сегодня приснился? - воскликнул он, вспомнив
неожиданно. - Как будто летим мы  с  тобой  на  нашем  "фальконе"...  Летим,
значит,  а  потом  я  Фрицу  говорю:  "Дай  Илье  порулить   немножко".   Ты
представляешь?  -  Владимир  Иванович   смущенно   засмеялся   и   прибавил,
посерьезнев: - Ну, он, конечно, не дал... немец...
   Илья молчал там, не шевелился.
   Владимир Иванович вздохнул:
   - Пощиплют они меня  без  меня,  обкусают,  обгрызут...  Букву  "нэ"  уже
схавали, хоть бы "пэ" осталась, когда вернемся... Мироеды московские... Ну и
черт с ними! Мы с тобой вернемся, хоть с нуля  начнем,  а  все  равно  их  в
соответствующее положение поставим. Да мы их всех... в замазку сомнем,  щели
в окнах будем промазывать, чтоб не дуло!
   И на это Илья не отозвался.
   Владимир Иванович понимающе усмехнулся, подошел, присел на край кровати.
   - И насчет этого ты не расстраивайся, - осторожно заговорил  он.  -  Чему
бывать, того не миновать... Седьмое  чудо  света,  тоже  мне!  Или  восьмое?
"Рюмка" - правильно ее народ прозвал! Русский народ -  он  на  язык  меткий.
Рюмка - она рюмка и есть. Хрусталь для  того,  чтобы  пить  из  него!  А  не
молиться... Так что, не ты виноват, а я! Ну ничего,  я  вину  свою  искуплю.
Вернемся, я на том самом месте настоящий храм поставлю! Каменный!  Цемент  -
на яичном желтке. На века, как раньше  строили!  Не  золотое,  а  простое...
"Ко-ко-ко... Снесу я вам яичко не золотое, а простое". Я все думал, про  что
сказка, любил ты ее слушать, когда маленький был, до пяти раз, бывало,  тебе
читал, все еще и еще, а я читал и не понимал и потом никак  понять  не  мог:
чем же простое лучше золотого? Не мог понять, про что она... Или про кого...
Теперь понял - про меня. - Печенкин смущенно улыбнулся. - Ко-ко-ко...  Снесу
я вам яичко, не золотое, а простое... И не содрогнется... Не содрогнется! Не
такое видела... Ну, вставай, сынок,  вставай.  Владимир  Иванович  поднялся,
глянул по сторонам, посмотрел  на  кровать,  улыбнулся  и  хлопнул  сына  по
плечу... Ильи там не было...  Были  одеяло  и  подушка,  уложенные  в  форме
человеческого тела, укрытые дедушкиным шелковым  флагом.  Владимир  Иванович
наклонился. Поблескивали золотом серп и молот. Печенкин смотрел перед  собой
внимательно и тупо, как бык при виде  красной  тряпки,  наливаясь  кровью  и
яростью.
   -  Россия...  Революция...  Революция...  Россия,  -  зашептал   Владимир
Иванович, пытаясь себя удержать, но это не удавалось, он уже не справлялся с
собой. - Россия! Революция! - закричал он, словно жалуясь на свою  страшную,
невыносимую смертельную боль, сунул руку под пиджак, выковырнул из-под  него
"беретту" и всадил в алый шелк  флага  и  золото  серпа  и  молота  сплошную
длинную очередь, дырявя  ткань  замысловатым  абстрактным  узором,  наполняя
окружающее пространство сизым дымом, пылью и вонью горелой ваты.  И  тут  же
сделалось темно, и Печенкин инстинктивно обхватил руками голову и  испуганно
присел... Голуби - их много  здесь  оказалось,  -  громко  хлопая  крыльями,
ошалело метались в замкнутом пространстве чердака,  пока  не  наткнулись  на
открытое окно...  Сразу  все  стихло.  Владимир  Иванович  подбежал  к  окну
удостовериться, точно ли это были голуби, но их уже и след простыл...
   Внизу бежали к "Октябрю" люди, и первым - рыжий с  черной  автоматической
винтовкой. Владимир Иванович успокаивающе поднял руку и крикнул:
   - Все в порядке! Это я так.
   Люди остановились, глядя вопросительно, ожидая приказаний.
   - Слышишь, Женьк, ты там  Илью  нигде  не  видел?  -  озабоченно  спросил
Печенкин.
   Рыжий мотнул отрицательно головой и задал тот же  вопрос  стоящим  рядом.
Они тоже не видели Илью.
   - Ну, ладно, - махнул рукой Владимир Иванович,  повернулся  и  глянул  на
кровать.
   Флаг сполз...
   Флаг сполз почти до самого пола...
   Флаг сполз почти до самого пола, осталась только узкая полоска...
   Печенкин  обернулся,  испуганно   посмотрел   в   окно.   Люди   уходили,
разговаривая меж собой...
   Флаг сполз почти до самого пола, оставалась только узкая полоска, и чтобы
увидеть, что там, надо было сильно наклониться...
   Это было просто - наклониться, так  просто,  что  Печенкину  даже  смешно
стало от такой простоты, и он хохотнул и стал наклоняться,  сначала  быстро,
потом медленно, и остановился на полпути...
   Флаг сполз почти до самого пола, оставалась только узкая полоска, и чтобы
увидеть, что там, надо было опуститься на колени. Это было  еще  проще,  чем
наклониться, опуститься  на  колени,  но  колени  почему-то  не  гнулись.  И
Владимир Иванович понял,  что  никогда  в  жизни  не  сможет  заглянуть  под
кровать.
   Силы оставили Печенкина, окончательно оставили, и, чтобы не рухнуть здесь
же, он успел сделать пару шагов и упал на кровать.  Железная  сетка  страшно
заскрипела под ним, загудела ржавыми волнами и  долго  успокаивалась.  Потом
все стихло.
   Владимир Иванович попытался улыбнуться, но  это  ему  не  удалось.  Хотел
что-то сказать, но тоже не получилось. И тогда  он  опустил  руку,  как  это
иногда делают, когда едут в поезде в одном купе двое: один на верхней полке,
другой - на нижней, и тот, кто лежит на верхней, опускает руку, а  тот,  кто
лежит на нижней, своей рукой дотрагивается до нее.
   Никто не дотронулся.
   Владимир Иванович вспомнил вдруг мучивший его все последнее время вопрос,
спросил:
   - Какое сегодня число, не знаешь? - И, не дожидаясь ответа, подытожил:  -
Никто не знает... Но вот что интересно! - воскликнул он. - Раньше  думалось:
будут людям хорошо платить, будут хорошо работать... Ни фига!
   Никто эту мысль не оспорил и никто не поддержал.
   - Мы не белые, мы  не  красные,  мы  придонские!  -  выкрикнул  Печенкин,
подгибая под себя ноги и втягивая голову в плечи, а руки его при этом тянули
на себя алый стяг.
   -  Работать...  это...  дело...  мешает...  -  проговорил  он,  с  трудом
выдавливая из себя последние  слова,  с  головой  заворачиваясь  в  красное,
прячась там от всех, окукливаясь.
   За окном серело - то ли утро было, то ли вечер...
   То ли весна стояла, то ли осень...
   То ли жизнь, то ли уже не жизнь.