шибся отец Поликарп, ошибся! Вон  ты
какой стал! Герой! По телевизору показывали!  Огонь,  воду  и  медные  трубы
прошел! Знаешь, кто ты теперь? Не знаешь? А я скажу... Жилин и Костылин, вот
ты кто! Эх, дай я тебя поцелую, крестничек!
   Он потянулся к Коле через стол, но на беду облил  нечаянно  своей  водкой
спящего Федьку. Тот вскинулся, как медведь в берлоге, и  заревел,  глядя  на
крестного мутными, невидящими глазами.
   - Ну ты, чайка соловецкая!
   Крестный сразу струхнул, да и всем неприятно  стало,  особенно  тем,  кто
рядом сидел.
   - Да ты чего, Федь, это ж  я,  я  это,  крестный,  -  заговорил  крестный
взволнованно.
   - Крестный это ваш, крестный! - испуганно закричали рядом.
   - Федь, ты чего, не узнал, что ль?
   Даже тетка Соня испугалась, взяла Колю за плечо и к себе прижала.  Но  до
Федьки, кажется, дошло, он, кажется, узнал и попытался улыбнуться.
   - Эх ты, Федька, Федька, - засмеялись над  ним.  -  Крестного  своего  не
узнал!
   - Чего привязались к человеку, - вступился  за  Федьку  сам  крестный.  -
Обознался человек, бывает. - И, облегченно вздохнув, выпил.
   Федька указал пальцем на Колю,  а  потом  обвел  всех  тяжелым,  пугающим
взглядом и заговорил угрожающе:
   - Колька мой братан. Кто его пальцем тронет... Я пятый раз на зону пойду,
а за брата моего... - Взгляд его снова вернулся  к  Коле.  -  Понял,  Колян?
Сразу мне говори! Кто тебя пальцем тронет... Убить не убью, но  покалечу.  -
Федька сел в тишине, подумал и повторил  убежденно:  -  Убить  не  убью,  но
покалечу.
   И тут к дому Ивановых, прямо к распахнутым воротам, чуть ли  не  к  столу
подкатила машина, большая, черная, блестящая.
   - Джип,  джип!  -  закричали  пацаны,  которые  вокруг  стола  все  время
крутились и уже не одну бутылку с него уперли.
   За столом заволновались, не понимая, что это за джип  такой,  а  увидеть,
кто сидит в машине, оказалось делом невозможным - окна у нее были  черные  и
на солнце блестели почти как зеркала.  Мукомоловские  уже  решили,  что  это
программа "Время" прибыла наконец, и приосанились, но они  ошиблись.  Дверцы
машины распахнулись,  и  первым  вышел  на  белый  свет  крепкий  мужчина  в
новеньком костюме и белой сорочке с галстуком.  Широко  улыбаясь  и  разведя
руки в стороны, словно собираясь обнять здесь всех сразу, он гаркнул зычно и
весело:
   - Здорово, землячки!
   - Павел Петрович!
   - Паша!
   - Здорово! - весело же отозвались за столом.
   - Не узнаешь? - торопливо спросила тетка Соня Колю. - Пашка Граблин. Наш,
аржановский. Ты в армию уходил, он в  сельсовете  работал  председателем.  А
теперь вообще большой человек. Голова администрации называется.
   Следом за Павлом Петровичем из машины вышел военный в блестящих  хромовых
сапогах, галифе и зеленой офицерской рубашке; сухой, как  вобла,  прямой  и,
видно, злой. Его тоже многие узнали - райвоенком.
   Третьим был шофер, тоже видный из себя, но  на  него,  конечно,  внимания
почти не обратили.
   - Ну, где он? - Павел Петрович нашел глазами Колю и  стал  пробираться  к
нему, здороваясь по пути с земляками.
   Тетка Соня легонько подтолкнула Колю и сама поднялась.
   - Ну, здравствуй, афганец ты наш родной! - Павел Петрович обнял  Колю  и,
похлопывая его по спине,  продолжил:  -  С  возвращением  на  родную  землю!
Поздравляю, Софья Пантелеймоновна, - обнял он и тетку Соню, и она  зарделась
оттого, что  назвали  по  имени-отчеству.  Военком  стоял  за  спиной  Павла
Петровича и, выглядывая из-за плеча, буравил Колю маленькими  глазками.  Ему
протянули рюмку с водкой, но он отказался, сделав  рукой  решительный  жест.
Павел Петрович шагнул в сторону, освобождая пространство между  военкомом  и
Колей, и объявил:
   - Сейчас Борис Алексеевич, наш военком,  сделает  сообщение,  а  потом  я
скажу тост.
   Стало тихо и торжественно.
   Без начальства даже такое важное событие быстро стало бы пьяной гулянкой,
а с начальством вернулась торжественность.
   Военком кашлянул в кулак и, продолжая буравить Колю  взглядом,  заговорил
скрипуче и недобро:
   - Как говорится, награда нашла героя.  Для  получения  причитающейся  вам
медали просим прибыть в военный комиссариат.
   За столом зашумели, повторяя часто слово "медаль".
   - Ну-ка, налейте мне! - приказал Павел Петрович, взял угодливо протянутую
рюмку и заговорил громко и торжественно, как раньше говорили по телевизору в
новогоднем "Голубом огоньке":  -  Что  нужно,  чтобы  возродить  наши  края?
Образно говоря, необходимы три компонента, три составляющие части!
   - Три, три, - как попугай, повторил Колин крестный,  который  сразу,  как
появилось начальство, перестал быть ведущим. На него и внимания не обратили,
когда он повторил: "Три, три".
   - Первое - это земля! - продолжал Павел Петрович. - Земли у нас...
   -  Хоть  задницей  ешь!  -  выкрикнула  баба  с  дальнего  конца   стола,
мукомоловская.
   Все так  и  грохнули,  засмеялись,  а  Павел  Петрович  смех  переждал  и
продолжил:
   - Значит, первое - земля! А второе...
   - Земля и люди! - выкрикнул Колин крестный,  но  никто  не  засмеялся,  а
Павел Петрович даже поморщился.
   - Второе, это... - Павел Петрович дал  кому-то  подержать  свою  рюмку  и
вытащил из кармана бумажник.
   - Деньги! - догадались сразу несколько человек.
   - Деньги, да не всякие! - Павел Петрович достал  из  бумажника  несколько
тысячерублевых и, покосившись на спящего Федьку, продолжил:  -  Не  вот  эти
бумажки.
   - Бумажки, как есть бумажки!
   - Что на них купишь-то? - Народ был согласен с оратором,  но  смотрел  на
тысячерублевки вполне дружелюбно.
   Павел Петрович спрятал  их  обратно  в  бумажник  и  вытянул  из  другого
отделения стодолларовую.
   - Вот - деньги! - Он победно поднял купюру над головой.
   - Зеленая...
   - Трояк, что ль?
   - Сама ты - трояк! Дорал американский!
   - Ах ты, батюшки!
   - Не доллар, а сто! Видишь, вон однушка и два нуля.
   - Ах ты, батюшки!
   - Это ж сколько на наши будет?
   - Сколько-сколько... Миллион!
   - Ах ты, батюшки!
   Пока деревенские обменивались мнениями по поводу денежки, Павел  Петрович
терпеливо и снисходительно ждал.
   - Дай, Петрович, хоть в руках подержать, а? - Колин крестный тянул руку и
смотрел умоляюще.
   Павел Петрович усмехнулся, но купюру все-таки отдал. Она пошла по  рукам,
ее разглядывали, гладили, нюхали даже, словом - оценивали.
   - И эти деньги уже готовы к нам прийти.  Надо  только  открыть  шлюзы!  -
Павел Петрович говорил по-прежнему торжественно,  но  краем  глаза  провожал
свою сотню, уплывающую в дальний край стола.
   - И третье - это... Третье - это... Ну?
   Никто не знал, что - третье.
   Такой большой и серьезный тост, а вкупе с  ним  лицезрение  стодолларовой
купюры несколько утомили всех и рассеяли внимание.
   - Люди! - пришел на помощь Павел Петрович. - Люди - это  наше  богатство.
Такие, как Николай, который даже из плена, из далекого Афганистана  вернулся
не куда-нибудь, а на землю своих предков, в родную деревню! Такие,  как  он,
превратят наши заброшенные края в цветущий сад!
   Павел Петрович хотел выпить, он уже поднял  рюмку  и  выдохнул,  как  над
столом пронесся слух, что деньги пропали. Люди смотрели возмущенно  друг  на
дружку, хмурили брови, пожимали плечами, а кое-кто даже  начал  выворачивать
карманы, показывая, что в них ничего нет. В глазах Павла Петровича  возникла
растерянность, но он поборол ее, мотнул головой и воскликнул с восхищением в
голосе:
   - Узнаю землячков!
   - Узнаешь? - вскочил крестный.
   - Узнаю!
   - Раз узнаешь, тогда  забирай!  -  И  крестный  вынул  из-под  тарелки  и
протянул купюру Павлу Петровичу.
   - Шутка!
   Все засмеялись. Все-таки крестный  класс  показал.  Павел  Петрович  тоже
смеялся, одновременно пряча стодолларовую в бумажник.
   Он снова взял свою рюмку и выпил наконец.
   Тетка Соня облегченно выдохнула.  Она  испугалась,  что  деньги  пропали,
дело-то в ее доме происходило. Повернулась к Коле и  вдруг  обнаружила,  что
его нет.
 
   Она вошла в дом и позвала встревоженно:
   - Сынок...
   - Он в хлев пошел, я видела, - подсказала  из  кухни  соседская  девочка,
вызвавшаяся помочь в этот день по хозяйству.
   Тетка Соня удивилась про себя и заспешила в хлев.  Открыв  низкую  дверь,
она остановилась в проеме, замерла...
   В пустом овечьем загончике, положив на  серую  солому  маленький  коврик,
стоял на коленях Коля и молился. Это тетка  Соня  сразу  поняла.  Он  громко
шептал слова молитвы, которые сливались в одно таинственное:  "лах-лах-лах".
Время  от  времени   он   что-то   сдавленно   вскрикивал,   вскидывался   и
распластывался туловищем по коврику. Скосив глаза, он увидел мать, глянул на
нее коротко и вновь забормотал: "Лах-лах-лах".
   Вот так...
   И в тот же самый момент, когда это происходило и  гулянка  была  в  самом
разгаре, случилось следующее. Даже не случилось, ничего не случилось, ничего
не произошло, просто напротив дома Ивановых остановились красные "Жигули". В
них сидел мужчина лет примерно тридцати пяти,  в  кожаной  куртке  и  черных
очках. Он закурил и  стал  смотреть  по  сторонам.  Смотрел  внимательно  и,
кажется, выискивал кого-то взглядом,  впрочем,  определенно  это  утверждать
нельзя - из-за его очков. А вот то, что он нервничал, - это точно: стряхивая
в окно автомобиля пепел,  он  сильно,  слишком  сильно  ударял  указательным
пальцем по сигарете.
 
   Он приехал в город вечером, когда смеркалось,  спросил  у  пешехода,  где
гостиница, и, получив простое объяснение, быстро нашел ее. Райцентр  К.  был
городишко гиблый. Пара заводов,  с  которых  раньше  кормился  местный  люд,
теперь дышали на ладан, и нищета, сама  себя  не  замечающая,  была  заметна
стороннему взгляду даже  на  центральной  улице,  заставленной  яркими,  так
называемыми коммерческими киосками. Здесь была и  гостиница  -  обшарпанный,
без вывески пятиэтажный пенал. На стеклах окон лежал слой пыли.
   Мужчина снял черные очки. Он думал о  чем-то  напряженно  или  к  чему-то
готовился, щуря глаза и катая по скулам желваки.
   Фойе  гостиницы  было  пустым  и  сумрачным,  но  окошко   администратора
светилось. Там сидела пожилая, напудренная и накрашенная женщина с башней на
голове, по моде шестидесятых. Похоже, прическу  она  делала  раз  в  неделю,
сохраняя ее до обновления, и теперь башня съехала набок - был конец  недели.
Она пила деготный растворимый кофе из майонезной  баночки  и  читала  газету
"Спид-инфо".
   - У вас можно снять номер? - спросил он и улыбнулся. Он был высок, строен
и одет довольно пижонски. Помимо кожаной куртки на нем были синие  джинсы  и
ковбойские сапоги со скошенными каблуками.
   - Хоть два, - охотно ответила  женщина  и,  отхлебнув  из  баночки  кофе,
прибавила: - Паспорт.
   - Понимаете, я  сдал  его  для  получения  заграничного,  а  тут  срочная
поездка. - Он снова улыбнулся.
   Улыбка его женщине не понравилась, но дело было, конечно, не в улыбке,  а
в порядке.
   - Без паспорта нельзя, - сказала она без сожаления.
   Мужчина сунул ладонь в задний карман джинсов, вытащил  пятидесятитысячную
и, сунув руку в окошко, положил перед женщиной. Она  посмотрела  на  деньги,
негромко кашлянула в кулак, взяла пустой бланк и ручку и протянула мужчине.
   - Заполняйте.
   Он на мгновение задумался и в графе  "Ф.И.О."  написал:  "Иванов  Николай
Григорьевич".
 
   Утром следующего дня, когда не видимый в тумане пастух, яростно  матерясь
и хлопая кнутом, собирал деревенское стадо, Федька ходил за матерью по двору
и однообразно, гнусаво басил:
   - Мам, налей сто грамм... Ну, мам, ну, налей, а... Мам, налей...
   Тетка Соня в телогрейке и старых разношенных валенках шла  через  двор  к
хлеву, и Федька, как привязанный, брел за  нею,  продолжая  клянчить.  Тетка
Соня с трудом вывела корову во двор и потянула ее к распахнутым воротам.
   - Мам, ну, налей... Ну, налей, мам...
   Федька был в тех же трикотажных штанах и майке, босой, каким встретил  он
Колю, только теперь майка была разорвана  на  груди.  Он  сильно  сутулился,
брел, еле поднимая ноги, с  трудом  справляясь  с  накатывающим  то  и  дело
ознобом, медленно шевелил синими губами.
   - Мам, ну, налей... Помираю, мам...
   Тетка Соня будто не слышала, тянула на дорогу корову, куда уже  выплывало
из тумана стадо.
   С другой стороны, гремя пустыми молочными бидонами, подъехал  на  подводе
крестный.
   - Тпр-р, зараза, - остановил он мерина и  соскочил  с  телеги.  Крестному
тоже было худо, но он не подавал виду, бодро прокричал:
   - Сонь, молоко-то сдавать будешь? - Он работал сборщиком молока.
   - Не знаешь разве, что корова не доится,  -  недружелюбно  бросила  тетка
Соня, проходя мимо.
   - Да не, это я так спросил, - объяснил крестный, продолжая  бодриться.  -
Сонь! - крикнул он после паузы, и тетка Соня остановилась и обернулась. -  А
ты не слыхала, что в Мукомолове на той неделе приключилось?  Там  одна  баба
мужику своему утром похмелиться не дала. А было! Умолял, на  коленях  стоял:
"Умоляю, Нюр, налей!" Нюрка ее зовут. "Нет!"  Принципиальная  тоже...  А  он
тогда брык, и готов! Она думала - шутит. А он - серьезно. "Скорая" приехала,
врач и говорит: "Дала б ты ему даже не сто грамм,  а  пятьдесят,  и  жил  бы
человек!"
   Крестный ждал реакции, но тетка Соня выслушала кума равнодушно и потянула
корову к бредущему стаду.
   - Так это еще не все! - закричал ей в спину крестный. -  Она  теперь  под
следствием!  Судить  будут  за  неумышленное  убийство...  А  может,  и   за
умышленное!
   Тетка Соня остановилась и крикнула в ответ:
   - Ты лучше его спроси, куда он куртку вчера дел?
   Крестный посмотрел на Федьку, а Федька на крестного,  и  обоим  им  стало
ясно, что похмелиться не выгорит.
   Крестный молча присел на лавочку, Федька по зэковской привычке  опустился
рядом на корточки. Они скрутили самокрутки, затянулись самосадом  Федькиного
производства. Федька  выращивал  табак  сам,  поливал,  ухаживал.  Это  было
единственное хозяйственное занятие, о котором тетке Соне не приходилось  его
просить. Он занимался этим охотно и даже с  удовольствием.  Пробовал  Федька
выращивать и коноплю, но конопля чего-то не пошла, а  табак  его  в  деревне
хвалили. И крестный сейчас похвалился:
   - Настоящая Америка!
   Крестный любил смотреть по телевизору рекламу, ради нее  и  включал  свой
"Рекорд", а потом удивлял народ неожиданными сравнениями.
   - Настоящая Америка, - повторил он.
   - А то... - согласился Федька.
   - Куртку-то куда дел? - как можно более дружелюбно спросил крестный.
   Федька равнодушно махнул рукой:
   - Продал вчера одному за бутылку.
   Крестный смотрел пытливо, но непонимающе, и Федьке пришлось объяснить:
   - Проснулся ночью - башка трещит. Мать спит, Колька спит. Поискал -  нет.
Выхожу - мукомолов-ские идут. У них бутылка...
   Крестный понимающе кивнул.
   - Жалко куртку-то, хорошая... - проговорил он со вздохом.
   - Кожа натуральная.
   - Жалко...
   - Да я возьму лодку сегодня, сплаваю в  Мукомолово,  заберу,  -  уверенно
сказал Федька. Помолчали.
   - А Колька где? - безразлично поинтересовался крестный.
   - Молится, - ответил Федька равнодушно.
   - Опять? Он же вчера...
   - У них пять раз в день...
   - Много...
   - Пять раз...
   - Да я знаю, что пять раз, но все равно много, - настаивал  крестный,  но
Федька не захотел больше про это говорить.
   - Да мне-то что, пускай молится...
   - Ясное дело - пускай, жалко, что ли, - согласился крестный.
   Они вновь замолчали.
   За рекой  поднялось  солнце  и  сразу  согрело  этих  двух  трясущихся  в
похмельном ознобе мужиков, и они расслабились и затихли.
   А с края деревни, с возвышающегося над рекой крутояра, доносился  высокий
Колин голос:
   - Бисми ллахи-р-рахмани р-рахим...
 
   Следующая неделя прошла тихо. Вопреки просьбам тетки Сони, Коля  не  стал
отдыхать, а сразу впрягся в работу: поднял поваленный забор, вспахал пустошь
за огородами, ухаживал за скотиной, исключая, правда, поросенка. Работал  от
зари до зари, трижды в день прячась где-то в доме или в сарае и  молясь  там
тихонько своему Аллаху, и еще два раза, утром и вечером, уходил на крутояр и
молился громко.
   Каждый же день в деревню  приезжал  на  "Жигулях"  тот,  кто  назвался  в
гостинице Колиным именем. Он бродил вдоль реки, бросал камушки, играя сам  с
собой в "блинчики" и напевая одну и ту же фразу из песни Высоцкого:
   - Идет охота на волков, идет охота...
   В Аржановке к нему, можно сказать, привыкли, но подойти и спросить: кто и
зачем сюда приехал - не решались. Хотя аржановские - народ досужий и  любили
поговорить с незнакомцами, но что-то в нем было такое, что не  позволяло  им
это сделать.
   Вернулась из отпуска Валька-продавщица, злая, как собака, даже  не  зашла
на Колю посмотреть, и тетка  Соня,  конечно,  обиделась.  Рассказывали,  что
Валька со своей дочкой Лариской,  та  тоже,  кстати,  продавщицей  работала,
решили Валькиного зятя,  Ларискиного,  значит,  мужа  -  Витьку-нефтяника  -
полечить от этого дела, то есть, чтобы он не выпивал больше, и подсыпали ему
в водку какой-то порошок.  Витька  выпил  и  начал  на  глазах  раздуваться.
Раздулся, как пузырь, и к тому  же  покраснел  страшно.  Валька  с  Лариской
перепугались до смерти и вызвали "скорую", "скорая" приехала, сделала Витьке
два укола, и он спустился  до  своих  размеров,  и  краснота  почти  прошла,
остались только пятна по всему телу. Оклемался Витек  маленько  и  как  стал
жену с тещей гонять, Лариску с Валькой, значит, и на другой день  Валька  на
самолет - и в Аржановку. Сама она, конечно, ничего не рассказывала, но  люди
говорили, да и синяк под Валькиным глазом,  хоть  она  его  и  припудривала,
свидетельствовал...
   Однако поссорились стародавние подруги вот из-за  чего...  Случилось  это
спустя неделю после того дня, когда Колино возвращение праздновали, и неделя
эта прошла тихо, так, что и вспомнить нечего. И тот день как  день  начался.
Федька спал, Коля работал, ну и тетка Соня, ясное дело, работала, ползала на
коленях по огороду, дергала сорняки. Она слышала,  как  в  магазин  привезли
хлеб, как машина там гудела, но сразу не пошла, а потом забыла -  забыла,  и
все. Войдя в дом за какой-то надобностью и мельком глянув на спящего Федьку,
тетка  Соня  посмотрела  на  часы  и  ахнула.  Времени  было  без   четверти
двенадцать, а в двенадцать Валька уходила доить свою корову,  да  и  хлеб  к
тому времени мог кончиться. Тетка Соня сбросила грязный халат, надела чистый
синий, оставшийся с тех пор, когда она еще дояркой работала, и служивший как
бы выходной одеждой, вытащила из банки с солью спрятанные от Федьки  деньги,
схватила на ходу большую клеенчатую сумку  и  побежала,  как  могла  быстро,
закултыхала. Может, если бы шла она спокойно, то и не погорячилась  бы  так,
но тетка Соня бежала, вспотела даже... Увидев, что магазинная дверь открыта,
тетка Соня остановилась, чтобы перевести дух, и, вытирая ладонью со лба пот,
услышала:
   - А Абдула-то наш, Абдула...
   Тетка Соня даже ухо  оттопырила,  но  дальше  не  разобрала,  потому  что
засмеялись там.
   И смех этот будто стеганул  тетку  Соню,  она  побежала  прытко  и  прямо
ворвалась в магазин. Смех, конечно, сразу стих...  Народу  в  магазине  было
полно, одни бабы. Накупили хлеба, но не расходились. Тетка  Соня  обвела  их
грозным взглядом, а они в ответ глаза прятали и улыбались  стыдливо.  Только
Шурка-соседка нашлась.
   - Здорово, Сонь! - крикнула она задорно так.
   Тетка Соня не ответила, сдержалась, хотя с  улицы  узнала  именно  Шуркин
голос, подошла к прилавку и, не поздоровавшись с Валькой, потребовала:
   - Хлеба давай!
   Валька усмехнулась, взяла с лотка четыре буханки разом и  бухнула  их  на
прилавок. Но тетка Соня хлеб не брала, смотрела то на него, на хлеб,  то  на
нее, на Вальку. Тут Валька  еще  раз  усмехнулась,  уперла  руки  в  бока  и
говорит:
   - Чего смот