А за стеклянными дверьми на нас призывно глядело объявление, которое
во  многих  местах  общего  пользования красуется: "Герои... получают билеты
вне  очереди".  Я  толкнул  было  в  бок  своего  героя,  но  тот прикинулся
неграмотным  и  мужественно  выстоял  весь хвост. Только после кино обронил:
"Зря стояли, смотреть не на что".
     Вот  и получается, что главная привилегия славы - доверие. Не только от
жены,  но  и  от  всего  общества.  Но ведь и не может быть привилегии более
высокой,  какой  разговор.  И  мне  кажется, Владимир Затворницкий отчетливо
сознает это.
     Тут  я  остановился  в  некотором  раздумьи: имею ли я право печатно и,
следовательно,   многотиражно   рассказать   о   тайной  слабости  Владимира
Затворницкого,  которая,  кстати заметить, также является привилегией славы?
И  решился  -  скажу.  Тем более что Затворницкий и не таился передо мной. Я
прямо  ахнул,  когда  увидел  эту  туго  набитую коробку. Вырезки из газет и
журналов,  грамоты,  печатные благодарности, отслужившие срок удостоверения,
листки   и  брошюры,  а  в  них  призывы  и  описания  починов,  фотографии,
обязательства  и  прочая,  прочая  -  вся  трудовая и общественная биография
героя   в   концентрированном   виде  уместилась  в  старой  коробке  из-под
деда-мороза.  Но  только  не  дед-мороз  принес  ее  в подарок, а трудом она
добывалась.  Первая  грамота  помечена  пятьдесят  третьим  годом,  на углах
сохранились  дырочки  от  кнопок  (висела  на стене). Я не видел той стены в
общежитии  на  Истоминке,  но  могу  представить  себе  ее многокрасочность:
материала   для  этого  хватало.  За  иными  вырезками  Владимир  гонялся  с
настойчивостью  заядлого коллекционера, другие сами давались в руки. В любом
случае коллекция могла значиться уникальной.
     - Больше  для  детей  собирал,  чем  для себя, - пояснил Затворницкий с
несколько  виноватой  улыбкой (хотя какая тут вина?). - Мне-то они теперь ни
к  чему,  а  им,  может,  пригодится для будущего интереса. - И посмотрел на
маленького  Андрея,  который углубленно играл в углу на ковре, не подозревая
о редкостном своем наследстве.
     Поскольку   мы  уж  в  гостях  у  Затворницких,  придется  пройтись  по
квартире.  Андрей  уже перекочевал в соседнюю комнату, надувает голубой шар.
Люда  сидит  в  третьей  комнате  за  учебниками. Она появилась на свет чуть
позже  первой  грамоты,  кончает  десятый  класс,  значит,  начинаются новые
заботы с институтом.
     Полина  Николаевна  жарит  на кухне цыплят. Коль я краем пера уже задел
ее,  придется  и  ей  дать ответное слово. Прослушав рыбацкую историю в моем
пересказе, Полина Николаевна расхохоталась:
     - Да  он  просто  рыбак  никудышный, оттого и приходится цыплят жарить.
Бегает  всюду  за  заграничной  леской,  поедет сам туда, обязательно крючки
привезет  какие-нибудь самые новейшие. А что толку? Не знаю, как он там дома
ставит, а насчет рыбы это уж точно, не умеет он ее брать.
     Кому  же  теперь  верить?  Припомнились два случая, когда я был зван на
уху,  и  оба  раза  давался  отбой  по  причине  нехватки  сырья.  Или  рыба
перевелась в Подмосковье? Другие что-то не жаловались.
     - Рыбалка  в наше бурное время нужна не ради рыбы, а ради отключения, -
это я говорю, на зарумянившихся цыплят поглядывая.
     Полина Николаевна продолжала улыбаться:
     - Если я рыбы в магазине не куплю, то и не будет ухи.
     - В  доме  назревает  семейный  конфликт,  -  так  я продолжаю, надеясь
вызвать Полину Николаевну на разговор.
     И дождался.
     - Значит,  пожаловался  он  вам на меня? Тогда и я отвечу. Вам-то он не
скажет,   но   я-то  вижу.  -  Полина  Николаевна  уже  не  улыбалась,  тень
сосредоточенности  набежала  на  ее  лицо.  -  Все  у  него  для работы, для
бригады.  А  для дома? Людочке в институт поступать, а он отмахивается: сами
решайте.  Сколько  у  него  нагрузок:  депутат,  делегат,  член президиума в
профсоюзах,  член  горкома,  заседания,  конференции, съезды. Разве можно на
одного  человека  столько наваливать? Вижу его полчаса в сутки. Придет домой
-  и  с ног валится, посидит с маленьким Андрюшкой, гляжу, сам с ним заснул,
опять  ни  о  чем  не  поговорили, а завтра опять подниматься в пятом часу -
разве это жизнь? Два года в театре не были...
     Нет,  не  получается из моего Владимира Андреевича идеального образа. И
если  я  слышу  такие  домашние  плачи, не столь уж он гармоничный, выходит,
каким  я  пытался было представить его в начальном теоретическом разрезе. Но
такова  реальная жизнь, она не обязана совпадать с литературными критериями,
я  же ни в чем не стремился приукрасить своего героя, да и не нуждается он в
таком украшательстве.
     Остается  рассказать  о  нашей последней встрече на этажах. Мороз в тот
день   выдался  страшенный,  помните  недавние  январские  холода?  Я  долго
взбирался  на  шестнадцатый  этаж, но в лестничной клетке хоть не дуло, зато
наверху  ветер  был  пронизывающий. Я пробирался в проходе между панелями. У
колонны,  навешивая  ригель, возились пять закутанных в телогрейки фигур. Не
разглядев среди них Затворницкого, я спросил:
     - Где же бригадир?
     - А  он внизу у печки сачкует, - сказала одна из фигур и только тогда я
узнал в отвечавшем Владимира.
     Монтажники  вдоволь  посмеялись  над  моей  оплошностью,  не  отрываясь
однако же от работы.
     - Как  же  вы  тут  работаете?  -  не  удержался я, глядя на красные от
мороза  лица  монтажников,  на  легкие  их  рукавицы, иначе бы рука утратила
твердость.
     - В   мороз   панели   лучше   клеятся,  -  ответил  Володя  Кривошеее,
числившийся в балагурах.
     - А  нас  работа  греет,  -  сказал  Саша  Ноботкин и радостно сообщил,
вытаскивая  из  телогрейки  термометр, исполненный в виде карманных часов. -
Нынче-то двадцать семь. А вчера-за тридцать. Потому как высота...
     Их  было  на  этаже  пятеро монтажников, и они остались тут после смены
для  сверхурочной  работы,  имея  в  ней свой интерес. Мороза они вроде и не
замечали,  лишь  изредка передавали один другому кувалду, чтобы погреться от
работы.
     Я  быстро  продрог  и  начал делать знаки Затворницкому. В конце концов
тот  неохотно  сжалился  надо  мной  и  мы  спустились  в бытовку, жаркую от
электрической  печи.  Нужный нам разговор быстро закончился, я даже не успел
согреться.  А Затворницкий уже нетерпеливо поглядывал в окошко. Я не решился
задерживать его, и он сказал только:
     - Ладно, пойду на высоту.



   Анатолий Павлович Злобин
   Я люблю тебя, Радиплана


                           (новогодняя фантазия)


     -----------------------------------------------------------------------
     Злобин А.П. Горячо-холодно: Повести, рассказы, очерки.
     М.: Советский писатель, 1988.
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 августа 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------


1

     Море  клокотало,  круто  вываливалось  на  гальку.  Сильная  волна косо
набежала  на  берег и долго катилась вровень с Катей, заливая гальку пышной,
тут  же  пропадающей  пеной. Катя сидела у окна и гадала: если волна догонит
ее,  то  сегодня  будет необыкновенный вечер: она пойдет к Сережке-радисту и
Сережка объяснится ей в любви.
     Волна  тут же поникла, отстала. Катя знала, что море вот-вот кончится и
другой  такой волны уже не будет. "А я все равно пойду к Сережке, - подумала
она наперекор судьбе и вдруг вспомнила: - Сегодня ведь праздник!"
     Катино  сердце  сжалось  от  необыкновенных предчувствий. Тут наскочила
новая  волна,  и  Катя  увидела,  как из пены вышел молодой бог в нейлоновых
трусах.  Плечи,  грудь  - ложись и умирай. Катя радостно вгляделась и узнала
Валерия  Борзова.  Валерка тоже ее узнал, помахал рукой и тут же взял старт,
чтобы  догнать и обнять Катю. Ну и Валерка, ну и парень, недаром олимпийский
чемпион.  Он летел быстрее пули, быстрее мечты, быстрее поезда, обогнал один
вагон,  второй,  хотел  ухватиться за поручни и вдруг сошел с дистанции. Это
хобби у него такое - ногу подворачивать.
     Валерка захромал и что-то крикнул вслед. Катя вздрогнула.
     - Девушка,  где пиво? - зарычал на нее грузин с усиками. Он сидел через
три столика от Кати и свирепо крутил белками. - Когда принесут, спрашиваю?
     - Со  временем  или  раньше,  - пробормотала Катя, продолжая смотреть в
окно, но Валерка уже растаял в волнах.
     - Смерти  моей  хочешь?  Где  пиво? - хрипел грузин. - Тут работают или
загорают?
     Катя вздохнула, подошла к нему.
     - У  вас  же  приняли  заказ,  -  сказала  она грудным голосом. - А мои
столики  на той стороне. И пожалуйста, не переживайте из-за всякой чепухи. У
вас  высокое давление. Вам вредно переживать. А мы встали на вахту отличного
обслуживания...
     - Какой  голос!  - восторженно зарокотал грузин, пожирая Катю выпуклыми
белками. - Как зовут, девушка?
     Катя  ничего  не  ответила и вильнула фартуком. Грузин с усиками, когда
она  разглядела  его  поближе,  оказался  вполне  подходящим типом: не очень
молодой,  высокий  и  свирепый - как раз то, что надо. И денег у него полный
карман.  Он  сел  вчера  вечером,  оставил за ужином восемнадцать рублей - и
даже не задумался. Видно, виноград везет в Москву под праздник.
     Катя вихляво шла по проходу и чувствовала на себе взгляд грузина.
     Вагон  качнуло  на стрелке, и море начало отваливаться влево. Мелькнула
даль  пустынного  берега,  сбоку выползла покатая гора - море ушло до нового
рейса.  Солнце  плоско  обливал