ВЕРЮ ГЛАЗАМ СВОИМ"). И НЕ ВЕРИЛИ. А НАПРАСНО.
 
   Они видели синие* звезды на буденовках  и  "разговоры"  на  гимнастерках,
красные флажки на пиках, и их все больше поражал столбняк.
   - Red! Red! - закричал вдруг,  придя  в  себя,  один  из  англичан,  стал
стаскивать с плеча винтовку, и Новику пришлось скинуть карабин и выстрелить.
Пуля попала неразумному англичанину между глаз, и он  опрокинулся  в  седле,
повис в стременах.
   - Сподобилась, матушка! - воскликнул  Новик,  подскакивая  и  скидывая  с
седла одного, другого, одновременно разоружая  их.  Остальные  красноармейцы
занялись  тем  же,  весело  переговариваясь  и  покрикивая  на   ничего   не
понимающих, отупевших англичан.
   Иван подъехал к третьему, невысокому, рыжеватому, с  усиками  и  бородкой
клинышком, одетому в белый полотняный костюм, с белой же широкополой  шляпой
на голове. Он смотрел на Ивана  во  все  глаза,  от  восхищения  и  восторга
приоткрыв рот. Новик даже смутился.
   - Что буркалы выставил, морда английская? - проворчал  он  недовольно.  -
Где оружье твое?
   Винтовки за спиной этого англичанина не было.  Он  вдруг  обхватил  Ивана
обеими руками за шею, притянул к себе и трижды крепко поцеловал в усы, после
чего закричал на чистом русском языке с легкой веселой картавинкой:
   - Родненькие вы мои! Братья православные! Сколько невидимых  слез  пролил
я,  сколько  тяжких  дум  передумал!  Свершилось!  -  Незнакомец  размашисто
перекрестился. - Сбылась мечта самодержцев  российских,  попирает  священный
русский сапог землю басурманскую! Хлеб  да  соль  вам,  витязи!  Низкий  вам
поклон от многолетнего английского пленника Афанасия Шишкина!
   И незнакомец поклонился низко, насколько это возможно было сделать,  сидя
в седле.
   Шишкин сидел в штабной палатке, окруженный  со  всех  сторон  командирами
корпуса. На полу  в  раскрытом  кожаном  саквояже  лежали  яркие  украшения,
старинные, диковинной формы кинжалы и почему-то  несколько  колод  карт.  Со
счастливым восторгом Шишкин смотрел на всех и от счастья  болтал  в  воздухе
ногой. Похоже, он не понимал, что его допрашивают. Вел допрос Шведов.
   - Имя?
   - Афанасий.
   - Полностью.
   - Афанасий Шишкин. Тимофеев сын, хотя это еще как посмотреть.
   - Где, когда родился?
   - В Санкт-Петербурге. Мая  месяца  пятого  числа  одна  тысяча  восемьсот
семидесятого года от Рождества Христова.
   - Надо говорить - новой эры, - хмуро поправил Шведов.
   -  Новой,  разумеется,  новой!  -  Шишкин  оглядел  всех  с   благодарным
восторгом.
   - Ты в Индии-то как оказался? - вмешался в ход допроса Колобков.
   - О, это ужасная история! Мой папаша, князь Долгорукий, поехал в Индию на
охоту к своему приятелю радже бомбейскому, будь он неладен.  Было  это,  дай
бог память, в одна тысяча восемьсот девяносто четвертом году. И меня взял  с
собой, оболтуса великовозрастного, чудес захотел.  Не  успели  мы  на  охоту
поехать, как вдруг известие - августейший император Александр Третий почил в
бозе. И мой папаша, хотя покойный его и не жаловал, оставил меня у  раджи  с
обещанием скорого возвращения - и тю-тю...
   - Как, говоришь, папаши твоего фамилия была? - перебил его Шведов.
   - Князь Долгорукий, - с готовностью напомнил Шишкин.
   - Никто, братки, Долгорукого князя не расстреливал? - обратился Шведов  к
комдивам. Те задумались.
   - Сколько их было, разве всех упомнишь, - буднично отозвался Колобков.
   Шишкин замер, затих и попытался втянуть голову в плечи. Возникла пауза, в
продолжение  которой  допрашиваемый  явно  страдал,  а  допрашивающие   явно
получали от этого удовольствие. Кроме, пожалуй, Новика. Он брал из  саквояжа
Шишкина то один кинжал, то другой, пробуя их в руке, и так был этим увлечен,
что, кажется, ничего не слышал.
   - Что... у нас действительно все  так  далеко  зашло?  -  спросил  Шишкин
осторожно.
   - А вам ничего не рассказывали ваши английские господа? - теряя терпение,
спросил Брускин.
   - Видите ли, - осторожно начал  Шишкин,  -  Англия  -  исторический  враг
России. Врагам можно служить, но  верить  им  -  нельзя!  Говорили  кое-что,
разумеется... Что в пятом году в Москве были беспорядки... И в  семнадцатом,
если  я  не   ошибаюсь.   Но   они   до   того   договорились,   что,   мол,
Государь-император Николай  Второй...  Да  у  меня  язык  не  поворачивается
пересказать всю эту чушь!
   - В одна тысяча девятьсот семнадцатом году новой эры в России совершилась
Великая Октябрьская социалистическая революция! - торжественно и  раздельно,
как при чтении приговора, произнес Брускин. - Цар-ской России  нет,  а  есть
Россия новая, Советская, государство рабочих и крестьян!
   - Ах, во-от оно что?  -  удивленно  протянул  Шишкин.  -  А  я  смотрю  -
что-то... Господа!
   - Громадяне! - зычно поправил его Ведмеденко.
   - Господа громадяне,  а  ведь  князь  Долгорукий  -  не  мой  отец,  -  с
доверительной улыбкой сообщил Шишкин. - Он, может, и думал, что он мой отец,
но я так никогда не считал.  Мой  бедный  покойный  отец  был  истопником  в
Мариинском театре. Мамаша же была там балериной. Говорят, что князь ухаживал
за мамашей. Возможно. Но ума не приложу, кто сумел внушить князю, что он мой
отец?
   - Это как же его держать? -  вмешался  в  допрос  Новик,  вертя  в  руках
большой кинжал со странной рукояткой.
   - Вот так, - Шишкин вложил кинжал в руку Ивана. -  Это  куттар,  нож  для
пробивания кольчуги. - Шишкин был рад, что появилась  возможность  отвлечься
от неприятного разговора. - Я вам его дарю.
   - Скажите, господин Шишкин, вы нарочно картавите? - выкрикнул Брускин.
   Шишкин задумался над странным вопросом.
   - Зачем же нарочно?  С  детства.  Это,  пожалуй,  наследственное.  Папаша
картавил и я...
   - Который папаша?! - закричал Брускин.
   - Оба, - нашелся Шишкин. - Князь от рождения, а истопник, он пил очень  и
однажды в драке откусил себе кончик языка...
   - Снимите шляпу, Шишкин! - потребовал вдруг Брускин.
   - Пожалуйста, - повиновался допрашиваемый.
   Он снял шляпу. Шишкин был крупно лыс - рыжеватые волосики остались лишь с
боков и сзади. Но дело было не в этом.
   Дело было в том, что Шишкин как две капли воды походил на Ленина.
 
   - Вылитый Владимир Ильич, вылитый! Как шляпу снял, меня ноги сами подняли
- Ленин! - делился потрясенный Шведов.
   Брускин нервно ходил по палатке.
   - А может, была двойня? - высказал догадку Колобков.
   - Кто? - спросил Шведов.
   - Ну, Ленин и  этот,  Шишкин.  Детей  разлучили,  сколько  таких  историй
было...
   - Вы с ума сошли, товарищ Колобков! - закричал Брускин. -  Вы  понимаете,
что вы говорите!
   Новик оторвался от разглядывания куттара.
   - Из-за чего сыр-бор, не пойму? - спросил он. - Ну, похож и похож. У  нас
в деревне один дед на царя Николашку был до ужаса похож, и ничего...
   - Да, есть теория мистического толка, что у  каждого  человека  на  земле
есть свой двойник! У каждого, но не у Ленина! Он же свой  день  рождения  по
старому стилю назвал. А по-новому получается  -  22  апреля  1870  года,  вы
понимаете, день в день! - не находил себе места Брускин.
   - Ну, вот и я говорю, - пожал плечами Колобков.
   - Двух Ленинов быть не может, - убежденно проговорил Шведов.
   - Так и треба робити. Першего разстреляти, а другий хай живе, - предложил
Ведмеденко.
   Новик сунул куттар за голенище сапога.
   - А он, между прочим, обещал Лапиньша вылечить... И расстреливать  его  я
не дам. - Иван вышел из палатки.
 
   Иван и Шишкин плыли в лодке вниз по течению широкой  мутной  реки.  Новик
управлял.
   - Нет, Иван Васильевич, эта страна не для нормальных людей, вроде  нас  с
вами, - откинувшись назад, говорил Шишкин. - Если бы вы знали, как  я  устал
от этих бесконечных чудес. Вот, к примеру, колдунья, к  которой  мы  плывем.
Она излечила меня от геморроя. Скверная болезнь,  я  вам  скажу,  ни  самому
посмотреть, ни людям показать. Я лечился в Баден-Бадене, в Карловых Варах  у
лучших профессоров. Ванны, клизмы,  пилюли.  Культурное  лечение.  А  здесь?
Пришел я к этой даме, а она не то что осматривать, она спрашивать не  стала!
Дала мне какой-то цветок. Я тут понюхал, а там  -  все  прошло.  Это  ли  не
дикость, Иван Васильевич?
   - Слышь, Шишкин, а ты как тут, с индусочками баловался? - поинтересовался
Иван.
   - Что скрывать, Иван Васильевич, было, - признался Шишкин.
   - Ну и как они?
   - Ах, Иван Васильевич, по праву  старшего  по  возрасту  я  вам  скажу  -
женщина должна быть белой. Если бы я был здесь ханом и имел огромный  гарем,
то, поверьте мне, без  колебаний  отдал  бы  его  за  один  поцелуй  русской
женщины.
   Иван недоверчиво покосился и  вытянул  шею,  всматриваясь.  Неподалеку  в
стремнине их догонял плывущий человек.  Он  то  появлялся  над  поверхностью
воды,  то  исчезал,  то  вдруг  начинал  крутиться.  Шишкин   снисходительно
улыбнулся.
   - Не волнуйся, Иван Васильевич. В этой варвар-ской стране  покойников  не
хоронят, а сжигают. А самых бедных - шудров всяких, парий просто  бросают  в
воду. Так что катать здесь барышню в лодке я бы вам не посоветовал...
   - Да он живой! - закричал Новик, бросая руль и стягивая гимнастерку.
   - Иван Васильевич, вы с ума!.. - завопил Шишкин, вскакивая  и  хватая  за
руку Ивана. - Посмотрите, там же черепахи!
   Иван  замер,  всматриваясь.  Плывучий  труп  сопровождала  стая  черепах,
огромных, жирных, неуклюжих, кормящихся остатками мяса на костяке, они-то  и
заставляли его нырять, вздрагивать, переворачиваться.
   - Ах вы, твари! - закричал Иван, выхватил наган и стал  выпускать  в  них
пулю за пулей.
   - Иван Васильевич, я вас умоляю! - взмолился Шишкин.
   - Да пошел ты! - возмутился Иван, расстреляв  все  патроны.  -  Коров  не
тронь, обезьян не тронь, этих тварей не тронь! Кого же в твоей Индии трогать
можно?
   - Никого, - ответил Шишкин испуганно и кротко.
 
   К обиталищу колдуньи - вырубленному в скале гроту  -  вела  узкая  тропка
среди деревьев и густого кустарника. Шишкин шел первым.
   - Кобра! - пискнул он вдруг, и не успел Новик глазом моргнуть, как Шишкин
уже висел, держась за сук, и его поджатые ноги были на уровне головы Ивана.
   Перед  ним  стояла  в  боевой  стойке  огромная  королевская  кобра.  Она
покачивалась из стороны в сторону  и  шипела,  но  не  угрожающе,  а  скорее
хозяйски-царственно.
   Не отрывая взгляда от ее круглых глаз, Новик плавно вытаскивал  шашку  из
ножен.
   - Ива-ан Васи-ильевич, -  тоненько  скулил  вверху  Шишкин,  но  Иван  не
слышал, он уже заносил саблю для удара.
   - Не надо! - визгливо крикнул Шишкин в тот момент, когда сабля  описывала
мгновенный полукруг.
   Кобры не было. Иван  удивленно  посмотрел  по  сторонам  и  нигде  ее  не
обнаружил. Он в ярости кинул шашку в ножны, выхватил из-за  голенища  сапога
нагайку и хлестанул по круглой заднице Шишкина.
   - Ай! - закричал Шишкин и свалился на землю.
   - Не говори под руку! Не говори! - Иван успел хлестануть Шишкина еще пару
раз, пока тот не вскочил и не скрылся за изгибом тропки.
 
   - Говорят, ей триста лет, - с выражением ужаса на лице прошептал Шишкин.
   В темном и мрачном жилище с  вырубленными  из  камня  фигурами  богов  со
звериными телами и человеческими головами сидела у горящего очага женщина  в
темно-вишневом платье и венке из лотосов. Лицо ее  закрывала  густая  черная
кисея.
   - Это одежда смерти, - шепнул по ходу Шишкин. Сложив ладони, он  коснулся
ими своего лба, груди и каменного пола и громко поприветствовал:
   - Намасте!
   Колдунья повела головой, нюхая воздух, и что-то ответила.
   - Узнала! - обрадованно шепнул Шишкин и торопливо заговорил на хинди.
   С настороженным недоверием Новик смотрел по сторонам.
   - Она просит дать ей какую-нибудь вещь больного, - прошептал Шишкин.
   Иван вытащил из-за пазухи  буденовку  Лапиньша.  Держа  ее  перед  собой,
Шишкин побежал на цыпочках к колдунье.
   Она щупала буденовку, мяла,  нюхала  и  наконец  сказала  что-то.  Шишкин
удивленно переспросил. Она повторила.
   - Она говорит, что  может  его  вылечить,  но  лучше  ему  умереть  своей
смертью, потому что если она его вылечит, его  все  равно  убьют  на  третий
день.
   - Кто? - удивился Новик.
   - Его убьют духи.
   Иван усмехнулся:
   - Ты скажи ей - пусть лечит, а своего комкора мы защитим. Тем более -  от
духов.
   Колдунья опустила голову, и Шишкин на цыпочках же вернулся.
   - Деньги давайте! - зашептал он.
   Иван вытащил из кармана галифе горсть царских  золотых  червонцев,  отдал
Шишкину.
   - Эх, червончики, с вами бы сейчас в первопрестольную, - успел прошептать
Шишкин, прежде чем вновь побежать к колдунье.
   Что-то заставило Ивана оглянуться. Кобра, та самая, стояла за его спиной,
готовясь к прыжку. Иван выхватил шашку.  Змея  мгновенно  упала  и  шмыгнула
куда-то, пропав в темноте. Выставив перед собой оружие,  Новик  озирался  по
сторонам, отовсюду ожидая атаки.
   А змея поднялась по руке колдуньи и обвила ее шею.
   Шишкин побелел от страха, стоя  рядом,  но  от  того  же  страха  не  мог
сдвинуться с места. Колдунья что-то сказала.
   - Кангалимм спрашивает, кто хотел  убить  ее  маму?  -  блеющим  голоском
перевел Шишкин.
   - Скажи ей, знаешь, где я ее маму видел? - зло ответил Иван.
   Шишкин посмотрел на Ивана в ужасе.
   Колдунья стала вдруг подниматься и пошла к Новику  -  прямо  через  пламя
очага. Это была высокая статная  женщина.  Змея  тут  же  заняла  ее  место,
свернувшись клубком на атласной подушке.
   Колдунья  подошла  к  Ивану  близко,  подняла  свою  черную,  с  длинными
пальцами, руку и стала расстегивать гимнастерку на его груди.
   - Стойте, не шевелитесь! - умоляюще прошептал  Шишкин,  который  оказался
уже рядом.
   -  Щекотно,  -  пожаловался  Новик,  с  трудом  сдерживаясь,   чтобы   не
расхохотаться.
   Колдунья нащупала три крупные родинки на груди Ивана, вдруг сложила перед
ним руки и поклонилась.
   Глядя на Новика, Шишкин пожал плечами.
   Шишкин торопливо переводил:
   - Она говорит, что знала вас в своей прежней жизни...  Это  я  вам  потом
объясню, Иван Васильевич... Э-э... между прочим, она называет вас маха  саиб
- великий господин... Значит, в той жизни вы были полководцем у одного царя,
а она у него была наложницей... И вы, Иван Васильевич, ее  полюбили,  а  она
вас... Э-э... А царь вас обоих за это заживо замуровал в стену. Черт побери,
прямо опера "Аида"...
   Глава четвертая
   Не капли, но потоки дождя изливались на джунгли с низкого  беспросветного
неба. Лошади вошли в лагерь понуро и устало, и так же понуро и устало сидели
на них возвращавшиеся из разведки красноармейцы. Мокрый до  нитки,  сполз  с
лошади Иван, вошел в палатку Лапиньша, скоро вышел и побрел к себе.
   Сочувственно улыбаясь и покачивая головой, наблюдала за  ним  Наталья  из
большой женской палатки. Что-то  взорвалось  на  небе  громом,  как  всегда,
неожиданно. Наталья вздрогнула и чуть не перекрестилась.
   Покашливая, Иван прошел совсем рядом с  открытым  пологом  палатки  и  не
заметил ее, а Наталья увидела, как бьет его дрожь, и  услышала,  как  стучат
его зубы.
 
   Наталья оглянулась. Все женщины спали. Она накрылась шинелью с головой  и
побежала к маленькой выцветшей Ивановой палатке.
   Он уже спал, но скорее это  был  не  сон,  а  забытье.  Он  скрючился  на
брезенте под шинелькой, и его по-прежнему била дрожь.
   - Иванушка, - нежно прошептала Наталья, осторожно прилегла рядом и обняла
его.
   Иван счастливо улыбнулся в своем бреду, но тут же почувствовал,  что  это
явь, и глаза его резко открылись.
   - Наталь Пална! - пробасил Новик потрясенно и простуженно.
   - Грейся об меня и спи, - улыбаясь, попросила Наталья.
   Иван блаженно застонал.
 
   Дождь прекратился к вечеру, и стало так тихо, что было слышно, как  дышит
благодарная парящая земля. Красноармейцы выбирались из палаток, дотягиваясь,
наслаждаясь этой благословенной тишиной и не разговаривая, чтобы не нарушить
ее.
   Теперь Наталью колотило, но уже иной, горячей дрожью. Она извивалась  под
Иваном, задыхаясь и умоляюще на него глядя, и шептала прерывисто:
   - Я не смогу... Я закричу...
   - А где Новик-то? - негромко спросил кто-то на другом  конце  лагеря,  но
здесь было слышно.
   - Дрыхнет, - ответили там же.
   - Ва-анечка... Закричу... - шептала Наталья. Иван любил неожиданно строго
и сосредоточенно.
   - Кусай руку, - шепнул он. - Не эту, правую...
   - Откушу... - предупредила Наталья,  и  в  глазах  ее  были  одновременно
счастье и ужас.
   - Хрен с ней, - без жалости сказал Иван.
 
   Была ночь, на небе высыпали бесчисленные и огромные индийские  звезды,  и
джунгли окрест наполнились звуками ночной звериной жизни.
   Иван с Натальей отдыхали. Она лежала  у  него  на  плече  и  рассказывала
счастливым женским шепотом:
   - И мужа мне батюшка нашел из наших же, дьячка. Ой,  мамушки,  противный!
Щипался!
   Иван удивленно покосился:
   - Зачем?
   - Не знаю. От злости, наверно...  Спасибо  Григорь  Наумычу,  когда  мимо
нашего села красные проходили, пожалел меня, в заместители взял,  никому  не
сказал, что церковного сословия. Так бы и сидела сейчас там... В Индии б  не
побывала... Тебя б не встретила... Ванечка... -  Наталье  стало  страшно  от
этой мысли, и она обхватила Ивана, обняла его так, что косточки  захрустели.
Глаза ее наполнились слезами прошлого  страдания  и  нынешнего  счастья.  На
глазах Ивана тоже выступили слезы, но совсем  иного  рода,  он  боролся,  не
пуская наружу смех, который прямо-таки разбирал его.
   - Ты чего, Вань?.. - Наталья забыла о своих  слезах,  заулыбалась.  -  Ну
чего? - не терпелось ей узнать.
   Сдерживаясь из последних сил, Иван сцепил зубы.
   - Ну Вань, ну чего?! - пытала Наталья.
   - Да я все никак не понимал, про чего эта поговорка, - сдавленно объяснил
Иван.
   - Которая, Вань, которая? - торопила Наталья, ее тоже разбирал внутренний
неудержимый смех.
   - Кому поп, кому попадья, а кому... по-по-ва дочка, - пропел Иван, и  они
обнялись, уткнулись друг в дружку, заглушая хохот.
   В разных  местах  спящего  лагеря  прохаживались  часовые,  а  у  палатки
Лапиньша стояли двое. Из палатки доносился богатырский храп.
   - Эх, и дает Казис Янович! - одобрительно улыбнулся  один.  -  А  раньше,
бывало, стоишь и слушаешь - жив еще или уже помер.
   - В здоровом теле  -  здоровый  дух,  -  объяснил  другой,  и  они  разом
посмотрели вверх.
   В густом ночном воздухе зашелестело что-то, и большая птица,  похожая  на
самого крупного из голубей - витютина,  села  на  вершину  шатровой  палатки
комкора. Она внимательно посмотрела на часовых и  вдруг  сказала  отчетливо,
почти человеческим голосом: "Кук-кук".
   - Птица Гукук! - прошептал один из часовых. Другой вскинул  винтовку,  но
птица неожиданно открыла клюв и исторгла из себя пламя. Небольшое, правда, и
как бы не пламя, а голубой округлый свет.  После  чего  снялась  и  улетела,
шурша крыльями о воздух.
 
   Голые по пояс, а то и вовсе голышом умывались на рассвете красноармейцы -
в шумной ледяной воде небольшого водопада. Крякали от  удовольствия,  играли
мускулами, смеялись.
   Комкор Лапиньш встал под падающую воду и  стоял,  не  двигаясь,  блаженно
закрыв глаза. На берегу сидел Брускин в кожанке, с  перевязанным  горлом,  и
чистил белым порошком зубы.
   - Это кто  тебя  так,  Иван?  -  громко  спросил  Колобков,  указывая  на
искусанную до локтя Иванову руку.
   - Это? - Иван придумывал, что бы ответить, и придумал: - Обезьяна...
   - Ну? Это как же?
   - Да спал сегодня крепко после разведки, а она в палатку забралась...  Да
я и не учуял.
   - Крупная?
   Иван посмотрел на шрамы.
   - Да вроде крупная.
   - Белая?
   - Чего?
   - Обезьяна, говорю, белая была?
   Красноармейцы вокруг с интересом слушали разговор. Серьезный тон  давался
Новику все труднее.
   - Где же ты видел белых обезьян? - растерянно спросил он.
   - А звали ее как? - прокричал сквозь смех Колобков.